В репортерской практике нередко бывает так, что новость приходит неожиданно и там, где ее совсем не предполагаешь найти. Именно так произошло со мной в испанском городе Гранада, куда привела меня журналистская тропа. Приехал туда по служебному делу и, воспользовавшись случаем, в свободное время заглянул в местный музыкальный фонд, где ожидал меня сюрприз, о котором я и хочу рассказать. Связан он с выдающимся русским композитором Сергеем Прокофьевым. О его жизни и творчестве известно, кажется, все. Но выяснилось вдруг, что на испанской земле хранятся материалы, восполняющие белые пятна в его судьбе. Однако обо всем по порядку..

1 декабря 1935 года в Мадриде состоялась мировая премьера Второго скрипичного концерта Сергея Прокофьева, на которой присутствовал сам автор, скромно сидевший в первом ряду зала местного музыкального общества. Симфоническим оркестром Мадрида дирижировал Эдуардо Фернандес Арбос, известный в те годы испанский маэстро. Был он небольшого роста, с седеющей бородкой, с очками на носу с горбинкой. Солировал на скрипке друг композитора Роберт Сетенс, которому, кстати, и было посвящено это сочинение. Едва стихли аплодисменты, маэстро Арбос пригласил на сцену русского композитора. Сергей Сергеевич явно не ожидал приглашения. Он заметно смутился. Но, справившись с охватившим его волнением, встал, машинально дотронулся до галстука, словно проверяя, на месте ли он, медленно, будто нехотя, поднялся на сцену. В зале снова вспыхнули аплодисменты. Раздались возгласы: «Браво! Браво!» Прокофьев умоляющим жестом пытался успокоить публику.

Об этом эпизоде рассказал мне испанский музыковед Антонио Альварес Канибано, занимающийся изучением испано-российских музыкальных связей и творчества русских композиторов.

— Это была первая встреча Сергея Прокофьева с испанскими любителями музыки, — сообщил мой собеседник. — И, надо полагать, она оставила у него приятные воспоминания. Во всяком случае, вскоре композитор вновь приехал в Испанию. Но теперь с гастролями. На этот раз Сергей Сергеевич прибыл с Роберто Сетенсом. Тем самым музыкантом, который блистательно сыграл упоминавшийся выше Второй скрипичный концерт Прокофьева.

Антонио Альварес Канибано достает с полки папку и извлекает из нее пожелтевшую программку одного из выступлений гостя из России. На листке дата — 17 декабря 1935 года. Концерт состоял из трех отделений. В первом исполнялись «Мимолетные видения» Прокофьева. Во втором — Соната ля-мажор Георга Фридриха Генделя и «Чакона» Иоганна Себастьяна Баха, а в третьем — Соната для скрипки и фортепьяно Клода Дебюсси и Сонатина, Опус 59 Сергея Прокофьева. Тут же лежали аккуратно сложенные газетные рецензии об этом концерте. Судя по высказываниям критиков, гастроли прошли успешно. Печать особо отмечала исполнительское мастерство русского композитора как пианиста. «Его превосходная техника вызывает подлинный восторг, — отмечал, в частности, «Музыкальный журнал Каталонии». — Он играет виртуозно, эмоционально и вдохновенно. Его пальцы никогда не ошибаются».

Прокофьев же был настолько увлечен Испанией, пленен ее музыкой и ритмами, что воплотил эти чувства в своих сочинениях. И прежде всего в лирической музыкальной комедии «Дуэнья», или «Обручение в монастыре», появившейся на свет в 1940 году. И хотя в основу ее положена пьеса Ричарда Бринсли Шеридана, английского драматурга XVIII века, испанская тема насквозь пронизывает это творение Прокофьева. Достаточно того, что действие происходит в прекрасной Севилье.

