В 1958 году в Брюсселе мировой кинематограф подводил итоги. Около 117 киноличностей, среди которых были мастера мирового масштаба, определяли киноклассику — 12 самых сильных картин столетия. По результатам опроса, в число двенадцати вошли Чаплин, Гриффит, Эйзенштейн, Клер, Пудовкин, де Сика и наш Александр Довженко с кинопоэмой "Земля"…

Рекламы, вернее, предисловия, наверное, хватит, и чтобы не говорить лишнего, приступим, читатель, к делу.

1926 год. Советская Украина. Харьков. Начало июня, тревожная ночь… Александр Довженко сидел под лампой, думал. Мучительно думал, что вот прожил какую-то "мелочь", всего-то 31 год, а измучился, как старик, и ничего не достиг. Потому и не спал, ходил по комнате, заглядывался на звезды, поминутно задаваясь вопросом: "Что же делать?". А делать хотя бы что-то, но надо было. Мечта, она как бес: одно время помогает жить, в другое время отравляет…

И когда голова разболелась, он отвлекся, подумав о том, что уже сделано. Телеграфной строчкой пошли воспоминания…

Детство, юность, семнадцать лет. Три года в Глуховской учительской семинарии. Потом учил детей в Житомирском училище, в свободные минуты рисовал, много рисовал. И когда "местный художник" в нем начал бунтовать, он бросил учительство и уехал в Киев (1917 год), где поступил в Коммерческий институт и параллельно в Киевский художественный институт.

Пуля миновала, штык пожалел. Большевики. В 1918 году он как руководитель студенческой громады организовал демонстрацию, выступая против насильственной мобилизации в армию Павла Скоропадского. Войска гетмана открыли огонь, погибли двадцать студентов.

Ему повезло: пуля миновала, штык пожалел, но чувство вины за гибель товарищей оставило в сердце глубокий след…

В 1920 году Александр Довженко официально был принят большевиками в их организацию. Они, не дав ему доучиться, послали в Житомир в качестве партийного миссионера. Впрочем, ненадолго. Через три недели Житомир захватили войска Юзефа Пилсудского (советско-польская война). Александр Довженко попал в плен и вскоре был поставлен у дерева и торжественно расстрелян, правда, холостыми патронами. Офицер сквозь смех пообещал: "Не переживай, парень, в другой раз пули будут настоящими…".

Но другого раза не случилось. Возле Коростеня поляки наткнулись на красных, и Александр вырвался на волю… w После этой короткой войны, когда по глупости большевиков образовалась линия Керзона, наступил мир. Александр мечтал получить коммерческое образование или начать наконец художественное. Но партия думала по-другому. Его определили сначала в Губнаробразования, а потом в Наркомат иностранных дел. После недолгого пребывания в Варшаве Довженко-дипломат переехал в Берлин, где он получает возможность осуществить свою мечту — поступает учеником в небольшую художественную студию.

Руководитель дипмиссии, человек образованный, восхищаясь рисунками Довженко, отправил его в творческий отпуск и даже выхлопотал для него стипендию — сорок долларов…

Неожиданный поворот сменил шило на… нет, не на мыло — на карандаш. В 1923 году Александр прибыл с дипломатической почтой в Харьков. Впрочем, привез он не только почту, была у него просьба к правительству Советской Украины: освободить от дипломатической работы и разрешить учиться в Художественной академии в Берлине.

Однако все получилось по-иному. Вмешался случай, благодаря которому он, по настойчивому приглашению главного редактора, стал работать карикатуристом в газете "Вісті", а от карьеры дипломата пришлось отказаться.

С жильем было трудно, и Довженко первое время жил в редакции. Старый газетчик Мекка, наблюдая за ним, сокрушенно кивал головой и говорил: "Газета, карикатуры… Это же дело таких босяков, как я. А вы, вместо того чтобы ехать в спальном вагоне международного класса в город Христианию, спите на этом грязном диване с пружиной в боку…". Александр слушал, но не оглядывался, а по-прежнему продолжал идти вперед. Постепенно совершенствуя мастерство, он находил новые способы переноса внутренних чувств из сердца на картину, сохраняя при этом достоверность.

