День 11 ноября      

Многих, возможно, удивит включение Достоевского в поэтическую антологию. Сам себя он поэтом не считал. Однако его духовная связь с русской поэзией была неразрывной, и неслучайно его речь о Пушкине тоже стала русской классикой, не меньшей по мощи и красоте, чем его лучшие романы. Но главное, что Достоевский всей кожей впитал от поэзии, – это избегновение созерцательной повествовательности, вдохновенное самопогружение в обуревающие его персонажей страсти, самопреображение себя в них, вибрирующая сбивчивость речи, когда слова могут выражать накал чувств прерывистостью, разнобойностью, многоритменностью. Он ввел в прозу психологически рифмующиеся ситуации – иногда при помощи контрапункта, а не созвучия, и порой вроде бы далекие эмоциональные ассонансы на грани слуховой безвкусицы и чудом удерживающиеся на острие этой грани, не срывающиеся в саморазоблачительное «как попало». Лицо прозы Достоевского иногда искажено мучительными усилиями, потому что он временами еле отрывает от земли тяжеленные, казалось бы, неподъемные камни, но в этом некрасиво тужащемся лице гораздо больше красоты, чем в ловко подмазанном личике прозы-обаяшки, элегантно жонглирующей разноцветными мячиками.

Однажды Томас Манн обратился к Зигмунду Фрейду с вопросом: не является ли уникальный дар глубоковидения самых темных, потаенных закоулков и бездн человеческой души следствием эпилептических припадков Достоевского, высвечивающих, как молнии, эти бездны. Фрейд ответил вовсе не по-фрейдовски: высвечивал сокрытые от наших безглазых глаз тайны сам гений всепроницательности, живший в Достоевском, а эпилепсия была лишь следствием его дара, обходившегося ему страшной ценой припадков.

Не будем поражаться, что при своей всевидящести Достоевский был так близорук в танталовых вычислениях перед рулеткой, а порой и в быту. Не будем ломать голову над тем, как в людях сочетается могучесть прозрений с детской беспомощностью, ибо мы все стоим лишь на пороге у входа в самих себя. Обратимся к самому Достоевскому: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время: я занимаюсь этой тайной, потому что хочу стать человеком».

Есть ложное мнение о якобы довлевшем надо всеми убеждениями национализме Достоевского. Тогда, опираясь на пушкинские строки: «Нет, я не льстец, когда царю Хвалу свободную слагаю…», мы можем и Пушкину приписать амбициозную имперскую закомплексованность, от которой никак не желаем излечиться, ибо нередко болезни нам дороже душевного здоровья, обретаемого не в маниловщине, а в непрерывной работе души по воссоединению с близкими.

Достоевский был человек сверхимпульсивный, и по некоторым вырванным из контекста цитатам его можно счесть за националиста, и даже махровейшего. Но Достоевским потому и зачитываются во всем мире, что при всей его неоспоримой русскости он русский не замкнутый, а всечеловечный, и его чисто русские характеры универсальны, как персонажи Шекспира. В Соединенных Штатах, только кажущихся страной-антагонистом России, представьте, есть свои идеалисты – Алеши Карамазовы – и изъеденные изнутри сами собой Смердяковы. А если американские империалисты вторгаются в чужие страны, то разве и у нас не было своего советского империализма, развязавшего тоже бессмысленную, как в сегодняшнем Ираке, войну в Афганистане или ввалившегося на танках в Прагу только потому, что этим с жиру бесящимся ревизионистам, видите ли, социализма с человеческим лицом захотелось?.. У американцев, как и у нас, тоже есть закомплексованность от постепенно выскальзывающего из рук имперского скипетра, а там, глядишь, начнет наступать им на пятки Китай, которому, в свою очередь, завтра-послезавтра очень, как выяснилось, электронно талантливая Индия на пятки наступит…

И что же, это всё будет продолжаться до нового Биг-Банга или какой-нибудь кометы, которая шарахнет, утихомирив нас навсегда? Как мелки национальные амбиции перед исчезновением человечества, если оно не образумится и не подготовится сообща ко всем непредвиденностям! Глубоковидению надо учиться у Достоевского и у других умных мира сего, не подлежащих низложению.

Называя «угадчиком и пророком» Пушкина, Достоевский сам таковым оказался: «О, всё это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое… наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей».

Глубоковидение Достоевского помогло ему в нечаевском деле предвидеть будущую бесовщину сталинского террора. Осознание того, как опоганиваются кровью самые высокие идеалы, было беспощадным. Но Достоевский обосновал необходимость даже страшной правды, поэтому-то чтение его книг до сих пор отпугивает малодушных читателей.

Если бы люди когда-то не испугались написанного в «Бесах», может быть, и сталинского террора не было, поняли бы, какая это втягивающая одного за другим воронка… Но предпочли испугаться, отмахнуться, обвинить автора в клевете на революцию. А сама революция так оклеветала себя невинно пролитой кровью, что вряд ли отмоется. Но Достоевский не случайно вглядывался в нее. Все-таки в ней брезжила надежда на соединение христианства с социализмом, да вот вместо этого пока получилось убийство христианства пилатовским социализмом. Но полное ли это убийство, и не приведет ли наше раскаянье к воскрешению этой попытки, что спасительно облагородит и церковь, и политику? А может, пытаться их слить воедино – это и есть нечто супротивное христианству, заранее обреченное на взаиморазрушение? Ведь Богу – Богово, а кесарю – кесарево. Вспоминается достоевское: «В том доме мы искали, да не нашли...»

