| |||
Евгений Иванович Замятин. Девушка • Все авторы -> Евгений Иванович Замятин. Евгений Иванович Замятин. Девушка Желтый старый дом на пустынной улице стоит, как осеннее голое дерево с черными ветками, вырезанными на прозрачном вечернем небе. Темные, пустые окна -- без занавесок -- закрыты всегда. Одно окно, с краю, забито досками. Ночью выступят и мерцают звезды. Между пустыми, тяжелыми скалами тьмы вьется ветер вверху. На крыше скрипит пронзительно ржавая флюгарка. Идут мимо, услышат -- вздрагивают, поднимают вверх головы: там темные четырехугольники окон, как портреты умерших стоят, а в одном окне шевелится синий язычок свечи с тусклым ликом вокруг. Посмотрят, покачают головой, идут мимо. Девушка в старом доме слушает шорох шагов их и думает: "Не он ли? Когда же придет он, неведомый, милый, прижмет, унесет с собой? Или никогда не придет?" И опять всю ночь держит на коленях книгу и читает чужие слова. Чей-то прозрачный и тусклый лик колеблется вокруг свечки. К утру свечку тушат, и черный крючок фитиля, недобрый, ночной, согнувшись, смотрит навстречу дню. На черном крыльце, на ступеньках, старая Кузьминишна сидит, а рядом с ней барышня, Вера. Раскрыла старуха коробочки жестяные от чаю, а в них деревяшки пустые из-под катушек, большие пуговицы старомодные от дипломатов, аграманты, бархатные лоскутки. Раскрыла, перебирает, что-то сама с собой говорит. -- Кузьминишна, никак уж стучат, -- говорит Вера. -- И то, и то, барышня. Спотыкаясь, идет Кузьминишна долго. Спрашивает: -- кто там? Приоткрывает чуть-чуть калитку, несет газету барышне, мелкими шажками по заросшему двору идет. Куры кудахчут где-то. -- Ничего больше? -- Нет, ничего. И неоткуда. Уходит Вера в дом, сидит у окна, читает газету, как сказку, которой не верит. Вот двое, девятнадцати лет и двадцати лет, любили друг друга и вместе умерли в поцелуях. Далеко где-то большие города, и люди бегут, говорят друг с другом. А может быть, ничего этого нет, есть только их дом старый, с Кузьминишной, с матерью, с ползучей дневной тишиной и со странной жизнью ночью. Сидит Вера у окна. Лучи вьются в косых, падающих столбах пылинок. Что-то знакомое в этом. "Да. Это в библиотеке всегда так бывает, -- думает Вера. -- Все зеленоватое там, темные шкафы -- и сквозь узкие окна два таких столба мерцают. Будто это подводное царство. И он стоит светлый, как царь сказок. Золотые волосики на бороде завиваются, яркие, раскрытые губы. И все книги чудесные -- в его власти, и все люди, какие приходят..." -- Нет, нет, -- говорит потом себе Вера. -- Глупо о нем думать. Он оттуда, из большого города. Студент. Умные они все и смелые. А я ничего не умею. На что я ему. Приедет -- уедет. И опять смотрит Вера без мысли в окно, на пустой двор. Желтеет под солнцем высокий бурьян у окна. Верхушки высохли, шуршат, и осыпается книзу горячая пыль. Вот -- бредет из погреба в дом Кузьминишна мелкими шажками, сама с собой говорит. Кошка за нею крадется неслышно по теплым камням. Куры кудахчут где-то. В тишине хлопнула кухонною дверью, другою, в зал вошла. Сморщенная, темная, на фоне белой двери стоит, как потрескавшаяся икона в углу заброшенной церкви. Ах, начнет теперь свое старое говорить -- без конца. -- И то, и то, барышня. И я говорю -- ох, время идет. А меня милый все ждет -- не дождется. Все во сне приходит... Сдвигаются у Веры худенькие плечи и руки, тоскуя, и так болезненно хочется, чтобы кто-нибудь смял их, сжал, чтобы захрустело. "Ах, время идет. Так и не узнаешь никогда, что это такое". "Да, но ведь это-то правда, это правда -- прошлый раз он в библиотеке поклонился ей, как