Радикально отточив художественный вкус, он уже не мог просто смотреть на человеческие промахи как в картинах, так и в архитектуре, что подтверждает следующий эпизод. Однажды летним днем в небольшом парке Довженко присел на скамейку отдохнуть, но когда увидел здание напротив — разозлился. Обратившись к находившимся неподалеку двум военным, он возбужденно спросил: "Нельзя ли как-то взорвать это чудище?". Военные, очевидно, в шутку согласились, попросив за демонтаж двести рублей…

Душа затопталась и… Рисуя газетные карикатуры, Довженко не заметил, как прошли почти два года. Работа стала надоедать, карикатуры тоже, а рисовать что-то иное почему-то не хотелось. В семейной жизни произошло несчастье — жена, тяжело заболев, стала инвалидом и, чтобы не обременять его, настояла на разводе… Был и еще один "развод". В 1925—1926 годах партия большевиков проводила очередную чистку, которую Довженко не прошел по причине того, что его документы по дороге из Германии где-то затерялись. Но когда они все-таки нашлись, ему все равно отказали. Для него это было очень обидно, поскольку он верил в коммунизм не менее преданно, чем раньше верили в Христа…

Проницательный Мекка, будто озвучивая интуицию Довженко, часто повторял: "Газета — дело босяков. А у вас другая закваска".

Это была правда. Но мечта Довженко несколько видоизменилась: хотелось быть художником, не рисуя ни картин, ни карикатур. "Мне мало сатирических моментов, — говорил он писателю Юрию Яновскому. — Я мечтаю о живом передвижении площадей рисунка, хочу сюжетно связанных эмоций и живых, теплых людей…" Все чаще он стал задумываться о кинематографе, даже в разговорах с приятелями слышал отчетливый намек: "Живопись. Глаз художника, его понимание пространства — вот что нужно кино…". Впрочем, после просмотра отечественных фильмов и сам печально говорил: "Время для "Илиады", а делаем "Пинкертона…".

Кинематограф? Он думал о нем, но не спешил сделать шаг в неизвестность. Страшно в 31 год начинать жизнь с чистого листа. Страшно бросать карикатуру, в которой он успел прославиться и которая кормила его, несмотря на то, что надоела. Но душа затопталась и…

1926 год. Советская Украина. Харьков. Начало июня. Ночь сомнений перешла в решительное утро… Александр Довженко, все обдумав, собрал чемодан и поспешно уехал в Одессу делать "Илиаду"…

Летние месяцы, проведенные на Черноморской кинофабрике, были учебными. Целыми днями он пропадал на съемочных площадках, переходя из одного павильона в другой. Наблюдал, приценивался, что-то конспектировал, спрашивал. Время побежало быстрее, а потом и вовсе куда-то пропало. Все, что он видел, было новым, увлекательным, даже доступным, особенно после того, как он заметил промах одного режиссера: "Я подумал: если я вижу, что это плохо, и знаю, что именно плохо и почему плохо, значит, я не так уж беспомощен. Больше того, я просто возьму и сделаю лучше".

Начало пути. В кинематограф Довженко пришел как сценарист комедийного жанра. Первое его сочинение называлось "Вася-реформатор". Второй сценарий — "Ягодка любви" — также был комедийным. Но на этот раз он попросил назначить его режиссером. Директор Одесской кинофабрики, бывший матрос Павел Нечеса не возражал. Фильм "Ягодка любви" снимали "всем миром". Каждый эпизод, самую незначительную деталь Довженко старался обговорить, причем спрашивал у всех, не исключая даже уборщиц.

