Это был тот самый дом, с верхнего балкона которого около двух часов ночи после свидания с Верой спускался Печорин. Связав две шали и придерживаясь за колонну, он проскользнул на нижний балкон, но, прежде чем спрыгнуть, успел бросить взгляд в окно княжны, где еще горел огонь. Мери сидела на постели перед раскрытой книгой, и ее глаза, полные неизъяснимой грусти, казалось, в сотый раз пробегали одну и ту же страницу

Что было дальше, знает каждый прочитавший «Героя нашего времени». В доме, описанном Михаилом Лермонтовым, в 1837 году жил он сам, а потом автор поселил в нем своих героев. В Кисловодске этот старинный особняк, принадлежавший предпринимателю, этнографу и меценату Алексею Федоровичу Реброву, называют «Домом княжны Мери». Я смотрел на красивое желтое здание с мезонином и белыми колоннами и жалел, что увидеть его можно только здесь, в Кисловодском краеведческом музее. Дело в том, что передо мной был макет ребровского дома высотой в полметра.

Эту искусную поделку в течение двух лет сооружал солист Кисловодской филармонии, виртуозный гитарист и столяр Юрий Аргамаков. Для этого ему пришлось тщательно изучить старинные литографии и главное — внимательно перечитать Лермонтова, который умел подмечать мельчайшие подробности. Наверное, это объяснялось тем, что он был не только гениальным писателем, но и талантливым художником. Любопытно, что, говоря о своих зарисовках, Лермонтов пользовался терминами не родившейся еще фотографии: «Я снял на скорую руку этот вид».

Когда венгро-русский художник Михаил Зичи, прославившийся иллюстрациями литературных произведений, приехал в 1881 году с этюдником на Кавказские Минеральные воды, он обнаружил, что в стихах и прозе Лермонтова этот край запечатлен с топографической точностью.

В путеводителе по Кисловодску раздел «Лермонтовские места» открывает Дом Реброва со сноской: «реставрируется», и я решил отправиться по названному адресу: Коминтерна, 3. Однако неказистое здание с указанным номером никак не походило на красивую картинку в путеводителе. Поэтому, потоптавшись, я спросил у вышедшего из ворот мужчины, где же Дом Реброва? «Вот там, во дворе, он стоял. Дом, в котором Лермонтов жил со своей княжной, — махнул он рукой, несколько вольно толкуя биографию классика. Тут его качнуло, и я понял, что в Кисловодске пьют не только нарзан. — Но смотреть там особо не на что — все растащили, как перестройка началась».

Было не совсем понятно, какая перестройка имеется в виду — горбачевская или та, что нередко сопровождает реставрацию? В данном случае, как выяснилось, совместились обе, и сочетание оказалось губительным. На бетонном фундаменте во дворе торчали ободранные стены, заросшие вьюнком, да валялась куча почерневших почти за два века досок. Все остальное уволокли жители окрестных домов. Называть это реставрацией было бы слишком смело...

Я попытался выяснить, что же здесь произошло, и вот, что узнал. Дом, описанный в «Княжне Мери», в результате упорных поисков удалось найти Якову Львовичу Махлевичу, который много лет изучает памятные места Кавказских Минеральных вод, связанные с Лермонтовым. Задача была не из легких, поскольку дом, построенный в 1823 году у источника одним из первостроителей Кисловодска Ребровым, за долгие годы радикально изменился. Он лишился портика с колоннами, зато оброс верандами, а внутри понастроили перегородки. В общем, благородный особняк превратился в типовую советскую коммуналку. Но Махлевич сумел разглядеть в этом уродце контуры большого дома с мезонином, в котором останавливался Пушкин, жил Денис Давыдов и многие другие замечательные люди.

