Кто создан из камня, кто создан из глины,-
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская.  

Если поверить молодым кокетливым строчкам, можно в ее творчестве многого не понять. И не поверить тоже нельзя: эта женщина употребила жизнь на то, чтобы вырваться из цепких объятий земного притяжения.

В какой-то степени ей это удалось. Во всяком случае, могилы ее не осталось.

Марина Цветаева родилась 8 октября (в сентябре по старому стилю).

У Ахматовой, ее антагонистки в поэтическом смысле и в какой-то степени "конкурентки", есть строки: "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…"

Стихи Цветаевой, в отличие от ахматовских, росли не из сора. Они вообще росли не из почвы, а вопреки ей. Они были фантастическими небесными цветами.

Адресаты ее стихов зачастую их недостойны. И уж во всяком случае, их никак специально не заслуживали. Но это неважно, мужчины для Цветаевой были только "поводом", реальные земные отношения – поводом для любовных фантазий и пищей для стихов. Потом, когда стихи начинали жить своей отдельной от поэта жизнью, она их героев развенчивала и высмеивала. Тоже, как правило, незаслуженно.

В "пищу" стихам годились и те, с кем Марина встречалась пару раз в жизни, и те, кого вообще знала лишь по письмам и поэзии, и ее друзья явно гомосексуальной ориентации. Подходил начинающий поэт Анатолий Штейгер – тяжело больной и не нуждающийся в женщинах; отлично подошла "розовая" поэтесса Софья Парнок: несмотря на модную нынче трактовку, бисексуальной Цветаева не была и отношения с Парнок воспринимала исключительно в сфере обитания душ. Встречались ей и "небожители", принимавшие условия (не игры, а другого, внеземного существования) – поэты Рильке и Пастернак. Однако и в этом случае результатом были стихи и разочарование.

Одним из самых значительных цветаевских "романов" стала эпистолярная дружба с Борисом Пастернаком. Заочные, вернее, заоблачные отношения. В посвящении Пастернаку (цикл "Двое") Цветаева писала: "Моему брату в пятом времени года, в шестом чувстве и четвертом измерении..." Это братство выплеснулось почти в сорок ее произведений!

Рас-стояние: версты, мили...
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: версты, дали...
Нас расклеили, распаяли...  

Расстояние (Марина - в Берлине-Праге-Париже, Борис - в Москве) и почти полное отсутствие надежды на реальную встречу не мешало ей хотеть сына от Пастернака (ему любовь к ней не помешала поменять одну реальную жену на другую). Сына Мура – Георгия - она родила от мужа, через 13 лет после дочери Али, Ариадны. (Была еще дочь Ирина, умершая от голода в послереволюционной Москве).

К цветаевскому "выдумыванию отношений" литературоведы и критики подобрали исчерпывающий термин, вполне литературный – мифотворчество. Кто-то выражался грубее и однозначнее.

Она как будто специально выбирала самые неподходящие объекты для своей страсти. Мне нравится, что вы больны не мной, Мне нравится, что я больна не вами... Чтобы стихия любви и реальность не могли совпасть, лишив ее тем самым третьей стихии - поэзии, без которой она не могла существовать?

Говорят, особенность Весов - здравый смысл. Разве не он заставлял признанного поэта стирать, мыть, бегать по редакциям и писательским вечерам – тянуть всю семью, давая совестливому, доверчивому и увлекающемуся мужу возможность для очередного нежизнеспособного проекта?

От корыта и плиты – к небу и неземной любви. Возможно, сила ее "отрыва" от земли пропорциональна силе земного притяжения...

Современники обычно не бывали равнодушны к ее стихам. Или восхищались их филигранной отточенностью и накалом страсти, или упрекали за "сделанность" и надуманность. В эмиграции, где жила Марина Ивановна в 20-х-30-х годах, одни жалели – за неустроенный быт, за то, что рвалась из сил, чтобы кормить и платить за обучение детей и мужа, - другие осуждали за эгоизм и презрительное отношение к окружающим. Казалось метким и удачным кем-то пущенное прозвище – "Царь-Дура" (по аналогии с названием ее поэмы тех лет – "Царь-Девица"). Осуждали даже за то, что, сочиняя стихи, кипятит молоко и варит суп.

В советской Москве Цветаева оказалась еще более одинокой. Она вернулась из эмиграции не так, как возвращался, например, Куприн – большой русский писатель, "раскаявшийся и осознавший". Цветаева возвращалась в качестве жены провалившегося агента НКВД. Мужа и дочь вскоре "забрали", сестра Ася и ее сын к тому времени уже "сидели". Отношение к Цветаевой, с самого начала осторожное – как к человеку "оттуда", стало откровенно неприязненным. Окружающих, особенно женщин, раздражали ее нездешние застиранные шарфики и невиданная матерчатая сумка на молнии. Она и сама была такой – нездешней.

Пастернак оказался ее очередной "невстречей". Хотя, объективно говоря, он во многом помог – с квартирой, переводами, больше, чем кто бы то ни было. Но – не так, как она ждала. Случился и роман из "цветаевских"- с талантливым юным поэтом Арсением Тарковским, родились замечательные стихи:

Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг – и все же укоряю – 
Ты, стол накрывший на шесть душ,
Меня не посадивший – с краю…"  

Никто. Страшное слово было приговором.

В эти дни бесповоротного одиночества Цветаева редактирует стихотворение двадцатилетней давности. В 1940 году, готовя к выходу сборник стихов (которому не суждено было выйти), она переработала никогда ранее не печатавшееся стихотворение.

Оно шло первым в книге и имело посвящение "С. Э." (мужу, Сергею Эфрону). Это было открытым признанием в любви к репрессированному - в то время, когда многие семьи отрекались от своих близких. Когда стихи писались, Эфрон находился в Белой армии, когда перерабатывались – в советской тюрьме. Оба раза не было уверенности, что жив.

Цветаева искала подходящее слово, перебрала множество вариантов и вернулась к самому простому. Зато повторила 4 раза: "…чтоб было всем известно! – Что ты любим, любим, любим, любим!.."

С мужем они всю жизнь были "на вы". Быт практически разрушил их семью, но не заглушил этой высокой ноты.

В октябре 1917 года, возвращаясь из Крыма в Москву, где Эфрон участвовал в боях за Кремль, Цветаева написала в тетрадке для стихов письмо к нему, не зная, жив он или мертв: "Если Бог сделает это чудо, оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака..." 21 год спустя, собираясь вслед за мужем в Советский Союз и не ожидая ничего хорошего, она приписала: "Вот и поеду – как собака".

В свои 49 лет она казалась седой и старой. "Золото моих волос тихо переходит в седость…" В ее последних стихах нет выдуманных страстей, нет земного адресата, в них больше нет стремления в "иной мир". И от этого они особенно пронзительны.

Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь, 
Пора гасить фонарь 
Наддверный…  

В конце августа 1941 года она повесилась в чужом доме тихого уральского городка Елабуги. Ее муж в это время уже расстрелян, чего она не могла знать (но почти знала). Дочь в лагерях, откуда выйдет через 15 лет. Сын тяготится ее любовью. Стихи ушли навсегда.

В предсмертном письме она просила сына: если когда-нибудь увидишь Сережу и Алю, скажи им, что любила их до последней минуты.

Земное соединилось с воздушным.