Но больше всего его интересовала кинокамера, вернее, ее безграничные возможности. Довженко засыпал оператора Рона вопросами, некоторые из них тот услышал впервые. "А правда ли, что можно снимать быстрее, и тогда на экране движения покажутся торжественно-медленными?". "А если, снимая погоню, вертеть ручку аппарата медленнее, то люди побегут с фантастической быстротой?". Вскоре экспериментальные хлопоты режиссера и оператора заразили остальных… Директор похвалил фильм, но запустить в прокат не решился, сказав: "Смех смехом. А где идея?".

Политический детектив. Идея отыскалась довольно быстро в сценарии "Сумка дипкурьера", по которому Нечеса предложил Довженко поставить фильм. Александр, прочитав материал, остался недоволен, но ясно представил: что, где и как надо изменить. Директор на поправки согласился, но предупредил: "Сценарии ты писать не умеешь и за это дело не берись. Иду на последнюю пробу… Сделаешь фильм — твое счастье. Не сумеешь — выгоню".

"Сумку дипкурьера" снимали, как и "Ягодку", всем миром. За два месяца фильм был готов и сразу поступил в прокат. С огромным волнением Довженко читал в газете первый отзыв: "Политический детектив. Режиссер Довженко использовал все, чтобы избежать штампов голого приключенчества. Чувствуется, что режиссер пришел в кино от рисунка и краски…".

"Звенигора" — фонарь Диогена можно притушить. Коротко о сюжете: когда-то давно дед рассказал двум внукам о кладе, спрятанном где-то в горе. Проходят годы, они вырастают совершенно разными людьми. Выстрел "Авроры" увеличивает трещину в отношениях между братьями. Вспыхнувший конфликт между ними почти зеркально отражает характер гражданской войны. Параллельно в канву сюжета попали скифы, запорожцы, едва ли не весь украинский эпос. Ну и конечно же, клад, о котором вспоминает, находясь в эмиграции, "плохой" брат…

Довженко еще в Харькове узнал эту историю, а теперь, уже в Одессе, прочел ее с большим интересом. Однако представленным сценарием остался недоволен, поскольку начинал видеть "Звенигору" по-своему, и поэтому он решил переписать все заново: выбросил из сюжета "чертовщину", "национализм" и прочие, так сказать, голливудские спецэффекты. Довженко пошел на эксперимент, сознательно усложнив задачу. Вот как вспоминал об этом сам режиссер: "Фильм с тремя-четырьмя актерами, фильм, где события развиваются в одной комнате и почти в один день, — чуть ли не последний крик моды… Что же мне скажет зритель, увидев, как я пропущу перед его глазами на двух тысячах метров пленки целое тысячелетие? Да еще и без интриги, без любви…".

"Звенигору" он хотел приблизить к "Тарасу Бульбе", открыть зрителю Гоголя так, чтобы показать конфликт родных братьев в "пролетарской" плоскости. После отказа от соблазнительных линий сюжета под рукой у него осталось немного: его воображение, актеры, кинокамера и природа, на которую он очень рассчитывал, полагая, что с помощью оператора она должна заговорить и, если надо, закричать. Так оно и было, так рождались "кричащие" кинометафоры. Чтобы показать начало войны, Довженко в кадре превращает пшеничные снопы в зловещие пирамиды винтовок. Сергей Эйзенштейн, посмотрев "Звенигору", был поражен: "Сегодня на мгновение можно было притушить фонарь Диогена: перед нами стоял человек…".

В это время к Довженко пришла любовь — он встретил актрису Юлию Солнцеву. Это была женщина большого сердца и невероятной красоты, плакаты с изображением которой миллионными тиражами расходились по стране.

"Звенигора", по меткому заявлению Довженко, — это "…своеобразный прейскурант моих творческих возможностей". Правда, не всех. Он по-прежнему хотел сделать "Илиаду". Но, к сожалению, поступил "пролетарский" заказ: ему предложили снять "Арсенал".