Он был привлекателен и тем, что располагался рядом с источником быстро вошедшего в моду нарзана. Поначалу «водное общество» было преимущественно военным, и первый нарзан подогревался армейским способом — раскаленными ядрами для пушек. Потом их заменили деревянными самоварами, которые применялись и при Пушкине. Сохранилась «Приходная книга», ведшая учет пользователей «кислых ванн». Под датой 6 сентября 1829 года рукою Пушкина выведено: «Принял 19 ванн (девятнадцать) и за оные деньги девятнадцать рублей. Ал. Пушкин». С учетом того, что в Кисловодске в тот приезд поэт пробыл 15 дней, этот показатель можно считать фантастическим. Такие дозы сегодня категорически исключены.

Лермонтов, поселившийся у Реброва в 1837 году, тоже спускался к нарзанному источнику. Если помните, Печорин перед дуэлью погрузился в «холодный кипяток нарзана» и почувствовал, что к нему возвращаются телесные и душевные силы. Правда, сам автор в день дуэли с Мартыновым к этому рецепту не прибегал. Но об этом позднее...

19 октября 1977 года сбылась заветная мечта кисловодских краеведов: горисполком принял решение оборудовать у источника Лермонтовский заповедный квартал. В перспективе предполагалось воссоздать всю усадьбу Реброва, включая не сохранившийся «Дом Печорина» в том же дворе, что и «Дом княжны», сад, который окружал их, идиллическую купальню у подножия холма. Словом, весь микромир Лермонтова и его героев. На более далеком этапе предполагалось воссоздать и Ресторацию, построенную братьями Иоганном и Иосифом Бернардацци, ту самую, в котором произошла ссора Печорина с Грушницким.

Но это — будущее, начали же с дома Реброва. Жильцов, населявших историческую реликвию, переселили в более современные дома. Сам реликт бережно разобрали по бревнышкам, дивясь их хорошей сохранности, и залили новый бетонный фундамент. И вот тут-то, в середине 80-х годов грянула перестройка, за которой пришел диковатый и хамоватый российский рынок. Как это отразилось на заповедном лермонтовском квартале, я видел собственными глазами и, вспоминая, буду долго нервно вздрагивать...

А вот впечатление более отрадное: на проспекте Ленина на несколько ярусов поднялась роскошная вилла, которую кисловодчане почему-то окрестили Дворцом Кшесинской, хотя, как выяснилось, легендарная балерина никогда в нем не жила. Экскурсоводы, демонстрируя это здание, сообщают, что его отреставрировал новый хозяин — президент «Ферейна» Владимир Брынцалов. По слухам, узнав, что Кшесинская не было его предшественницей, известный бизнесмен несколько охладел к своему дворцу. Так ли это, не знаю, но убежден, что даже один его ярус стоит дороже, чем весь так и не состоявшийся лермонтовский квартал.

Напрашивающаяся мысль: неужто в России не найдется достаточно интеллигентных и любящих Лермонтова деловых людей, чтобы помочь реализовать красивую мечту о квартале, населенном памятью о великом писателе и героях, рожденных его вдохновением? Пример для подражания — рядом: тот же Алексей Федорович Ребров. Крестьянский сын, выучившийся грамоте у приходского дьячка, он состоял в переписке с лучшими европейскими умами, серьезно занимался этнографией, был предводителем кавказского дворянства, застроил Кисловодск добротыми домами, образовавшими знаменитую Ребровую балку, и щедро делился нажитым богатством с городом. Где вы, сегодняшие Ребровы? Откликитесь!

Так уж случилось: Россия не убергла двух лучших своих певцов — Пушкина и Лермонтова. Давайте же беречь хотя бы память о них...

Углубившись в лермонтовскую тему, я решил проверить, как налагается на местный ландшафт одно из моих любимых стихотворений — «На родине красивой смерти — Машуке», которое в 1921 году написал в Пятигорске Велимир Хлебников. Надо заметить, что будучи футуриcтом он подписал немало деклараций, призывавших в полемическом задоре преодолеть влияние классиков (был даже лозунг: «Сбросить Пушкина с корабля современности!»). Однако выпадов против Лермонтова Хлебников не позволял себе никогда. Более того, он защищал его от посягательств обывателей-приобретателей, словом — черни. «Якобы ваше знамя — Пушкин и Лермонтов — были вами некогда прикончены как бешеные собаки за городом в поле», — написал он в декларации «Труба марсиан» и не очень отступил от истины.

