Платон Акимыч начал:

— Был у меня этим летом удивительный пёс. Таких я не видал и не увижу. Чистейший датчанин, и кличка ему была Север. Ростом — телёнок, уши резаные, сам серебро с дымом; красоты, одним словом, неописанной. Умница! Да чего лучше — я его в булочную посылал. Честное и благородное слово! В зубы ему салфетку и пять копеек — смотришь, несёт, лапой в дверь стучит. Вот какой был пёс. Переехал я весной на дачу. Знаете, запах сосны, воздух этакой, захотелось весеннего зноя и томности. Прохлаждаюсь я на даче, мой Север бегает, траву кусает, игривый такой и весёлый, чуть не говорит. Я между тем на балкончик соседней дачи посматриваю — мамочка там в распашоночке сидит… Натурально, седина в бороду, а бес в ребро! Стало мне даже казаться, что и на меня поглядывает соседка — всё будто этак ручкой машет. Ну, взял бинокль, разочаровался: это она ягоды перебирает для варенья. Однако же, продолжаю любоваться… Вдруг, крик. Что такое? Собака! На улице шум, смятение, бегут люди, слышен лай, хлопают калитки — столпотворение вавилонское! Бешеная собака откуда ни взялась, и чешет себе, чешет по улице — за ней мужики с дубинами, а она нападёт на себе подобную тварь, поваляет её или грызнет и дальше, дальше мчится… Мамочка давай кричать: «Дети! дети!» Выбежал я на улицу. Вдали что-то лает, люди бегут врассыпную… Смотрю, мой Север возвращается… Глаза у него грустные; я к нему: «Что с тобою?» Молчит, разумеется, потому что не может говорить, а то непременно сказал бы. Я рукой его приласкал, — глядь, а на руке кровь и этакая противная зелёная слизь. Её немного, но вид зловещий. Побледнел я, веду пса домой, у самого ноги так и подкашиваются. «Повезу, — думаю, — непременно к Па́стеру. Эта собака всё равно, что человек». Одесской бактериологии тогда ещё не было. Ну, решил так и мало-помалу успокоился. Промыл рану порохом и нашатырным спиртом; щиплет, больно, но пёс понимает — не сопротивляется. Я ему: «Смотри, Север, хуже будет, если не будешь даваться», а у него глаза такие добрые-добрые… Это в ответ, значит. Напился я чаю, погулял. Все дачники только и говорят, что о бешеной собаке. Её убили — паршивая собачонка, а между тем семь псов искусала! Я молчу, ни слова о Севере. Запер его на ключ в сарай. Слышу, как хозяин моей дачи рассказывает, что урядник уже приказал дворникам убить немедленно всех искусанных собак. Понятно, это благоразумно, нельзя с этим не согласиться; но Север, мой Север! Ведь не убивают же людей, которые могут сбеситься! Их лечат!.. Но тут начинается драматическая сцена-с.

Платон Акимыч скрылся в облаке дыма.

— Был у моего хозяина, да и до сих пор, надо полагать, есть, ибо скверное всегда существует с большим упрямством, наперекор доброму, сын лет шестнадцати или семнадцати. Строго говоря, не сын, а балбес. Проводил он время в том, что целый день охотился в близлежащем сосновом бору на молоденьких нянек и, принимая во внимание его возраст, не могу не причислить этого занятия к предосудительным. На всё своё время. Да-с. Ещё он имел обыкновение горланить часа три к ряду каких-нибудь две ноты: «Го-га»! и производил на меня прискорбное действие своими музыкальными увлечениями. Звали его Никишкой. Из второго класса исключили его за какую-то дрянную выходку. Уж я не знаю, кто виноват — родители или природа, что вышел этакий Никишка! Лицо, однако, у него было симпатичное, подкупающее… Так-то! Игра злых сил! Вот узнал Никишка, что собираются убивать собак, и открыл, шельмец, что Север покусан. Рано утром зарядил он ружьё картечью и пошёл на опушку леса. Там какой-то дюжий дворник собрал уже на верёвке больных собак. Ничего не подозревая, некоторые собаки ластились к нему, а иные, напротив, печально смотрели вдаль. У Никишки заряд был один, и дворник убедил его не тратить даром выстрела. Они вдвоём натянули верёвку меж двух дерев, вот как для гамака, и уж на эту верёвку стали вешать собак на тоненьких бечёвочках. Никишке хотелось сделать это подлое дело-с возможно красивее: он затягивал узлы на совершенно равных друг от друга расстояниях. Собаки извивались, прыгали, а он хватал новую жертву и вешал. Когда же судороги были продолжительны, он ударом ладони по черепу кончал с несчастной тварью-с. В это время я совершал свою проходку, потому что я имел обыкновение рано вставать и любоваться великолепием природы-с. Вы можете представить, какое впечатление произвела на меня эта казнь! «Брысь, балбес, прочь, дрянной мальчишка!» — закричал я и кинулся к нему. Но он, знаете, с самолюбием: «Как вы смеете? Я вам дам!..» Ругаться! А, так ты так! Конечно, я схватил его за ухо. Ну, а он меня по руке, да бежать… Куда же мне за ним угнаться! Впрочем, я ускорил шаг — с тем, чтобы придти домой и обратить внимание родителя на поведение сына. Было жарко, пот с меня градом… Наконец, прихожу — замок в сарае отбит, и мой Север мёртв. Никишка влепил ему весь заряд в самое сердце-с.

Новый клуб дыма затмил на секунду лицо рассказчика. Но когда дым рассеялся, я увидел, что ресницы Платона Акимыча смигивают что-то вроде слезы. Помолчав, он заключил:

— Открытие Па́стера позволяет думать, что Север мог бы остаться в живых. Прогресс не только в гуманности, а в том, чтобы и «скоты миловать»…