Но и сам Прокофьев, как говорил мне Антонио Канибано, оказал заметное влияние на испанских композиторов. Им, в частности, увлекался Рикардо Виньес, особо выделявший прокофьевские «Сарказмы» и Вторую сонату. Кстати, еще в 1916 году творчеством русского композитора Виньес заинтересовал своего ученика, французского музыканта Франсиса Пуленка. «Я вспоминаю, с каким восторгом и волнением говорил Виньес о Прокофьеве, о том, какие чувства вызывают у него его сочинения», — писал Пуленк много лет спустя.

Но особые отношения связывали русского музыканта с классиком испанской музыки Мануэлем де Фальей, прославившим свою страну балетами «Треуголка» и «Любовь-волшебница», операми «Короткая ночь» и «Балаганчик маэстро Педро», симфонией «Ночи в садах Испании» и многими другими произведениями.

Мануэль де Фалья был знаком с многими представителями русского искусства. Особенно дружен он был с Сергеем Дягилевым, известным антрепренером «Русского балета». Они познакомились в Париже в 1916 году на концерте, где Фалья исполнял свои «Симфонические впечатления» для фортепьано с оркестром. Послушав сочинение знаменитого испанца, Дягилев решил поставить на эту музыку балет. Попытка закончилась неудачей, зато подарила россиянину дружбу с выдающимся композитором. Сам Сергей Павлович давно интересовался испанскими танцами, прежде всего андалусскими, подумывал даже ввести их в репертуар своей труппы. Теперь же он решил заказать музыку для спектакля, центральными номерами которого были бы эти танцы, своему новому другу, тем более, что тот был родом из Кадиса, одной из провинций Андалусии. Фалья, польщенный, согласился, и вскоре спектакль был готов. А спустя некоторое время испанец сам предложил Дягилеву поставить свою пантомиму «Управляющий и мельничиха». Именно из этой пантомимы вышла потом знаменитая «Треуголка», премьеру которой «Русский балет» показал 22 июля 1919 года в лондонском театре «Альамбра». Оформлял этот спектакль другой великий испанец — Пабло Пикассо. Чуть позже Мануэль де Фалья сделал аранжировку сюиты андалусских народных танцев «Куадро фламенко».

Сотрудничая с «Русским балетом», испанский композитор не мог не встретиться с Сергеем Прокофьевым, тоже дружившим с Дягилевым. Встреча эта переросла в тесные отношения, которые они поддерживали несколько десятилетий. Правда, в основном с помощью писем. Фалья, получивший к тому времени всемирную славу, высоко ценил творчество более молодого российского коллеги. Будущий автор «Золушки» и «Войны и мира» отвечал ему взаимностью, о чем свидетельствует их переписка.

В архиве Культурного центра имени Мануэля де Фальи в городе Гранада, где композитор жил последние 20 лет до отъезда из Испании в Аргентину в 1939 году (63-летний музыкант, не принявший режим Франко, так и не вернулся на родину), хранятся несколько писем, характеризующих эти отношения. В одном из них, отправленном Сергеем Сергеевичем Мануэлю де Фалье в феврале 1934 года, говорится: «Мой дорогой маэстро и друг! Прошлой осенью я побывал в России, где имел возможность убедиться, что молодые композиторы очень интересуются Вашими сочинениями. К сожалению, они не знакомы с последними произведениями и не в состоянии приобрести их, так как обмен валюты категорически запрещен. Надеюсь, что через месяц я вновь приеду в Москву. И в этой связи обращаюсь к Вам с убедительной просьбой выслать мне (или попросите сделать это своих издателей) некоторые из Ваших партитур для оркестра или фортепиано с тем, чтобы я имел возможность лично передать их в Библиотеку Союза композиторов Москвы. Думаю, что это будет лучший способ довести Ваши сочинения до русских музыкантов. Заранее премного благодарен Вам. Надеюсь, что у Вас все идет хорошо. Примите мои самые сердечные пожелания. Сергей Прокофьев».