знакомый. Глаза ласковые у него, и маленькие волосики на бороде, все золотые, в лучах. Вот где-нибудь тут, внизу, на левой щеке почувствовать их, мягкие, щекочущие..." А Кузьминишна все стоит у белой двери, все говорит об одном. И уже не знает, забыла, где правда и где темные забытые сны. -- Кузьминишна, -- говорит Вера, -- ты посиди в спальне. Я сейчас приду. Я только в библиотеку. А если проснется, ты скажи что-нибудь. Скажи. Ну, я же приду сейчас. Из старого шкафа у стены взяла Вера самое любимое, розовато-лиловое платье. Стоит перед зеркалом -- потускневшее; скрало оно все морщинки и говорит: -- Ведь ты еще так молода, и к черным волосам так это платье идет. Улыбается Вера. Глаза загораются далеким блеском. Опускает ниже сорочку, и сквозь кружево смотрит жадное, смуглое тело. Это для него. "А другие?" -- думает Вера. И прячет, опять закрывает загорающееся стыдом, не видевшее света тело. Секунду думает. Опять опускает сорочку и стоит, часто дыша. Шепчет, странно смеясь: -- Мой милый, мой милый. Надевает теперь белую шляпу -- и под белыми цветами резко выделяются в зеркале черные волосы, как опрокинувшийся ворон на белом снегу. Мчится сердце -- вперед, вперед, и сжимается -- на краю пропасти, -- когда открывается и захлопывается медленно тяжелая дверь библиотеки. За своим прилавком он -- так далеко, и около него все чужие. И не видит ее, не кланяется он сегодня. "Ну, посмотри же, посмотри... Нет". "Ах, и еще нужно ждать. Эта противная старуха впереди, в смятой шляпе и с белым зонтиком, опущенным книзу. Должно быть не закрывается. Да поскорее же, ну". У прилавка Вера перекладывает книги из одной руки в другую, спрятала глаза под шляпой, бьется так сердце. И вдруг одна книга падает из рук со стуком, с таким стуком. Ах, все теперь на нее смотрят. Он поднимает книгу, подает Вере -- с улыбкой. Но зачем у нее так дрожат руки. Ради Бога, ради Бога. -- Ах, вы весьма любезны, -- говорит через секунду Вера чужим, спокойным голосом. -- Ну чего там весьма, -- улыбается он: -- "Странная девушка". "Да, зачем весьма? -- думает мучительно Вера. -- Это же смешно, смешно. Вон, улыбается он. И все смотрят". Бледнеет Вера, нагибается, открывает -- закрывает книгу. -- Да что с вами? Сверху говорит он, тихо -- точно они двое, ласково -- будто гладит ее по голове. -- Нет, нет, ничего. Уж прошло все. И хочется уж громко смеяться и смотреть на него, слушать. И никого нет кругом. Он опять наклоняется и делает свои глаза -- большого ребенка -- смешными и важными. "Да милый же, милый", -- шепчет неслышно Вера. Серая тужурка у него распахивается, и под ней старенькая рубашка синяя, с прожженной дырочкой. Радостными уколами бьется сердце у Веры. Отходит, нагибается -- записать книгу, жадно опирается грудью о стол. Пишет -- ах, да не то, кажется? Все равно... Но с кем он говорит там? И таким же, как с ней, тихим голосом, и та касается его своей серой шляпой. Как смеет? Сходятся и расходятся прозрачные пятна в глазах. Только бы дописать. Со сжатыми губами Вера подходит, прячет дрожь внутри, говорит с веселой улыбкой -- вот услышишь сейчас, ты, в серой шляпе. -- Вот листок. Так до свиданья, значит, до завтра. Серая шляпа поднимается изумленно, смотрит. -- Завтра? Ах да, на гулянье. Пожалуй, пожалуй. Приду вероятно. До свиданья. "Ага, -- говорит Вера, -- слышишь?" И уходит, радостная. Несет с собой его книги, его теплый голос, и мягкие волосики на бороде. А он нагибается к серой шляпе, смеются оба и в блестящих от любви глазах радостно видят друг друга. Потом говорит он: -- Нет, пожалуй, это вовсе не смешно. Подожди, не надо смеяться.
