РОЗЫГРЫШ

Рассказывает Михаил Светин: "Однажды в Иркутске, где мы жили в общежитии, я зашел в комнату к нашему режиссеру Тане. Убедившись, что дома ее нет, быстренько прячусь в шкаф. Проходит довольно много времени, сижу, нюхаю нафталин, вижу, что в комнате уже темно. Наконец, шаги. Вдруг представляю: откроет шкаф - умрет, тем более что у Тани больное сердце. Я так испугался в этом шкафу, что сам чуть не умер. Открыть дверь не могу, а не открывать - еще хуже: Таня откроет. Причем, чем дольше просижу в своем заточении, тем сильнее будет эффект. Тихонько приоткрываю дверь и ласково говорю: "Танечка, это я, Миша Светин". Она оборачивается - бац! Обморок, "скорая помощь", враги на всю жизнь. Так она меня и не простила".

ЛЮБОВНЫЕ УТЕХИ

Рассказывает Михаил Светин: "Как-то раз мы вдвоем с таким же бандитом, как и я, пообещали нашему сексуально озабоченному приятелю устроить любовное свидание, если он выставит нам по сто пятьдесят граммов каждому. Запихнули несчастного в багажник, специально провезли по булыжникам, остановились, на заднее сидение уложили голого мужика, открыли багажник: "Выходи, она ждет в машине". В темноте он увидел белеющее тело и не сразу обнаружил подвох. Пока наш "озабоченный" друг разбирался в ситуации, мы корчились от смеха рядом с машиной. Вы бы видели, какого громадного и толстенного мужика мы подложили вместо барышни!"

ПОПУЛЯРНОСТЬ

Вот что рассказал Михаил Светин о своей популярности: "Останавливает меня однажды человек: "Привет, Миша!" - "Привет". - "Какими судьбами в наших краях?" - "Да я живу рядом". Понимаю, что разговариваю с каким-то знакомым, но не узнаю его. Вокруг собирается толпа. Слушает, хохочет. "А ты," спрашиваю," где живешь?-" "Тоже рядом" - "Ты прости, мне очень знакомо твое лицо, но не могу вспомнить, где тебя видел" - "Да нигде ты меня не видел. Это я тебя всегда по телеку вижу!" - и по плечу хлопает. Я, как дурак, оплеванный стою. А однажды с рынка убежал с куском сала в руках. Подарили, сунули в руки - отказаться не удалось. В метро яблоко дали. ГАИшники, когда ловят меня на каком-то нарушении, всегда отпускают. Доброжелательно ко мне народ относится. Но... Слишком много всего этого. Объятия, беспрерывные пожелания здоровья, предложения выпить по пятьдесят грамм. В самолете увильнуть сложнее всего: не выпрыгнешь. Пару раз так меня накачали - будь здоров. Первое время, когда начинал сниматься и меня не узнавали, - старался свою физиономию всюду сунуть. А теперь уже неинтересно. Когда люди просто улыбаются и здороваются - это нормально. Но когда начинают хватать за руки, обнимать, даже целовать... Если интересные женщины - ладно. Но когда лезут целоваться мужики, да еще и норовят чмокнуть в губы, - страшное дело. Конечно, крупных серьезных артистов не хлопают по плечу. А меня можно: считают меня своим парнем. Когда я впервые приехал в Израиль, меня повезли к Стене плача, у которой оказались две или три группы русских туристов. И тут возникло какое-то замешательство. Люди бросились со мной фотографироваться, экскурсоводы были очень недовольны. Но я уже, слава Богу, шел не к Стене плача, а обратно..."

ЗЛОПОЛУЧНЫЙ ГОБОЙ

Ещё одна история рассказанная Михаилом Светиным: "...Одно время я работал в театре города Петропавловска Североказахстанского. Шел спектакль по пьесе Н. Погодина "Третья патетическая". Я играл там художника Кумакина, за что получал шестьдесят рублей в месяц. В свободное время от тех моментов, когда я появлялся на сцене, спускался в оркестровую яму и играл на гобое, чем зарабатывал еще три рубля. Так бы все нормально и шло, но...

Второй акт спектакля начинался так: открывается занавес - осень, листопад, на сцене скамейка, гобой играет соло, выходит Ленин, Владимир Ильич, и вступает в разговор с другими действующими лицами. В гобое есть такая тросточка из камыша, которая все время должна быть влажной, потому что, если она высохнет, звук получится резким и неприятным. Для поддержания влажности тросточки ее перед игрой положено держать во рту. Дирижер поднимает руки - вставляешь трость в мундштук гобоя и играешь. И вот перед началом второго акта сижу наготове в оркестровой яме, гобой держу на коленях. Все партийное начальство - в зале. Открывается занавес, проходит, согнувшись, к своему месту опоздавший валторнист. Я не удержался - и гобоем ему в задницу заехал. Сидим. Дирижер поднимает руки, призывая меня к соло, я хочу вставить тросточку - и обнаруживаю, что все это время она находилась не во рту, а в гобое, ну и, естественно, разломалась: хрупкая очень. Повисает тяжелая пауза. Гобой не вступает, Ленин, естественно, не выходит. Я с помощью жестов, распростерши руки, пытаюсь объяснить дирижеру Раисе Викторовне, что играть не могу. Она с помощью мимики умоляет кого-то из музыкантов сыграть партию гобоя. Но никто из них уже не способен сыграть не только мою, но и свою партию: у музыкантов истерика. Все дружно хохочут, безуспешно пытаясь подавить неуместные звуки. Зрители, уставшие ждать Ленина, встают со своих мест, подходят к оркестровой яме и начинают проявлять живой интерес к происходящему там. Спектакль был сорван, дали занавес, а меня лишили трех рублей. После этого я начал преподавать мандолину, которую раньше в жизни не видел.