15 июля 1904 года (по новому стилю) в немецком курортном городке Баденвейлер скончался Антон Павлович Чехов. Как врач, Чехов давно знал, что неизлечим - тогда медицина перед туберкулезом была бессильна. И, конечно, он не мог не думать о жизни и смерти, о вечности и небе.

Бунин отмечал двойственность Чехова по отношению к смерти: то "жизнь после смерти" считал "сущим вздором", то "...потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: "Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие - факт". Все эти размышления отразились в последней пьесе Чехова "Вишневый сад" (1904). В ней много всего, в том числе и того, чему учили и учат в школе: сад - это символ прошлого, настоящего и будущего России. Но в нем есть и другое - размышления о рае. В чем только не обвиняли Чехова при его жизни! Например, в безверии. Но тогда почему реплику Вари, где она мечтает о "пустыни", о паломничестве "по святым местам" в Киеве, Москве, можно сопоставить со словами самого Чехова, обращенными незадолго до смерти к Бунину: "Стать бродягой, странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, у озера сидеть летним вечером на лавочке возле монастырских ворот..." Этих и других загадок в "Вишневом саде" много. Прошло сто лет после конца земного пути А.П. Чехова, а споры вокруг него и вокруг его последней пьесы не утихают. Это предопределено особенностью поэтики "Вишневого сада".

И еще: решением ЮНЕСКО 2004 год - чеховский.

Рай и есть сад

Чеховский сад из-за своей многозначности предстает то образом, то символом, то знаком, то дискурсом. Но его можно еще рассматривать как мифологему, если под этим понимать заимствование у мифа мотива, темы или ее части - мифологему райского сада. Собственно говоря, словосочетание "райский сад" тавтологично. Как утверждается в "Библейской энциклопедии" 1891 года (чеховского времени), рай - "...слово персидского происхождения и означает сад". Правда, этимологический словарь М.Фасмера не подтверждает такое объяснение. Но С.С. Аверинцев, отмечая не вполне ясную этимологию слова "рай", указывает на связь его с греческим словом "парадиз" ("сад", "парк"), произошедшим, в свою очередь, от древнеиранского "отовсюду огороженное место". Но в нашу задачу не входит установление зарождения слова "рай". Сама же мифологема "райского сада" восходит к одному из самых устойчивых в литературе библейскому, ветхозаветному представлению о саде-рае в первой книге Моисея "Бытие": "И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке и поместил там человека, которого создал" (2, 9). Далее в Библии описывается, с какой целью, для чего Бог поместил человека в сад: "…поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его" (2, 15). В сходном ключе понимал предназначение человека на земле и Чехов. Не случайно слово "труд" так часто встречается в его письмах, произведениях, в том числе в пьесе "Вишневый сад".

Достаточно оглядеться вокруг, посмотреть на этот чеховский сад, чтобы убедиться: сам Чехов "возделывал" и "хранил" свой сад. И совсем по-другому относились к вишневому саду герои одноименной пьесы. В этом небрежении к своим обязанностям по отношению к саду - завязка в драме чеховских героев, которые довели имение до разорения, продажи с торгов. Они не "возделывают" и не "хранят" свои малые "Едемские сады".

От земного к небесному

Но дело не только в небрежении героев пьесы к саду. У Чехова всегда сосуществует множество смысловых рядов. Гораздо существеннее их другая вина. "В чем заключался грех первородного человека?" - спрашивает крупнейший богослов современности владыка Иларион (Алфеев) и видит этот грех в непослушании Богу. - Гордость - это стена между человеком и Богом. Корнем гордости является эгоцентризм, обращенность на себя, самолюбие, самовожделение. До грехопадения единственным объектом любви человека был Бог, но вот появилась ценность вне Бога - дерево показалось "хорошо для пищи, приятно для глаз и вожделенно"... - и вся иерархия ценностей рушится: на первом месте оказывается мое "я"... Для Бога места не остается: Он забыт, изгнан из моей жизни".