Чтобы глубже ощутить, как точно угадал и поэтически осмыслил драму, разыгравшуюся на Машуке, Хлебников, давайте прервем на время рассказ о его стихах и поговорим о самой дуэле.

Эту трагедию я пережил заново, стоя примерно в той точке на горном склоне, неподалеку от Пятигорска, где 15 июля 1841 года около 7 часов вечера Лермонтов был наповал сражен пулей Мартынова. В 1915 году здесь был установлен обелиск из белого кисловодского песчаника с бронзовым бюстом поэта в круглой нише работы скульптора Б.М. Микешина. Насколько точно определено место дуэли, судить не берусь, — оно менялось несколько раз. Как и версии поединка.

Завязка этой драмы произошла в гостеприимном доме генерала П.С.Верзилина в Пятигорске. 13 июля здесь по обыкновению собралась молодежная компания. Эмилия Александровна Клинкенберг (в замужестве Шан-Гирей), оставившая наиболее достоверные воспоминания о злополучном вечере, пишет, что Лермонтов и младший брат Пушкина Левушка занялись любимым делом — «принялись наперебой острить свой язык». «Ничего злого особенно не говорили, но смешного много», — уточняет рассказчица.

В этот момент они увидели Мартынова, стоявшего у рояля в черкеске со здоровенным кинжалом. Лермонтов, не терпевший фальши и позы, шутливо назвал его по-французски «горцем с большим кинжалом». На беду, — сокрушается Эмилия, — как раз в тот момент, когда ударил последний аккорд, слово poignard (кинжал) раздалось по всей зале. Побледневший Мартынов гневно бросил Лермонтову: «Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах!». Быстро повернулся и отошел. «Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями», — успокоил собеседницу Лермонтов.

Однако именно этот ничтожный эпизод стал причиной, по которой Николай Соломонович Мартынов (чтобы не вводить в заблуждение лиц, расово озабоченных, уточняю: он был сыном пензенского помещика и безоговорочно русским) вызвал поэта на дуэль. Пять месяцев назад в чине майора он был вынужден уйти в отставку, перечеркнув надежды на военную карьеру. Исследователи видят в этом причину неуравновешенного психического состояния Мартынова. Кроме того, он сам пытался писать стихи и завидовал литературным успехам Лермонтова, с которым учился в юнкерской школе. К тому же он проявлял заметный интерес к женщинам, и здесь их пути случалось скрещивались...

Лермонтов хорошо знал, что такое дуэль. Есть мнение, что помимо поединков с сыном французского посла Эрнестом де Барантом и Мартыновым ему доводилось выходить к барьеру и с другими противниками. Среди рисунков поэта встречаются и дуэльные сцены — очевидно, эта тема владела его воображением. Поединок Печорина и Грушницкого он описал так убедительно, что чувствуется: автор попеременно был тем и другим. А набрасывая в поэтическом озарении стихи «Смерть Поэта», Лермонтов словно прозревал собственное будущее: «Его убийца хладнокровно/ Навел удар... спасенья нет; /Пустое сердце бьется ровно,/ В руке не дрогнул пистолет».

Вообще в двух этих дуэлях, обернувшихся великой бедой для русской литературы, много фатальных совпадений. Мартынов и Дантес в одно время служили в Кавалергардском полку, офицеры которого были безоговорочно на стороне француза. И так же дружно кавалергарды, несшие службу при дворе, ненавидели Лермонтова. По словам А.И.Васильчикова, «ему не прощали смелой оды по смерти Пушкина». После гибели Лермонтова один из современников сказал историку Кавалергардского полка С.Панчулидзеву: «У вашего полка два убийцы».