Письмо, направленное в Гранаду, пришло к адресату с некоторым запозданием, так как Фалья в это время находился в Пальме де Мальорке (Балеарские острова). Тем не менее испанский композитор не задержался с ответом. 2 марта того же года он пишет Прокофьеву: «Дорогой друг! Когда я вернулся в Гранаду, мне вручили Ваше приятное письмо. Сейчас я не имею партитур в своем распоряжении. Поэтому попросил издательства Эсшиг и Честер направить их Вам. Счастлив, что могу ответить на Вашу дружбу, которой я дорожу по многим причинам. Мне приятен и тот интерес, который проявляют к моему творчеству молодые друзья из Москвы. В случае, если партитура не придет так быстро, как мне хотелось бы, прошу Вас, обратитесь с соответствующими просьбами к моим издателям. Искренне Ваш Мануэль де Фалья. Прошу передать мои самые лучшие пожелания сеньоре Прокофьевой».

Замечу, кстати, что письма эти, насколько мне известно, в российской печати публикуются впервые.

С Испанией Прокофьева связывали не только дружба с Мануэлем де Фалья и другими испанскими музыкантами, не только интерес русского композитора к искусству этой страны, но и личные, я бы даже сказал, романтические моменты, о которых и пойдет речь.

В 1918 году Сергей Сергеевич приезжает в Нью-Йорк. Он много и увлеченно работает, часто выступает, в том числе и в знаменитом Карнеги-Холл, и вскоре становится известным в музыкальных кругах Америки. Как писала в то время одна американская газета, «Прокофьев стал музыкальной новостью сезона». После концертов к нему за кулисы часто приходят зрители — поблагодарить за доставленное удовольствие, познакомиться с «русским виртуозом». Поэтому 27-летний музыкант не очень удивился, когда однажды к нему явилась группа восторженных поклонниц. Среди них была, как он потом писал, «скромная темноволосая девушка», которая «поразила меня живостью и блеском своих черных глаз и какой-то юной трепетностью. Одним словом, она представляла собой тот тип средиземноморской красоты, которая всегда меня привлекала».

Это была молодая певица Каролина Кодина. Встреча оказалась, как говорится, судьбоносной: через несколько лет Каролина станет женой Прокофьева, а потом и матерью двух его сыновей.

Каролина (Лина, как называли ее домашние) родилась в Мадриде 21 октября 1897 года. Отец — испанец, мать — полька. Дед по материнской линии занимал какой-то важный пост в Польше, входившей тогда в состав России. И отец, и мать были солистами в небольшом местном театре. Когда Лина была маленькой, родители вывезли ее из Испании на Кубу, а в 10-летнем возрасте — в Нью-Йорк. Родители Лины внимательно следили за музыкальной жизнью огромного города и, естественно, не могли пропустить выступления Прокофьева. О нем часто говорили в доме — если не с восторгом, то с уважением. Особенно мать. Однако Лина, впервые послушав молодого русского композитора, была явно разочарована. Его музыка показалась ей странной и непривычной. Не показался ей и сам автор. После концерта подруги уговорили Лину пойти за кулисы и познакомиться с русским гостем. Лина была робкой и нерешительной, знакомство со знаменитостями ее пугало. И все же она уступила настойчивости подруг. Когда девушки вошли в комнату, Лина осталась у дверей, глядя на композитора через их головы. Но Прокофьев сразу заметил ее и пригласил войти. Отказаться Лина не посмела. С тех пор они стали встречаться.

Поначалу эти встречи тяготили девушку. Она не выражала особого желания поддерживать отношения с Прокофьевым. Особенно ее шокировали несколько грубоватые, на ее взгляд, шутки и манера Прокофьева ухаживать и оказывать знаки внимания (кстати, когда они станут мужем и женой, он не раз будет поражать друзей своей манерой обращения к Лине). Но мать девушки обожала Прокофьева, постоянно твердила о его необыкновенных способностях как исполнителя, о композиторском таланте и хотела, чтобы Лина не только встречалась, но и дружила с ним. Вот так она вольно или невольно способствовала их сближению.