В некоторых интерпретациях биографии Достоевского его метания, естественнейшие для любого ищущего ответа на вопросы, зачастую неотвечаемые, трактуются примитивнейшим образом как попытки припасть то к очистительным (или ядовитым) марксистским источникам, в зависимости от направления данного политпримитивизма, то опять же к очистительным (или ядовитым) охранительным источникам. Как это бедно и мелко для внутренних противоречий такого человека, как Достоевский! Может, все-таки проще и точнее сослаться на Пастернака: «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой...»? В этих-то бореньях пригодилось Достоевскому его перо и для стихов. Наконец мы и до них добрались.

Павел Антокольский так рассказал о своем знакомстве с Николаем Заболоцким в самом конце 20-х годов у Николая Тихонова на Зверинской улице в Ленинграде:

«По приглашению Николая Семеновича начал он читать стихи, которые впоследствии вошли в его первый сборник «Столбцы». Он никак не «подавал» их своим чтением. Никакой экспрессии! Но странное дело – экстравагантность образной структуры, неожиданность и смелость тем сильнее действовали на слушателя, чем меньше заботился об этом автор. И, например, такие строки:

 Прямые лысые мужья
 Сидят, как выстрел из ружья, –

сразу же вызвали дружный смех слушателей. Это повторялось не однажды. Николай Алексеевич спокойно пережидал реакцию и продолжал свое дело… Рядом со мной была моя жена Зоя Бажанова, актриса Театра Вахтангова. Внезапно она вспыхнула и сказала нечто, что могло, казалось бы, и смутить, и даже оскорбить поэта:

– Да это же капитан Лебядкин!

Я замер и ждал резкого отпора или просто молчания.

Но реакция Заболоцкого была совсем неожиданна. Он добродушно усмехнулся, пристально посмотрел сквозь очки на Зою и, нимало не смутившись, сказал:

– Я тоже думал об этом. Но то, что я пишу, – не пародия, это мое зрение. Больше того: это мой Петербург – Ленинград нашего поколения: Малая Нева, Обводный канал, пивные бары на Невском. Вот и всё! Я хорошо помню:

 Жил на свете таракан,
 Таракан от детства,
 И потом попал в стакан,
 Полный мухоедства…

Между тем сам Достоевский, сочиняя за капитана Лебядкина из «Бесов» басню о таракане, ничуть не покушается на оригинальность, а всего лишь пародирует «Фантастическую высказку» Ивана Мятлева: «Таракан Как в стакан Попадет – Пропадет, На стекло Тяжело Не всползет. Так и я…» (1833). Пародирует в откровенно пародийных целях. А уже Заболоцкий и его друзья-абсурдисты спустя полвека с лишним, напротив, утверждают свою оригинальность, развивая пародийный посыл Достоевского. Будто нарочно, чтобы наглядно закрепить эту зависимость, в середине 30-х годов Николай Олейников, входивший вместе с Заболоцким, Даниилом Хармсом, Александром Введенским и другими поэтами в группу ОБЭРИУ, пишет своего «Таракана»:

 Таракан сидит в стакане.
 Ножку рыжую сосет.
 Он попался. Он в капкане.
 И теперь он казни ждет.

При этом прямо отсылает к первоисточнику, весьма вольно соорудив такой эпиграф: «Таракан попался в стакан» (Достоевский)».

Вряд ли сам Достоевский при всем своем глубоковидении, как нигде, сказавшемся в тех же «Бесах», мог догадаться, куда вынесет поэтическая кривая, казалось бы, сумбурные опусы его капитана Лебядкина.

Стихи капитана Лебядкина

 * * *

 Жил на свете таракан,
 Таракан от детства,
 И потом попал в стакан,
 Полный мухоедства…

 Место занял таракан,
 Мухи возроптали.
 «Полон очень наш стакан!» –
 К Юпитеру закричали.

 Но пока у них шел крик,
 Подошел Никифор,
 Бла-го-роднейший старик…

 * * *

 Здравствуй, здравствуй, гувернантка!
 Веселись и торжествуй,
 Ретроградка иль жорж-зандка,
 Всё равно теперь ликуй!

 Учишь ты детей сопливых
 По-французски букварю
 И подмигивать готова,
 Чтобы взял, хоть понмарю!

 Но в наш век реформ великих
 Не возьмет и пономарь:
 Надо, барышня, «толиких»,
 Или снова за букварь.

 Но теперь, когда, пируя,
 Мы собрали капитал,
 И приданое, танцуя,
 Шлем тебе из этих зал, –

 Ретроградка или жорж-зандка,
 Всё равно теперь ликуй!
 Ты с приданым, гувернантка,
 Плюй на всё и торжествуй!

 1870–1872  

 Некто

 А наговориться бы вдосталь вам есть с кем?
 Давно собеседник всемирный затих.
 Учитель-мучитель, кем был Достоевский?
 Собранием полным героев своих.

 Он был князем Мышкиным. Был Смердяковым.
 Был свой в казино, и в чистилище шахт,
 и в мире банкнотном, и медяковом,
 и в дальнем, кандальном, звенящем в ушах.

 Цыганками баловался и банькой,
 а после бросался с отчаянья в пост.
 Он был к облучку примороженным ванькой
 и Ганькой за свертком обугленным полз.

 Он так в ранней юности истощился,
 что равно готов был на бунт и погром.
 Настасьей Филипповной был. Ростовщицей.
 Раскольниковым и его топором.

 И знала, наверно, лишь Сниткина Анна,
 что столькими мертвыми он начинен,
 и некто покоится в нем бездыханно,
 еще гениальней и больше, чем он.

Евгений ЕВТУШЕНКО
Газета "Новые Известия"

День 11 ноября