Но если дуэль Пушкина с Дантесом изучена во всех деталях, то мы на удивление мало знаем, что же произошло в действительности на Машуке. Описаний сохранилось много, но они противоречат друг другу и чаще всего лживы. Оцевидцы дуэли все сделали, чтобы исказить факты. Можно представить себе, с какой презрительной брезгливостью читал бы Лермонтов показания Следственной комиссии своего убийцы: «Я первый пришел на барьер; ждал несколько времени выстрела Лермонтова, потом спустил курок...»

Ложь! Ничего он не ждал — первым стремительно подошел к барьеру и хладнокровно всадил пулю в поэта, который и не думал стрелять, считая происходящее нелепым заблуждением. Он держал пистолет дулом вверх, а по некоторым данным, даже разрядил его «на воздух», как тогда говорили.

Не меньше врали и секунданты, хотя они считались друзьями Лермонтова. В этот момент они не думали о погибшем, их волновало одно — как спасти собственную шкуру: дуэль считалась в России уголовным преступлением и строго каралась.

Всего секундантов было четверо — М.П.Глебов, А.И.Васильчиков, С.В.Трубецкой и А.А.Столыпин. Последний, известный под юношеской кличкой Монго, приходился Лермонтову дядей, хотя был на два года моложе «племянника». Однако родственные связи не помешали ветреному Монго присоединиться к сговору. Прежде всего договорились скрыть участие в дуэле Трубецкого и Столыпина, так как их могли наказать строже других: оба были на Кавказе на положении ссыльных. В литературе, посвященной дуэли, за этой парой закрепился странный термин: «негласные секунданты».

Негласного в этом деле было вообще очень много. Находясь под стражей на одной гауптвахте, секунданты обменивались с Мартыновым записками, договаривались, что рассказать следствию, а что утаить. Прочитав черновик показаний, которые убийца Лермонтова был намерен дать об условиях дуэли, Глебов перепугался. Они были по сути смертельными и включали, в частности, такие пункты: после первого промаха противник имеет право снова вызвать выстрелившего на барьер; выстрелов с каждой стороны может быть до трех. Глебов поспешил переправить Мартынову послание: «Я должен же сказать, что уговаривал тебя на условия более легкие... Теперь покамест не упоминай об условии 3 выстрелов; если же позже будет о том именно запрос, тогда делать нечего: надо будет сказать всю правду». Запрос не последовал, и участники сговора продолжали лгать.

Если же часть правды все же всплыла, то это объясняется тем, что как Мартынов, так и секунданты, помимо тщательно выверенных официальных показаний, делились подробностями со знакомыми. И при этом иногда проговаривались, что отражено в многочисленных дневниковых записях и письмах, поступавших из Пятигорска.

Вот, к примеру, что заявил Васильчиков Следственной комисии: «Дойдя до барьера, оба стали; майор Мартынов выстрелил. Поручик Лермонтов упал уже без чувств и не успел дать своего выстрела; из его заряженного пистолета выстрелил я гораздо позже на воздух». Согласитесь, это как-то странно: можно ли разряжать «на воздух» пистолет, который должен был стать важной уликой на неизбежном следствии?

Вызывают сомнения и слова, что поэт «не успел дать своего выстрела». Командующий войсками на Кавказской линии генерал П.Х.Граббе писал, что при самом первом допросе, еще до начала следствия, Глебов и Васильчиков показали другое: «Лермонтов сказал, что он не будет стрелять и станет ждать выстрела Мартынова».

Много позже тот же Васильчиков сделал сенсационное признание историку русской литературы и биографу Лермонтова П.А.Висковатому: при движении Мартынова к барьеру поэт, «все не трогаясь с места, вытянул руку кверху; но по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета». Изумленный профессор спросил, «отчего же он не печатал о вытянутой руке, свидетельствующей, что Лермонтов показывал явное нежелание стрелять?» Ответ был беcхитростным: прежде Васильчиков «не хотел подчеркивать это обстоятельство, но поведение Мартынова снимает с него необходимость щадить его». Зато этот «друг», которого многие считали «тайным врагом» поэта, чести Лермонтова не пощадил.