* * *
К вечеру голубеют и растут тени. Оседает горячая пыль. Колеса далеко прогрохочут по камням и спешат затихнуть. В старом доме все оплетается тревожной сумеречной паутиной. Белые двери и белые переплеты окон теряют что-то дневное и шевелятся беспокойно. Ржавая флюгарка скрипит на крыше. Ночь крадется. Мать зовет: -- Вера, Вера, да иди же. Я уже свечку зажгла. Закрыли дверь в спальню. В две железных петли просунули железный засов -- отгородились от пустого зала. У изголовья, нагнувшись перед свечкой, сидит Вера и читает. Непонятно, неслышно, где-то извне, бегут чужие слова, как за окном снежинки. А внутри -- своя жизнь. Со сладкой болью сердце замирает, а потом бьется громко, страшно громко: тук-тик, тук-тик. Завтра. Где-нибудь в шелестящей тени деревьев... Тук-тик, тук-тик. На минуту перестает Вера читать, опускает книгу на колени. Будет так. Она прижмется к нему изо всех сил, чтобы стиснулась, смялась вся грудь. И зубами вопьется, чтобы остались следы. -- Думаешь? О чем думаешь? -- говорит мать. Вера вздрагивает. С белой подушки приникли к ней неподвижно глаза -- точно щупают скелет под живым еще телом. "А вдруг она знает?" -- думает Вера и холодеет. И опять читает чужие слова, а внутри растет темнота -- холодная, злая. Тяжелыми скалами ночь громоздится над домом все выше, и мимо нее бегут звезды. Мать лежит неподвижно, как мертвая. И кажется Вере, что она одна, и страшно читать вслух в огромной пустой комнате с тикающими часами. -- Я устала. Я подожду, -- говорит Вера и опускает книгу. Мать открывает глаза и смотрит на стену, в темное зеркало, где колеблется синим призраком свечка. Длинные, белые на одеяле пальцы двигаются, двигаются, невидимую ткань прядут. И вдруг останавливаются. Что там такое? Послушай? В зале? Или это там, в запертой комнате? В пустом зале по углам ночные шорохи крыльями шелестят, собираются мыши и шепчут шу-шу-шу. Уговорились и ползут все в запертую комнату и танцуют по струнам старого рояля. Сыплется пыль со струн, и рояль тихонько играет. А на белой подушке все неистовее мечутся безумные: глаза. Вера сидит нагнувшись, неподвижная, белая...
* * *
И такой измученный встает день, и так пылает на небе солнце, и жадно ждет вечера. В чуткой сумеречной тишине громко хлопают где-то калитки, пустеют дома, уже все уходят. -- Да нет же, нет. Это немыслимо, -- говорит Вера, и не верит, и знает уже, что пойдет. Со спутанными мыслями встает и на цыпочках идет в спальню за платьем. Часы в тишине беспокойно подпрыгивают -- тикают. -- Кто тут? -- говорит мать. Губы у Веры высыхают в секунду. -- "Как же теперь? Идти? Не идти? Да нет же, нельзя -- он сказал". Наклоняется к матери и говорит -- точно злобно вколачивает острые гвозди -- слова. -- Спи-спи. Тебе надо спать. Еще рано-рано-рано. Спи. Тускло сверкает поднятый к глазам стакан. Наливает капли. Нет, мало. Еще, еще, без счета. Спи крепче. Играет вдали музыка. Ветер вечерний поднимает белую шляпу у Веры, и она быстро идет, изгибаясь навстречу ветру жадным змеиным телом. Скорее, скорее. Вот и сад. Качаются над головой, как пьяные, томительные, блестящие фонари. А под фонарями качаются внизу ненавистные чужие лица. И нет его, и нет его -- нигде. Толстые, медленные господа с кольцами -- пепел стряхивают с сигар. Две черномазых вертлявых девчонки с косичками -- где-то внизу шныряют, как ящерицы. Кавалеры из казначейства в бумажных воротничках -- подталкивают локтями, оглядываются: -- Барышня, ждать кого-нибудь изволите? Сжимается Вера, встает с одинокой лавочки, смешалась со всеми. И опять толпа несет ее. Задыхается она, и на цыпочках поднимается, и ищет его -- все нет. А небо все ниже наклоняется, и пересыпаются звезды. Мужчины касаются подруг волосами, тихо говорят что-то, уходят уже с ними под темные, шепчущие арки деревьев. Вера