Если помнить, что чеховский вишневый сад, мифологема рая, то многое происходящее с героями пьесы можно передать следующим рассуждением того же богослова: "...дух, вместо того чтобы стремиться к Богу, стал душевным, страстным; душа попала во власть душевных телесных инстинктов, тело, в свою очередь, утратило первоначальную легкость и превратилось в тяжелую греховную плоть... В жизнь человека вошли болезни, страдания и скорби. Он стал смертен..."

Комедию Чехова можно рассматривать не только на архетипическом (то есть бессознательном), но и на неомифологическом (то есть сознательном) уровне как историю изгнания из рая. Обитатели вишневого сада каждый по-своему вкусили плоды запретного "дерева познания добра и зла" (Бытие, 2, 16). Каждый по-своему поддался искушению змея, пусть и через учение Ницше, стать "как боги, знающие добро и зло" (Бытие, 3, 5). Каждому из героев, кто не исполнил предназначения "хранить" свой сад, предстояло нести на себе высшее наказание, уготованное Адаму: "...в поте лица будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься..." (Бытие, 3, 19).

Но помимо других обстоятельств (авторская воля, лирический подтекст и многое другое) пьеса "Вишневый сад" еще и потому комедия, что изгнание из рая земного - это начало пути к раю небесному. И это не драма, а закономерное течение человеческой судьбы.

"Смеется от радости"

И здесь мы должны обратиться к еще одному значению чеховской мифологемы рая, восходящей к христианству. Как трактуется в "Библейской энциклопедии" 1891 года, "рай, в котором пребывали первые человеки, был для тела вещественный, как видимое блаженное жилище, а для души - духовный, как состояние благодатного общения с Богом и духовного созерцания тварей". Позднее "раем называется и то блаженное жилище небожителей и праведников, которое наследуют они после Страшного Суда Божия". Другими словами, в Новом Завете рай помещается на небо. "...Ангелы небесные не покинули тебя..." - говорит Раневская о саде ("О, сад мой!") вслед за другой, тоже не случайной фразой: "Весь, весь белый!"

Здесь устойчивый к цветущему саду эпитет "белый" приобретает и другое значение - святости; белый цвет связан со святостью. В этом контексте неудивительно сначала упоминание Раневской ангелов, а затем и видение: "Посмотрите, покойная мама идет по саду... в белом платье!" Примечательна чеховская ремарка: "Смеется от радости". Это не сентиментальность (по крайней мере не только сентиментальность), не юродство (а если и юродство, то как знак близости к Богу), а то самое райское блаженство, в котором пребывают праведники на небесах и которое редко, но открывается и грешному человеку на земле. Даже Гаев (впрочем, это "даже" дань поверхностной традиции не принимать его всерьез) видит в саде неземное. Ведь это он первый произносит: "Сад весь белый!" Это вслед за ним повторяет Раневская: "Весь, весь белый!" Именно Гаев напоминает сестре: "Ты не забыла, Люба? Вот эта длинная аллея идет прямо, прямо, точно протянутый ремень, она блестит в лунные ночи. Ты помнишь? Ты не забыла?"

Что же не должна забыть Раневская? Дорогу на небо, которая прошла через сад детства, былую чистоту, белизну, невинность. В этом контексте знаменитые слова Раневской ("О, мое детство, чистота моя!") вместе с репликами Гаева, которые казались Бунину "просто несносными", приобретают иной смысл.

Кстати, Раневская "смеется от радости" (добавим - от ощущения райского блаженства) в этом эпизоде дважды. Но это состояние редкое на земле. "Господь с вами, мамочка", - одергивает Раневскую трезвая Варя, которая сама мечтает о "пустыни", о паломничестве, но не понимает, что то "благолепие", к которому она стремится, то есть райское блаженство, рядом, здесь. И тогда Раневская как будто оправдывается: "Никого нет, мне показалось. Направо, на повороте к беседке, белое деревцо склонилось. Похоже на женщину..."

Когда входит Петя Трофимов, не замеченный ею, Раневская все же еще повторяет: "Какой изумительный сад! Белые массы цветов, голубое небо...", но сад неминуемо поворачивается своей трагической стороной, реплика Пети ("...бывший учитель вашего Гриши") напоминает о том, что сад - это и место гибели сына (конечно, не сам сад, а вода была этим местом, но и Эдем соседствовал с реками). Раневская, несмотря на слова Вари ("Воля Божья") ропщет, как Иов: "Мальчик погиб, утонул... Для чего? Для чего, мой друг?" Но обращается она не столько к Пете, сколько через него, поверх него, к Богу.