При осмотре тела погибшего, проведенного лекарем Пятигорского военного госпиталя И.Е.Барклай-де-Толи, оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, пробила оба легких и, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны. А такой уклон раневого канала возможен только при условии, что пуля попала в Лермонтова в момент, когда он стоял, повернувшись к противнику правым боком с сильно вытянутой вверх правой рукой, откинувшись для рановесия влево.

Именно этот необычный угол и дал в свое время повод для фантастической версии, будто в Лермонтова стрелял не Мартынов, а некто спрятавшийся в кустах на скале, нависающей над дуэльной площадкой. Тогда считалось, что неизвестным злодеем мог быть какой-нибудь жандарм-снайпер.

Эта наивная версия вполне согласовывалась с предположением, что Николай I, не простивший Лермонтову обличений в стихах на смерть Пушкина, мог поручить людям из III отделения (аналог современного ФСБ) расправиться с ним. Отношение императора к вольнолюбивому поэту было традиционным для сложившихся в России взаимоотношений власти и художника. На доклад шефа жандармов А.Х.Бенкендорфа по поводу упомянутого стихотворения Николай наложил резолюцию: «старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он».

Когда супруга царя Александра Федоровна, пытавшаяся в дальнейшем хлопотать о прощении Лермонтова, дала ему прочесть «Героя нашего времени», Николай пришел в ярость: «Это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора». Отправляя поэта в ссылку на Кавказ, император, имевший столь изысканный литературный вкус, написал: «Счастливый путь, г. Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову». И продолжая бдительно следить за судьбой поэта, требовал от командования, «дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку».

Удерживая Лермонтова на Кавказе, в зоне боевых действий, император, видимо, надеялся, что под пулями горцев мятежный поэт перевоспитается. Но в горах стреляют не только горцы...

Велимир Хлебников, к которому я обещал вернуться, глубоко прочувствовал драматизм событий, разыгравшихся в горах. Желая подчеркнуть космический масштаб трагедии, поэт передоверил слово природным силам: «И молния синею веткой огня/ Блеснула по небу/ И кинула в гроб травяной/ Как почести неба./... «И тучи крикнули: «Остановитесь,/ Что делаете убийцы?» — тяжелый голос прокатился».

Эти образы не только романтичны, но и точны: поединок, да что там поединок! — убийство в горах проходило под проливным дождем, завесу туч то и дело пробивали молнии. Прикрытое шинелью тело поэта несколько часов пролежало под дождевыми струями. Ни о враче, ни об экипаже секунданты не позаботились. Васильчиков поскакал в Пятигорск за помощью, но вернулся ни с чем — из-за ненастья никто не соглашался отправляться в горы. В конце концов Глебову и Столыпину удалось нанять телегу, которую они отправили к месту дуэли, а сами остались в городе, словно опасаясь возвращаться на место преступления. Тело Лермонтова удалось доставить на его квартиру в Пятигорске только около 11 вечера. Это сделали двое слуг — кучер Лермонтова и «человек» Мартынова. Даже после ночного ливня «на месте, где Лермонтов упал и лежал мертвый, — говорится в заключении Следственной комисии, — приметна кровь из него истекшая».

И снова я процитирую Хлебникова. Сквозной образ его стихов — это взгляд поэта, «сына земли с глазами неба». Судите сами: «И были вспышки гроз/ Прекрасны, как убитого глаза.../ И в небесах зажглись, как очи,/ Большие серые глаза./ И до сих пор живут средь облаков,/ И до сих пор им молятся олени,.. /Когда полет орла напишет над утесом/ Большие медленные брови. / С тех пор то небо серое — /Как темные глаза».