слушает, и от шепота бегут горячие мурашки по телу. Маленькие черные музыканты в белых воротничках вдруг схватывают трубы и скрипки и играют что-то дрожащее и острое, как луч, падающий на белый горячий песок. Все быстрее двигают руками, спешат -- уже скоро все кончится. В беспокойном мигающем свете, по цветнику, кружит Вера. Тускло смотрят шары. Пахнет цветами остро и жарко. -- Не пришел, не пришел, -- говорит Вера. -- Все кончено. Идти домой, и опять -- мать... И вдруг остановилась Вера, набравши воздуху, и не может вздохнуть: -- А серая шляпа? А если он тут и сидит где-нибудь в темной аллее с девушкой в серой шляпе? Быстро идет Вера назад, и песок злобно скрипит -- будто зубами. На горке в освещенной беседке последний раз музыканты играют -- и в белом облаке света прыгают колючие точки. Аллея -- далекая. Под темными арками -- плотно прижавшиеся лица и ноги. Вера наклоняется к ним, смотрит в чужие лица и говорит, сжимая зубы: -- Ах, извините. Я ошиблась. Ага-га. Отскочили! И ей хочется злобно смеяться. А потом вся вспыхивает и думает, пугаясь: "Ах, что я делаю, что я делаю, сошла с ума". Низко нагибает голову и бежит, и чьи-то ноги прямо перед своими видит, кого-то грудью толкает. Нужно сказать: -- простите. Но если набрать воздуху и вздохнуть -- задрожишь и закричишь пронзительно. А он берет ее за руку и говорит сверху откуда-то: -- Постойте, да это же вы? Вы одна, вы не узнаете меня? Боже мой, -- он. Обнять его, жадно прижаться, пить его дыхание... Вера стоит секунду с кружащейся головой и потом говорит: -- Ах, это вы? Вот не ожидала вас встретить. Некогда было -- только пришла. Протянула дрожащую руку, закрылась тусклой, как месяц, улыбкой. Ах, это милая, печальная Вера... С нежной жалостью берет ее под руку. Собрался весь мир и замер сладко в том месте, где лежат его пальцы. Идет. Вера с закрытыми глазами. -- Послушайте, -- говорит она. -- Давайте сядем. Я шла -- тут все на скамейках сидели влюбленные. Ну, нарочно и мы с вами, нарочно -- хотите? Перегибается к нему гибким телом, и сладким ядом глаз туманит его. В дрожащую, мягкую грудь погружается его локоть, и сам он тонет в чем-то мягком и жарком, опускается на скамью послушно. Что-то он говорит. Кажется, о книгах. Получены новые книги... -- Какие книги -- расскажите. Я к вам приду за книгами... -- Забывает, что сказала, и не слушает его слов, -- лишь бы слышать его, как музыку, лишь бы говорил что-нибудь. Рядом, близко, пахнут цветы -- остро и сладко. Вдыхает их Вера и говорит: -- Слышите запах? Это цветы ласкают друг друга и умирают, и это запах их ласк. Вера чувствует его взгляд. Сердце колотится так, что хочется схватить его руками и удерживать. -- Какой стыд, какой стыд, -- говорит себе Вера. -- Он смотрит! И с ужасом понимает: хочется схватить и разорвать кружева на груди и платье, и все отдать ему: смотри -- вот я -- одному тебе... целуй. А он молчит. Тяжелую голову опустил на руку. Вот-вот, что-то гаснет и падает. Нужно схватить, удержать. Сказать ему что-то, скорее, да скорей же. Зубы у Веры дрожат со стуком, и она говорит: -- Ну, что ж вы так сидите? Занимайте же меня. И холодеет потом вся. Это, это -- она сказала? И кажется -- сейчас сорвется она в яму, и чтобы не упасть, надо ухватиться руками за воздух. Вера машет руками и хохочет -- громко и странно. А он пристально смотрит на нее и говорит: -- Вот вы смеетесь, Вера. А мне кажется, вам вовсе не весело. И у вас какое-то горе есть. Вера опять машет руками и говорит со смехом: -- Да нет же. Какое горе. Вы такой интересный кавалер -- мне весело с вами. Нетерпеливо шевелится он, и такой чужой теперь голос: -- Не поймешь вас. Вы такая... какая-то... Трудно говорить с вами. Назад откидывается, шуршит в траве за скамейкой, ищет фуражку. Уж лучше уйти поскорей -- пока это прошло. А