Ад, яблони и вишни

Потому, теряя рай, вишневый рай на земле, к раю небесному стремятся, осознавая то или нет, герои последней чеховской комедии. Но не все. И связано это с тем, что Чехов в своей пьесе на уровне подтекста, переплетения символики и мифологем обращается к спорам своего времени о правде небесной и правде земной, к утопической мечте многих мыслителей и писателей начала ХХ века об их соединении и о сотворении рая на земле.

Но прежде вернемся к мифологеме сада. В нем мерцает множество смыслов. Это и утраченный, а потому идеализируемый, как любое представление о рае, рай прошлого (для Раневской и Гаева), и воплощение земного Едема (не только для "отцов", но и для "детей" - Ани и Вари, не в последнюю, а может быть, в первую очередь для Лопахина), и место грехопадения и изгнания из рая почти всех персонажей (может быть, исключением является Аня, хотя в комедии она все же не резонер, не положительный герой и не является исключением из комического мировидения автора), и воплощение. По крайней мере замена рая небесного, и полное отрицание существования этого небесного рая и вера только в построение рукотворного рая на земле, созданного человеком (Петя Трофимов).

Однако сад в последней пьесе Чехова предстает еще и как мифологема ада. Ада, чем предстала земная жизнь - как следствие оставленности человека Богом.

Бунин, упрекавший Чехова в том, что он имел "...весьма малое представление о дворянских помещиках, о дворянских усадьбах, о их садах...", предельно реалистичен. Его "яблоневый" сад лишь часть имения, обстоятельно прописанного. Нет здесь, к примеру, мифологического подтекста, хотя яблочное дерево, от которого вкусили Адам и Ева, гораздо в большей степени, нежели вишня, восходит к библейской символике. И тем не менее природа художественного образа такова, что и антоновские яблоки Бунина, недовольного "...Чеховым... еще и теперь чуть не всех поголовно пленяющим мнимой красотой своего "Вишневого сада", стали в восприятии читателя символом ушедшей мелкопоместной жизни.

В чем-то нельзя не согласиться с Буниным, который писал, что "...ничего чудесного не было и нет в вишневых деревьях, совсем некрасивых, как известно, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения (вовсе не похожими на то, что так крупно, роскошно цветет как раз под самыми окнами господского дома в Художественном театре...)". Но у Чехова сад через свою конкретную образность вырывается из времени и пространства и там, по словам Андрея Белого, в Вечном Покое, красив не только в короткий срок своего цветения, а всегда.

"Сад ваш страшен..."

Сад воспринимается героями чеховской пьесы по-разному и далеко не всем открывается своей таинственной стороной. Для Семена Пантелеевича Епиходова, глазами которого читатели и зрители видят сад (если не считать ремарки к первому действию: "...цветут вишневые деревья, но в саду холодно, утренник"), он предстает в конкретном, бытовом, значении - в одном ряду со скрипящими сапогами, купленными три дня назад: "Сейчас утренник, мороз в три градуса, а вишня вся в цвету". Хотя реплика повторяет авторскую ремарку (первые зрители ведь не могли познакомиться с ней), она отличается от нее - не только заземленным, к тому же разговорным употреблением вместо "вишневых деревьев" слова "вишня".

В ней нет и намека на восхищение красотой природы. Наоборот, Епиходов добавляет сразу: "Не могу одобрить нашего климата. (Вздыхает.) Не могу. Наш климат не может способствовать в самый раз". Как подметила чеховед Э.А. Полоцкая, "у Епиходова как недотепы есть еще назначение: снижать высокий эффект сказанного другими, что так часто бывает у Чехова". И еще одно поразительное по своей глубине наблюдение того же ученого. Придавая особое значение слову "недотепа", вложенному драматургом в уста Фирса, и видя в нем емкую характеристику всего поколения начала ХХ века, Полоцкая пишет: "В известном смысле образ недотепы как олицетворение некоего человеческого свойства "конкурирует" в пьесе с образом вишневого сада как олицетворения природы и всей России", "образ недотепы, нескладехи... памятник всей уходящей жизни". И закономерно, что именно неудачник Епиходов, у которого заземленное, бытовое отношение к саду, оказывается "тем, кто оказался в выигрыше от продажи сада...". В этом смысле, как это часто бывает у Чехова, второстепенный персонаж вырастает до уровня символа, предвосхитившего Грядущего Хама Д.С. Мережковского. Именно под надзором Епиходова гибнет сад. В конце концов существует мнение, что все революции затеваются великими неудачниками.