Незаметно встречи действительно переросли в дружбу, а потом и в любовь. Лина и Прокофьев практически не расстаются. Сергей Сергеевич мечтает, чтобы Лина, которая стала выступать под псевдонимом Любера (фамилия бабушки по отцовской линии), исполняла его произведения. Более того, в 1921 году специально для нее он создает цикл из пяти песен на стихи своего друга поэта Константина Бальмонта. Премьера состоится в Милане в мае 1922 года. Спустя год они вместе выступят с этим циклом в Москве, а еще через год — в Ленинграде. Именно тогда Лина впервые побывает в России. А между этими поездками русский композитор Сергей Прокофьев и испанская меццо-сопрано Каролина Кодина (Любера) станут мужем и женой. Это произойдет 20 сентября 1923 года. Очень скромная брачная церемония, на которой присутствовали только самые близкие друзья, состоялась в небольшом баварском городке Этталь, где тогда жил Прокофьев.

Несмотря на разность характеров и темпераментов, они были по-настоящему счастливы. Их объединяла любовь к музыке. В конце февраля 1924 года у них родился первенец — Святослав. 14 марта 1928-го на свет появился сын Олег. Прокофьев много ездит по свету. Франция, Америка, Россия, снова Америка и снова Париж... В 1936-м композитор с семьей окончательно переезжает в Москву. Как всегда, напряженно работает. Верной помощницей в его трудах становится Мария-Сесилия Абрамовна Мендельсон. Вместе они пишут либретто опер «Война и мир», «Повесть о настоящем человеке». В комедии «Обручение в монастыре» звучат ее стихи.

Когда они встретились, Мира была студенткой Литературного института, мечтала стать писателем. В ту пору она была ровно вдвое моложе Прокофьева. Ему — 48 лет. Ей — 24 года. Впоследствии в западноевропейской печати появилось множество публикаций, авторы которых утверждали, что Мира была то ли племянницей могучего тогда партийного босса Лазаря Кагановича, то ли агентом КГБ, и ее якобы специально свели с Прокофьевым, чтобы разлучить с иностранкой Линой и держать под постоянным контролем. Однако достоверных доказательств, подтверждающих эти версии, нет.

Впрочем, сейчас не об этом речь. Главное — увлекшись Мирой, Прокофьев вскоре оставил свою семью. С 1941 года они жили в гражданском браке, правда, особенно не афишируя свои отношения, хотя они ни для кого не были секретом. Весной того же года Прокофьев попросил у Лины развод, чтобы оформить брак с Мирой, но Лина отказала ему. Вполне вероятно, что одной из причин отказа было опасение Лины оказаться в положении разведенной иностранки в Москве, где в те годы царила атмосфера сталинской подозрительности, ксенофобии и шпиономании. Ведь в Советский Союз на постоянное место жительства она приехала в 1936 году как жена известного советского композитора. И этот статус был, пожалуй, единственным, что ее защищало от властей, которым она явно не доверяла и которых боялась. Ведь даже в этом положении у нее была масса ограничений. Лина, например, не могла покидать страну и бывать в Париже, где провела многие годы. На свои неоднократные просьбы выехать во Францию она неизменно получала отказ и превратилась по существу в узницу Москвы. Каким же стало бы ее положение, окажись она разведенной? — возможно, так думала она. Могло сыграть свою роль и известное упрямство Лины Ивановны, возможно, ее желание досадить супругу, фактически бросившему ее на произвол судьбы с детьми в чужой стране. Наконец, она зависела от Прокофьева экономически, и нельзя исключать, что опасалась в случае развода лишиться его помощи. Забегая вперед, замечу, что Сергей Сергеевич всегда помогал своей первой семье, до самого ареста Лины в 1948 году. Но об этом — позже.