В этом фильме, помимо коммунистического вздора, много смеха, тонкого и очень острого. Например, портретный Шевченко в темной комнатушке вдруг оживает, причем очень лихо политически протестует: яростно плюет в горящую рядом свечу. А все потому, что дедушка, который зажег свечу, несознательный, то есть сочувствует националистам. Другой пример: Довженко, чередуя кадры, попеременно показывает пишущего Николая ІІ и жуткие картины из рабоче-крестьянской жизни. Постепенно кадры "накаляются": Зимний дворец все сильнее сверкает красотой, а трущобы и лачуги начинают "вонять". Николай беззаботно делает новую запись, а одна женщина, видимо, от голода падает возле плуга. Потом зрителю показывают тетрадь Николая, где Довженко крупным планом выделяет рукописную строчку: "Убил ворону. Погода хорошая".

Любопытная деталь. Просмотрев "Арсенал", молодые кинематографисты на радостях устроили банкет, который перешел в карнавал масок гениальных людей. Эйзенштейн выбрал Леонардо да Винчи, Всеволод Пудовкин — Рафаэля, Довженко — Микеланджело.

Кинопоэма "Земля". Закончив "Арсенал" и сдав его в прокат, Довженко взялся за новую работу, но уже на Киевской киностудии. Сюжет подсказывала сама жизнь. Начинался 1929 год — время большой коллективизации.

Довженко был идеалист чистой воды, искренно влюблен в советскую власть и ее утопию — "колхозы", и потому видел в этом самую светлую, единственно правильную перспективу будущего для крестьян, которых надо уговорить, доказать и, наконец, удивить. Он знал о земле много, поскольку вырос в деревне, знал труды многих мыслителей, где говорилось о вреде частной собственности на землю. Вот он и решил связать всех этих философов, часть из которых — обыкновенные жулики, в одну большую идею: земля — общая. Только вот как это доказать глухой деревне?

Полгода Довженко собирал доказательства: объездил всю Украину в поисках выразительных картин природы; с необыкновенным азартом "ловил" дождь, все дожди, какие мог, и яблоки, большие спелые яблоки. Но вот выпал снег. Казалось бы, хватит. Нет, он едет в Сухуми и продолжает собирать доказательства…

Кинопоэму "Земля" трудно пересказать, ее надо посмотреть, но кое-что вспомнить можно. Например, работу Довженко с актерами. Чтобы главный герой Васыль в кадре выглядел слишком "хорошим", Довженко заставлял его вставать рано и идти на речку, где свежий воздух, роса, речная вода, утренние лучи — все это вместе рождало праздник в душе, а потом и на лице. В итоге праздник получал зритель, которому не надо вставать рано, купаться. Достаточно было просто посмотреть на радостное лицо Васыля, излучающее удивительный "транзит" чувств, перенося свое счастье на экран.

В одном моменте Довженко рассмешил. Дело было вот в чем: Васыль с приятелями-парубками перегоняет в село трактор, который неожиданно заглох. После беглого осмотра двигателя выясняется — в радиаторе нет воды. Что же делать? Думали-гадали и… эврика! Васыль, хитро прищурив глаз, говорит: "Хлопцы! Пиво пили?". Хлопцы пили, дружно… и трактор поехал.

Когда фильм был готов (1930), земля у Довженко из общей, то есть колхозной, превратилась в ничью, вернее, в главную "героиню" кинопоэмы, впрочем, даже вышла из этих условностей, сказочным образом набрав полномочия древнегреческой богини Геи.

Кинопоэма и понравилась, и нет. Критики было много. "Затявкали" разные газетные собачонки, особенно некий "пролетарский поэт" Демьян Бедный: "Кулацкая природа, кулацкая рожь, кулацкие яблоки… А мерзкая сцена возле трактора является художественным вредительством, это прямой подрыв коллективизации". Александр Фадеев обидчиво говорил: "Здоровье людей, их сочная жизнь на экране таковы, что не поймешь, зачем эти люди стреляют друг в друга. Ведь именно от плохой и тяжелой жизни люди идут в колхозы". Демьян Бедный не остановился, этот поэтишка написал такой фельетон, что Довженко, прочитав его, потянулся к петле и мылу. Слава Богу, жена Юлия Солнцева была рядом. Ну кто такой Демьян Бедный? Кто? В сравнении с Довженко это тень муравья, не более…