И эта апмлитуда несходных, порой взаимоисключающих восприятий сада отражает весь разнобой по отношению к одному из самых важных вопросов в жизни начала ХХ в. - о вере. Впрочем, может возникнуть сомнение - о Чехове ли это? Но прислушаемся к современникам писателя.

"В произведениях Чехова ярко отразилось это русское искание веры, тоска по высшем смысле жизни, мятущееся беспокойство русской души и ее больная совесть", - писал на страницах журнала "Новый путь" С.Н. Булгаков в 1904 году. Конечно, этот был период в жизни Булгакова, тогда еще только будущего о. Сергия, когда он сам недавно перешел от увлечения марксизмом к поиску Бога, но он считал, что устами Маши в "Трех сестрах" говорит сам Чехов: "Мне кажется, человек должен быть верующим или искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе..."

В связи с пьесой "Вишневый сад" С.Булгаков, противопоставляя Чехова Ницше, интерпретировал "Вишневый сад" так: "Загадка о человеке в чеховской постановке может получить или религиозное разрешение, или... никакого. В первом случае он прямо приводит к самому центральному догмату христианской религии, учению о Голгофе и искуплении, во втором - к самому ужасающему и безнадежнейшему пессимизму..." Так мифологема чеховского сада предстает еще в одном ключе - в связи с искуплением людских грехов страданиями.

Булгаков подметил, что "...последнее слово, обращенное Чеховым к русскому обществу, вложено в уста Трофимова: "...неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов..." И здесь сад из райского превращается в картину ада.

Правда, С.Булгаков вкладывает в уста чеховского героя слова, которых нет в окончательном тексте пьесы: "Сад ваш страшен, и когда вечером или ночью проходишь по саду, то... кажется, вишневые деревья видят во сне то, что было сто, двести лет назад, и тяжелые видения томят их..." Но самое главное, по мысли С.Булгакова, в призыве Чехова искупить свои грехи "страданием, только необычайным, непрерывным трудом".

Красный монах

Мифологема сада отразила весь спектр русских споров о правде небесной и правде земной. В первую очередь неверие радикально настроенного поколения, социалистов в рай небесный. Обращение Трофимова к Ане "бросить" "...ключи от хозяйства... в колодец..." можно прочесть как призыв отказаться от мечты о небесном рае - ведь это еще и ключи от небес. Потому-то Трофимов противопоставляет "вишневому саду" другой: "Вся Россия наш сад". А в далее идущих словах - противопоставление небу красоты земли: "Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест". Так блаженству небесного рая противопоставляется красота земли, земная правда.

Приходящий ночью

Петя в четвертом действии, обращаясь к Лопахину, дает несколько иное самоопределение: "Я свободный человек"; "...я силен и горд". Это ницшеанство, мироощущение сверхчеловека, но самое главное декларация своей цели: "Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле..."

Не принимает Чехов и другой вариант земного рая - лопахинский, который уже Мережковский называл "новым раем земным - раем лопахинским дач". На самом деле с Лопахиным все гораздо сложнее. В его монологах сад предстает в разных значениях, не только как дачный рай. Обращу внимание на то, что Мережковский именует Лопахина еще и "...проповедником вечной жизни", добавляя при этом: "первый маленький хам... старец Лука..."