И все же Прокофьев зарегистрировал брак с Мирой. Поговаривали, будто случилось это не без давления руководства Союза советских композиторов, ратовавшего за моральную чистоту своих рядов и предложившего ему узаконить отношения с фактической женой. Даже выдвигались весомые аргументы: мол, брак Прокофьева с Линой был заключен в Германии по церковному обряду, и в Советском Союзе формально мог считаться недействительным. А связь с иностранкой ни к чему хорошему не приведет.

А над Линой, чего она так опасалась, начали сгущаться тучи. К тому же вся эта «брачная история» совпала с начавшейся кампанией критики композитора. По сути — его настоящей травли. И испанская гражданка испытала на себе все тяготы этой трагедии. Вскоре после официальной женитьбы Сергея Прокофьева она была арестована по обвинению в шпионаже.

20 февраля 1948 года Лина с высокой температурой лежала в постели. Неожиданно раздался телефонный звонок. Звонила подруга из Ленинграда. Она сообщила Лине, что направила ей пакет со своей знакомой, которая сегодня приезжает в Москву, и попросила встретить ее и забрать посылку. Лина Ивановна отказалась, сославшись на болезнь. Но та настаивала, убеждая, что это очень срочно и важно, что пакет предназначается лично для нее. В конце концов Лина была вынуждена согласиться. Когда она ожидала поезд, к ней подошли двое мужчин. Поинтересовались, что она здесь делает. «Вам какое дело?» — вопросом на вопрос ответила Лина. — «А вы знаете, что ждете преступника?» — спросил один из незнакомцев. — «Вы, видимо, приняли меня за кого-то другого». Однако те твердо заявили, что она именно та, кто им нужен, и предложили ей пройти к стоявшей неподалеку легковушке. «Вы должны поехать с нами. Мы вам все объясним. Если ошиблись, то тут же отпустим. Даже можем подвезти вас домой».

Когда машина затормозила у одного из подъездов громадного серого дома на Лубянке, Лина поняла, куда ее привезли. В помещении она заметила человека, который показался ей знакомым. Она вспомнила, что не раз видела его в метро. Как ей теперь стало ясно, это был сыщик, следивший за ней. После краткой беседы, больше походившей на допрос, ей было объявлено, что она подозревается в шпионской деятельности. Обвинение было настолько абсурдным, что Лина просто потеряла дар речи. Впрочем, подобные обвинения предъявлялись тогда десяткам тысяч ни в чем не повинных советских людей.

Лина Ивановна не имела никакого доступа не только к секретной, но и к любой информации, которая могла бы представлять для властей хоть какую-то ценность. Но она иностранка — и это как клеймо. В вину ей можно было вменить все что угодно. Ведь она посещала посольства зарубежных стран, куда ее приглашали как артистку и жену выдающегося композитора. Особенно частой гостьей Лина была в посольстве Соединенных Штатов Америки, лично знала американского посла, многих дипломатов. Она свободно говорила на многих иностранных языках. Иногда подрабатывала переводчицей, была связана с зарубежными делегациями. Наконец, у нее были родственники, друзья, многочисленные знакомые в Европе.

Одним словом, всего этого более чем достаточно, чтобы быть обвиненной. К тому же начинался период холодной войны между СССР и США, и вирус недоверия витал на советских просторах. Не исключено также, что власти опасались, что Лина, заручившись поддержкой дипломатов, может поднять скандал из-за того, что ей неоднократно отказывали в выезде за границу. И ее дело передали в суд.

Естественно, Лина Ивановна отвергла все предъявленные ей обвинения в шпионаже. Но это, как и следовало ожидать, никоим образом не повлияло на решение суда: она была приговорена к 20 годам лишения свободы.

Находясь в застенках Лубянки, Лина настойчиво просила разрешить ей позвонить домой и сообщить сыновьям, где она и что с ней. Дети могли волноваться — ведь мама была больна и почти не вставала с постели. Но ей было отказано в просьбе. Олег и Святослав узнали об аресте матери, когда к ним домой нагрянули с обыском. Мальчики тут же сообщили драматическую новость отцу.