Заграница, которая немного ранее была удивлена "Потемкиным" и "Матерью", а теперь увидела "Землю", млела от нового режиссера. Впрочем, не только она. У нас также поняли несравненную выгоду кинопоэмы, и когда в Украине начался голод, большевики, кивая на "Землю", на сытую жизнь деревни, уменьшали поток правды…

Знал ли о голоде Довженко? Не мог не знать. Быть может, поэтому он уехал на Дальний Восток, где собирал материал для нового фильма "Аэроград". Фильм интересен, прежде всего тем, что в нем впервые появилась киноновинка: закадровый голос. И еще кое-что любопытное и смешное: "Тайга, дремучие заросли, бурелом, сквозь который крадутся враги советской власти. Камера крупно показывает их лица: злые, кривые, в шрамах, бородатые, особенно глаза, где дьявольским блеском горит мысль: взорвать завод, убить побольше честных токарей… Зрители негодуют, но на экране появляется утешительная строчка: "Внимание! Сейчас мы их убьем!".

После этого Довженко снял другой боевик — "Щорс". Хороший фильм, смешные диалоги, наверное, даже и сейчас, но не то, не "Илиада", которая угрюмо стояла рядом, мучила по ночам… Но что он мог сделать? Хорошо хоть не расстреляли и не посадили, а могли. Во время работы над "Щорсом" НКВД поймал в съемочной группе врага. Им оказался военный консультант, соратник Щорса Иван Дубовой, герой гражданской войны, которого быстро пустили в расход. Идеалист Довженко получил инфаркт…

Гоголь или Коцюбинский… В 1939 году, путешествуя по Западной Украине, Александр Довженко меняет свои планы: "Тени забытых предков" Коцюбинского под впечатлением от Карпат составили конкуренцию его любимому Гоголю, впрочем, ненадолго. В 1941 году Довженко, вернувшись к "Тарасу Бульбе", написал сценарий. Он все распланировал: как, что и где. Даже был в Екатеринославе в гостях у Дмитрия Яворницкого, который когда-то позировал Репину, был прототипом писаря в "Запорожцах". Этот человек в старой хате собрал множество экспонатов из славных дней казацкой Украины. У Яворницкого хранилась бутылка водки, особенной водки, которую пили Николай ІІ и даже Нестор Махно. Режиссеру почему-то водки не предложили. Тем не менее Довженко загорелся, ведь это были почти живые декорации. Но началась война…

"Микеланджело" — скульптор-штукатур? После войны Довженко попал в опалу, его критиковали, не давали снимать, а то, что давали, было обыкновенной документальной пропагандой социализма. Микеланджело работает скульптором-штукатуром? Смешно и горько. Тяжелое было время, о котором Довженко с грустью говорил: "Нет поэтов — есть генералы, маршалы…".

Правда, Довженко и здесь нашел калитку, когда из простенькой халтуры на Ереванской киностудии сделал фильм "Страна родная". Картина волшебным образом перешагнула документальность куда-то далеко-далеко… Армяне — советские и заграничные — плакали от красоты.

И вот, наконец, когда наступила оттепель, когда разрешили, когда дали добро на "Илиаду", он умер… Но не совсем, поскольку умирает лишь тело, а мысли, они продолжают жить, они не умирают, никогда не умирают… Сергей Параджанов доказал это буквально через десяток лет, воскресив давний замысел-мечту Александра Довженко в фильме "Тени забытых предков", одновременно этим он сказал спасибо от всей Армении за картину "Страна родная".

В статье использованы материалы из книги Александра Марьямова "Довженко"
Олег НЕЧИПОРУК
"Киевский ТелеграфЪ" 10 - 16 сентября 2004