У Чехова было сложное отношение к поборникам соединения правды небесной и правды земной. Одним из первых к этой идее обратился Вл. Соловьев, позднее - Д.С. Мережковский. У Чехова было недолгое сближение с Мережковскими. Писатель был знаком с журналом "Мир искусства": С.Дягилев предложит в 1903 г. стать ему соредактором этого издания. Как раз из письма Чехова к Дягилеву мы знаем о его неверии в серьезность "религиозного движения" в России. Он считал это "игрой в религию". Потому-то, мотивируя в письме от 12 июля 1903 г. к Дягилеву отказ от предложения стать соредактором журнала, среди других причин Чехов называет и такую: "...как бы это я ужился под одной крышей с Д.С. Мережковским, который верует определенно, верует учительски, в то же время как я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего".

Вопрос о чеховской вере решить в небольшой по объему работе невозможно, приведу только одно суждение А.А. Измайлова из статьи "Вера или неверие (Религия Чехова)", который приводил процитированное письмо Чехова к Дягилеву, но видел в этих словах другой, непохожий на Мережковского тип веры. У Чехова было "раздвоение", но Измайлов сравнивает его с евангельским "Нафанаилом, у него были мгновения и часы священных раздумий под смоковницей. Но в эти мгновения он никого не подпускал к себе, вообще не считал веру предметом салонных или ресторанных разговоров...". Как пишет критик, он не "жонглирует словами "Бог", и "бессмертие", "Христос" и "антихрист", имея в виду, безусловно, Мережковского. Измайлов называет Чехова еще и "Никодимом, приходящим ко Христу ночью". Мережковский приходил ко Христу "днем". Но все помнят, что именно Никодим отдал последние почести телу Христа.

Чехов, конечно, знал об еще одной возможности обретения неба на земле. "Церковь есть земное небо, где небесный Бог живет и движется". Но этот путь был для него трудным. Он только мечтал о нем, и то изредка.

"Насадим новый сад"

При всей близости Чехову толстовской идеи, что "царство Божие внутри" человека, писатель до конца ее не разделял. Отголоски этого и многих других представлений о правде небесной и правде земной можно увидеть в монологе Ани в конце третьего действия. "Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, - говорит Аня, упирая, согласно воле Чехова, дважды на слово правда, - но не плачь, мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя чистая, хорошая душа..." Что имеет в виду Чехов? Мы можем лишь предполагать. Но здесь и отголоски идеи "жизни после смерти" - потому она, жизнь, впереди. Не случайно и упоминание души, которая обитает в небесном рае. Почему в рае? Потому что Чехов в своей пьесе описал очищение своих героев через страдания от грехов: потому "чистая душа". Дале речь идет о небесном блаженстве: "...и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час..." Слова вообще-то страшные, если не забывать о христианской трактовке смерти как конце земных страданий и обретение вечности: ведь заходящее солнце - это смерть. Потому и концовка: "...и ты улыбнешься, мама!"

Знаменитое "Мы насадим новый сад, роскошнее этого..." не имеет отношения к трофимовскому раю на земле. Это речь и о саде духовном (толстовском), а главное - о саде райском, небесном.

Но туда, в царствие небесное, при всей его притягательности чеховские герои стремятся лишь в редкие минуты просветления. Они меняют рай небесный на рай земной. И это в природе человека. Тот же Лопахин создает еще один суррогат заемного рая - красный, маковый, который еще дает доход "сорок тысяч чистого". И Варя не идет в пустынь. После катастрофы, после продажи вишневого сада "все успокоились, повеселели даже..." - говорит Гаев. С ним соглашается Раневская: "Да. Нервы мои лучше, это правда... Я сплю хорошо".

И только Фирс, у которого, по его признанию, "ничего не осталось, ничего", "силушки-то", то есть страстной, замешенной на грехе привязанности к земной жизни, идет в "белой жилетке" на небо. Лучше ли он других, безгрешнее? Вряд ли. Но он, старый и больной, отринул земное. "Лежит неподвижно" - ремарка Чехова. Но за ней идет другая ремарка, последняя в пьесе: "Слышится отдаленный звук, точно с неба..." Но это не смерть, а начало бессмертия, в которое, как уже говорилось выше, Чехов все же верил. Или хотел верить. Так заканчивается еще одна, чеховская "Божественная комедия", где, как у Данте, изображены ад и рай. Для этого совсем не надо спускаться в ад. Ведь рай и ад - это состояние души. С Богом и без Него.