то вот уж и музыканты уходят. Вера кричит себе: не хочу, не хочу, и ломает руки. Поправляет потом шляпу и говорит: -- Сегодня холодная ночь -- простудишься. Пора идти. Гаснут дальние фонари. Цветы неистовей пахнут им еще минуту жить. И кажется -- вот еще раз передвинется месяц, и они дохнут приторным дыханием трупа. Вера набирает воздуху и говорит беззвучным, скрытым тьмою, голосом: -- Дайте же мне руку. Берет его руку и слышит в ней чуть заметную ласку. И вдруг медленно, не зная зачем, поднимает эту руку к губам. А в конце темной дорожки стоит прежняя Вера, машет руками в безумном ужасе и кричит ей: -- Что ты делаешь, что ты делаешь? Поднимает руку к губам и целует вдруг -- быстро и жадно. Потом сползает всем телом со скамьи на песок, обнимает колени его, прижимается грудью и шепчет, задыхаясь: -- Я никогда не целовала, не целовала. Нет, что же с ней делать? Мечется он и дрожащими руками хватает ее за голову. -- Вера, я не понимаю. Вера -- простите. Я уйду сейчас. Ради Бога. Вырывает ноги из цепких рук, носком сапога что-то мягкое задевает. Поспешно идет, натыкаясь на ползущие внизу корни деревьев. Вдруг останавливается, загораются лицо и уши. -- Да ведь, кажется, я ее ударил ногой в грудь. И бежит назад. Вон, все стоит она на коленях, прижимается к лавке лицом. К ней наклоняется он, гладит голову, пальцы погружает во влагу слез. -- Вера, голубчик. Ну, простите, ради Бога. Я же не уйду. Только не надо, только не надо. Ну, встаньте, пойдемте отсюда. Ведь могут прийти. Вера затихает, поднимается послушно, идет послушно по темному песку аллеи. Куда-то идет -- не знает. "Да вот уже дом с круглым балкончиком и... Домой. Что там? А если проснется мать? А если не проснется?" Отмахивается: нет, забыть об этом. Нарочно говорит себе: -- А у него дрожали руки. Да, дрожали. Милые волосики на бороде -- мои, мои. Я сошла с ума, я сошла с ума. Идут по пустой лунной улице. По белым плитам бегут впереди две черные тени. Тревожно изламываются, взбираются на белые парапеты домов и мерцают оттуда: не ходи, не ходи. Уже поздно: пришли. Громко стучит сердце у Веры -- будто кто идет одиноко по улице лунной и звонкой. Оборачивается Вера назад, лицом к луне и к нему: -- Вот -- пришли. Там темно -- это ничего. Мы зажжем огонь. Вы ведь зайдете. Я одна живу, никого нет. Над двором стоит глухой лунный свет. Шуршит под ногами сухой бурьян. Направо, посредине двора, вбит кол, низкий -- так, до пояса. Зачем бы он? И тень от него падает поперек дороги. -- Да идите же, идите же, -- говорит Вера. Чуть заметно к нему прижимается, отворяет дверь. Сердце мчится вперед -- там что-то неисправимое, огненное, желанное. Задыхаясь, говорит ему: -- Мы тихонько будем, мы неслышно, как тени. Ведь правда? И он отвечает странно-послушным Вере и похожим шепотом: -- Мы тихонько будем, мы тихонько будем. Берет ее под руку, идет с нею в залу по скрипящим чуть-чуть половицам. Пусто и тихо в зале. Вздрагивает Вера, отворачивается от двери в спальню: пусть где-то сзади будет все это. А теперь -- скорее к нему. -- Вот мой любимый диван, -- говорит Вера. -- Идите, садитесь. Месяц бежит за нею к дивану и рядом садится -- белой согнутой тенью, с дрожащей головой -- как у матери. -- Тут слишком пусто и слишком много луны, -- говорит он. -- Не хочется быть одному. Дайте-ка руку. Посидим так немного, и я уйду. Садится он на диван рядом с белой тенью и берет за руку Веру. И они сидят в тишине трое, долго. Нет, так странно сидеть -- молча. Она, как безумная, сверкает и надвигается жарким дыханьем. Надо что-нибудь сказать ей, да. И говорит: -- Вера, подождите. У вас гребешки сейчас выпадут. -- Выпадут, выпадут? -- говорит Вера. Чему-то улыбается, наклоняясь к нему, и нежная ложбинка на верхней губе становится у ней еще глубже. -- Вы боитесь -- выпадут? -- говорит