Как утверждают очевидцы, Сергей Сергеевич тяжело переживал трагедию с Линой, казнил себя за происшедшее, испытывая чувство собственной вины. Он корил себя за то, что привез ее в Советский Союз и здесь не смог защитить. Он с ужасом отдавал себе отчет в том, что аресту Лины в какой-то мере способствовала его женитьба на Мире Мендельсон. Но самое страшное заключалось в том, что Сергею Прокофьеву официально так никогда и не сообщили ни об аресте бывшей жены, ни о ее судебном процессе, ни о вынесенном приговоре, ни о том, где она находится. Близкие утверждают, что он пытался ей помочь, но эти попытки были безрезультатны. Бесполезны были его высокие звания (в то время он был трижды лауреатом Сталинской премии) и его мировая известность.

Впрочем, положение и самого Прокофьева было незавидным. Лауреатство не спасло его от критики главного идеолога страны Андрея Жданова, обрушившегося на композитора, чье творчество не отвечало требованиям главного направления советского искусства — социалистического реализма. Здоровье Прокофьева резко пошатнулось. К истории с Линой добавилась другая беда. 11 февраля 1948 года, незадолго до ареста Лины, Сергей Прокофьев потерял своего лучшего друга: скончался Сергей Эйзенштейн, выдающийся кинорежиссер, с которым они особенно сблизились, работая над лентой «Александр Невский».

Что же касается Лины Ивановны, то Прокофьев никогда больше ее не увидит. Ее переводили в разные лагеря, гоняя по самым суровым местам России. В одном из лагерей в обмен на сокращение срока заключения ей предложили сотрудничать с администрацией. Иными словами, стать негласным осведомителем. Она брезгливо отвергла предложение.

В женском лагере, разместившемся в поселке Абезь, в Коми, вместе с Линой отбывала срок писательница Евгения Таратута. Ее доставили туда по этапу весной 1951 года, после 10 месяцев мучительных допросов и пыток. Годы спустя в своих записках она рассказала и об этом страшном лагере, находившемся «чуть южнее Северного полюса», и его несчастных обитателях. Но лучше предоставлю слово самой бывшей заключенной, фрагменты воспоминаний которой появились в 1996 году. «Территория лагеря была обширной — более 20 бараков и около 10 разных строений. Между строениями были узкие дорожки, а через лагерь шла широкая длинная дорога, как шоссе; на этой дороге проходила проверка. Неграмотные и пьяные охранники никак не могли сразу сосчитать нас, считали по несколько раз, стоять было очень трудно, женщины часто падали в обморок...

В моем бараке было около ста женщин. Молодые и старые. Из Прибалтики и Сибири, из Москвы и Ленинграда, с Украины и Белоруссии. Моей ближайшей соседкой оказалась испанка. Это была известная певица Лина Любера, фамилия ее была Прокофьева. Ее мужем был знаменитый композитор Прокофьев. Он привез ее в Россию, у них было двое сыновей. Она рассказывала, что несколько лет назад муж оставил ее и женился на другой. Ее арестовали как шпионку и приговорили к 20 годам заключения. Сыновья ей пишут и шлют посылки. Лина Ивановна очень страдала от холода. Мы с нею иногда работали в одной бригаде — возили бочку с помоями из кухни. О смерти Прокофьева Лина ничего не знала. Он умер 5 марта 1953 года, в один день со Сталиным, и известий о нем нигде не было, и сыновья об этом ей не написали, а может быть, и написали, да письмо не дошло.

Однажды, в августе, когда мы везли бочку с помоями, одна женщина подошла к нам и сказала, что по радио передали, что в Аргентине состоялся концерт памяти Прокофьева. Лина Ивановна горько заплакала, мы ее отпустили в барак, я потом пошла, напоила ее чаем, она долго плакала...»

В 1956 году Лина Любера вышла на свободу. В 1998-м она скончалась. Ей был 91 год.