Не буду лукавить: молящихся оленей я не встречал, но орлов, парящих на фоне вечных гор, о которых пишет Хлебников, видел. Их распластанные крылья, это подсказал поэт, действительно напоминают плавные дуги бровей. И орлы выписывают их в небе медленно. Пронзительный образ — «медленные брови» — помог мне глубже понять смысл слов Маяковского: «тихая гениальность Хлебникова».

Надо сказать, что на глаза Лермонтова обращали внимание все, кто с ним общался. Их выражение было трудно уловить, но мемуаристы в своем большинстве вспоминают, что они были большими, полными ума и мрачного огня — «два угля вместо глаз». Поразили они и Ивана Сергеевича Тургенева, который в декабре 1839 года дважды встречался с Лермонтовым. Он пишет о больших неподвижно-темных глазах поэта, тяжелый взгляд которых не согласовывался с выражением почти детски нежных и выдававшихся губ.

Когда мы называем имена Тургенева и Лермонтова, то образ первого привычно ассоциируется с вальяжным седым старцем, а второго — с молодым офицером в гусарском ментике. Но в описываемый момент Тургеневу был 21 год — на четыре года меньше, чем Лермонтову, и он снизу вверх смотрел на человека, написавшего «Героя нашего времени» — первый психологический роман в русской литературе, произведший на него сильное впечатление.

Это уже потом доживший до 65-ти Тургенев обгонит в возрасте Лермонтова, который навсегда останетсся 27-летним. Он прожил обидно, абсурдно мало и ушел на взлете своего могучего таланта. Глебов, секундант Мартынова, вспоминал, что по дороге к месту дуэли Лермонтов рассказал ему о замысле исторического романа «из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа».

В последнем сохранившемся письме к бабушке Е.А.Арсеньевой, написанном за две недели до дуэли, Лермонтов попросил срочно переслать ему кучу книг — полное собрание сочинений Жуковского последнего издания (7 томов), полного Шекспира по-английски (он свободно читал также по-французски и на немецком) и еще книгу со стихами Евдокии Ростопчиной, только что изданную в Петербурге, которую графиня надписала Лермонтову («в знак удивления к его таланту»), но не успела вручить.

Замыслов было множество, но впереди его ждали заливаемый дождем Машук и злобный расчетливый убийца...

«Этой жизни, — написал в некрологе Белинский, — суждено было проблеснуть блестящим метеором, оставить после себя длинную струю света и благоухания и — исчезнуть во всей красе своей». Он «весь — недопетая песня», — сказал Горький. «Вот кого жаль, что рано так умер! — сокрушался Лев Толстой. — Какие силы были у этого человека! Что бы сделать он мог! Он начал сразу как власть имеющий».

Можно, конечно, утешать себя тем, что с нами осталась россыпь жемчужин лермонтовского гения, но сколько сокровищ он унес с собой! Представим на мгновение, чего бы мы лишились, если бы столько же, что и Лермонтов, прожил, скажем, Толстой. К этому сроку он не успел бы завершить даже свою автобиографическую трилогию — «Юность» осталась бы в рукописи, и читатели никогда бы не узнали «Войны и мира», «Анны Карениной», «Воскресения», «Крейцеровой сонаты»...

Так что надо помнить: убийцы Пушкина и Лермонтова не только лишили жизни двух великих писателей, но и уничтожили целую библиотеку ненаписанных шедевров. А сами они жили долго и вполне благополучно. Мартынов, отделавшийся церковным покаянием, прожил 60 лет, писал воспоминания о том, каким несносным человеком был Лермонтов, и у него просто не оставалось иного выхода, как его убить. А Жорж Шарль Дантес, барон де Геккерен, вообще оказался рекордсменом долголетия для XIX века — умер в возрасте 83 лет в собственном доме в Сульце (Верхний Эльзас), окруженный детьми, внуками и правнуками.

Но суть этих геростратов в энциклопедиях всего мира укладывается в два слова: «убийца Лермонтова», «убийца Пушкина». Все остальное не имеет никакого значения.

Валерий Джалагония