Вера. И вдруг вынимает гребешки и со стуком бросает, и душной волной разливаются волосы. Весело, безумно и горячо внутри. Теперь Вера может все. Вот -- захочет и закричит громко, и будет говорить все, что думает. Или -- вот: разденется и будет стоять перед ним. Убьет мать. Кладет она руки на плечи к нему, громко смеется и говорит своими губами, раскрытыми, как сердце цветка: -- Ну, а теперь? И кладет свои ноги к нему на колени. Вся -- у него, прижалась, обвилась гибкими руками. Он слышит, как дрожит в нем горячее эхо, и говорит, обрываясь: -- Вера, сумасшедшая, Вера же. А Вера тонкими, горячими пальцами схватывает его за лицо и за шею, впивается поцелуем -- так, что своими зубами касается его зубов, и зубы скрипят. Скорее -- пить из него жизнь. Может быть -- минуты остались. Куда-то пригибает она его голову -- и он послушно наклоняется, чтобы прижаться щекой к горячей голой руке. Близко совсем уже ее дыхание, душное и острое, как запах цветов в темной аллее -- все ближе... Согнутой тенью старый месяц сидит в тишине на диване. Потом нагибается, слушает: где-то внизу чуть видные вырастают звуки, шепчутся по углам: шу-шу-шу. Ах, да это мыши. Шепчутся -- уговорились, ползут. Крадутся по струнам в старом рояле, вздрагивают струны, и сыплется с них пыль. Просыпается кто-то в темной спальне. Падает на пол коробка спичек. Чуть-чуть старые половицы скрипят. Вера слышит -- не хочет слышать. Нет, нет, -- показалось только, и все. Свою руку просовывает к нему в рукав и ищет там его тело, и с безумной злобой страсти сжимает. А он поднимает голову и говорит: -- Нет, нет, погоди. Что там такое? И опять падает, затопленный поцелуями. Шаркает в спальне мать, приседает со свечкой в темных пустых углах и вздрагивает: а если увидит? Да нет, это там, в темном зале что-то. Отворяет дверь в зал и поднимает вверх и вперед свечу. Изогнувшись, отпрянула Вера в угол дивана, словно сжалась под ударом и смотрит. Кто-то встает с дивана. Из темной полосы переходит в светлую. Красный отблеск свечи на пуговицах тужурки, на губах, на подбородке. Медленно идет, опирается руками о стену. Скрипнула дверь. С усилием мать открывает глаза -- а вдруг увидит? -- и нагибается вправо и влево со свечкой, и говорит: -- Тут кто-то был... а? Тут кто-то был? "Не видела, не видела", -- думает Вера с маленькой мигающей радостью и говорит: -- Нет, это тебе опять показалось. Нет никого. Потом встает. Под луной голубеет тело. Шепчет она: -- Ах да, он же ушел. Он ушел. И куда-то идет, спотыкаясь, -- за ним. А мать хватает ее сухими руками, сгибается, шепчет, опутывает шепотом: -- Вера, Верочка. Постой же. Мы вместе посмотрим. Верочка, мы вместе посмотрим. Останавливается Вера. Падают руки. Стоит секунду -- и опять вспоминает: что-то случилось, страшное. Вдруг хватает стул, стучит им об пол и кричит: -- Это -- ты! Пусти, пусти меня! Бежит мимо дивана с белой сидящей тенью. Вскакивает на окно, открывает, нагнулась. Белые, пустые лунные плиты, и его нет. Ушел. Сотрясается не обласканное жаркое тело, и приходит безумная мысль: -- Позвать первого, кто пройдет? Белая, стоит Вера в окне. Лунные лучи обвивают ее увядшим, неживым светом. Ползут выше, по белым карнизам, оборвались, ушли. В пустых комнатах тихо. Около свечки в спальне -- часы тикают. К утру свечку тушат, и такой душный, одинаковый, встает день. Кузьминишна, спотыкаясь, бредет по двору. Кошка за нею крадется неслышно под солнцем. Куры кудахчут где-то.
1910 Не пропустите: • Евгений Иванович Замятин. Старшина (рассказ) • Евгений Иванович Замятин. Кряжи (рассказ) • Евгений Иванович Замятин. О святом грехе Зеницы-Девы (Слово похвальное) (рассказ) • Евгений Иванович Замятин. Письменно (рассказ) • Евгений Иванович Замятин. Верешки (рассказ) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |