В одной из статей Илья Эренбург заметил: «Я родился в Киеве на горбатой улице. Ее тогда звали Институтской. Неистребима привязанность человека к тому месту, где он родился».

НЕ так уж много лет прожил будущий писатель в родном городе. Его школьные годы проходили в Москве. Но время от времени мальчик наведывался в Киев. Там, по нынешнему Музейному переулку, 8, жили родственники его матери — состоятельное семейство Аринштейнов. Когда Илья был совсем мальцом, здания Национального Художественного музея еще не было, а Музейный переулок составлял часть улицы Александровской (нынешней Грушевского). Это место сохранилось в памяти Эренбурга как одно из первых детских воспоминаний: «Большой двор, куры, бело-рыжая кошка, а напротив дома (на Александровской) красивые фонарики — там помещалось увеселительное заведение «Шато-де-Флер».

За участие в нелегальной молодежной организации (лидером которой, между прочим, был еще безусый и безбородый Николай Бухарин) юный Илья подвергся полицейским преследованиям. От греха подальше он уехал за границу и вынужден был жить на положении политэмигранта во Франции, Германии, Бельгии, Италии, других странах Запада. Там ему довелось близко общаться с творческой элитой Европы — такими же, как он, молодыми и вечно голодными литераторами, художниками, актерами. Илья Эренбург начал выпускать поэтические сборники, их заметила критика.

Февральская революция открыла возможность вернуться домой. Длинноволосый молодой человек, сидевший в царской тюрьме за революционные лозунги, теперь увидел их применение на практике. Действительность шокировала его. Увидев во всех подробностях пресловутый «русский бунт», поэт засобирался было назад за границу. Осенью 1918-го выбрался из красной Москвы и оказался в гетманском Киеве.

Здесь ему пришлось провести около года. Можно сказать, что в течение этого времени он определился и решил для себя, что останется в своей стране. Хотя ему пришлось пережить немало тяжелых и даже страшных дней. Он жил на Владимирской, 40 у своего двоюродного брата — врача-венеролога Александра Лурье. Власть в Киеве то и дело менялась, за гетманцами приходили петлюровцы, за ними — большевики. При всех властях писатель старался не забывать о творчестве, издавался, выступал на нынешней улице Архитектора Городецкого в литературно-артистическом клубе, в богемном подвальчике под ироничным названием «ХЛАМ» (Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты). В советском Киеве его привлекли к деятельности во вновь созданном Всеукраинском литературном комитете, одновременно приходилось подрабатывать службой в органах собеса, заботясь о беспризорных детях. Но в эти же дни по городу ходили мрачные слухи о «бойнях», устроенных чекистами. А при деникинцах Эренбург стал свидетелем погромных эксцессов, услышал ночные крики жертв... Однако нелегкие киевские месяцы принесли ему и светлые воспоминания: именно тогда он стал мужем красавицы киевлянки, художницы Любови Козинцевой. Их взаимная любовь прошла через десятилетия.

В 1920-м писатель переселился в Москву, однако проводил много времени в заграничных поездках. После выхода в свет первого романа — иронической притчи «Хулио Хуренито» — Илья Эренбург стал одним из популярнейших советских литераторов. В период нэпа издавались его сатирические произведения, и в некоторых из них можно обнаружить киевские впечатления — например, в цикле новелл «13 трубок», романе «Рвач».

В Европе набирал силы фашизм. Писатель увидел его облик воочию одним из первых: он был свидетелем гражданской войны в Испании, был в Париже, когда туда входили немцы... Весной 1941 года советская пропаганда превозносила договор о ненападении между СССР и Германией. А Эренбург выступил тогда в киевском музее Ленина (нынешнем Доме учителя), читал отрывки из нового романа «Падение Парижа», и даже самые легкомысленные оптимисты почувствовали, что на горизонте скапливаются тучи.

Во время войны публицистика Ильи Эренбурга — лаконичная и убедительная — с исключительной силой воздействовала на широкие массы, на воинов-фронтовиков. Читая его статьи, далекие от банальных лозунгов, они как бы находили для своей борьбы на фронте и в партизанских лесах новый, высокий смысл. В одном из отрядов партизан был отдан специальный приказ: «Разрешается использовать для курения все газеты, кроме статей Эренбурга». Сдача Киева стала для писателя тяжким потрясением, он отозвался пронзительным стихотворением «Привели и расстреляли у Днепра...» Потом, в 1943-м, он на левом берегу Днепра с нетерпением ждал освобождения города, оказался в освобожденном Киеве одним из первых и увидел обгоревшие руины на месте родного дома на Институтской, услышал о трагедии Бабьего Яра.

Чтобы такое больше не повторилось, Эренбург активно участвовал в международном миротворческом движении, был вице-президентом Всемирного совета мира. Кажется, самый последний его приезд в Киев был в 1952 году — сразу после того, как ему присудили Международную Сталинскую премию. «Отец народов» своеобразно относился к Эренбургу. То и дело разносились слухи о том, что Илью Григорьевича арестовали, его прекращали печатать, а потом «хозяин», ценивший литературный и публицистический талант писателя, вдруг выражал к нему благоволение.

Критика не раз набрасывалась на Эренбурга за суждения, которые шли вразрез с официальными клише. Полагалось хвалить казенную академическую живопись, бранить «мазню» всяких импрессионистов и прочих абстракционистов, а он поступал наоборот, дружил с Пикассо, Матиссом, Леже. Полагалось бороться с «низкопоклонством перед Западом» — а он был принят как свой в Париже, Брюсселе, Нью-Йорке. Полагалось возвеличивать романы и поэмы «верных автоматчиков партии» — а он хранил верность памяти Мандельштама, Цветаевой, Волошина. Благодаря этой душевной стойкости, его книги и разлетались с библиотечных полок, на которых пылились тонны опусов обласканных властью литературных коллег.

После смерти Сталина Эренбург написал повесть «Оттепель». Она дала название целому периоду отечественной истории, с которым связывают возрождение духовности и свободомыслия. И во многом этому возрождению способствовало последнее крупное произведение Ильи Эренбурга — автобиографическое повествование «Люди, годы, жизнь». Значение этой книги для целого поколения советской интеллигенции трудно переоценить. Она стала для многих и многих окном в широкий неизведанный мир, привлекала глубиной раздумий о пережитом времени и богатством впечатлений автора от многочисленных встреч с ярчайшими личностями ХХ века. В этой книге есть и такие строки: «Моя жизнь протекала в двух городах — в Москве и в Париже. Но я никогда не мог забыть, что Киев — моя родина».

 
   Привели и застрелили
   у Днепра. 
   Брат был далеко. Не слышала
   сестра. 
   А в Сибири, где уж выпал
   первый снег, 
   На заре проснулся бледный
   человек 
   И сказал: «Железо у меня
   в груди. 
   Киев, Киев, если можешь,
   погляди!.. » 
   «Киев, Киев!» — повторяли
   провода, — 
   Вызывает горе, говорит беда». 
   «Киев, Киев!» — надрывались
   журавли. 
   И на запад эшелоны
   молча шли. 
   И от лютой человеческой тоски 
   Задыхались крепкие
   сибиряки... 

               Илья Эренбург, 1941 г.