У капитана Круга были брови. То есть брови, конечно, были и у всех тут в клубе: брови были у блестящих, белокипенных моряков-офицеров, брови были -- очень искусные -- у мадемуазель Жорж; очень тоненькие -- у Павлы Петровны; замызганные -- у Семена Семеныча; шерстяные -- на заячьей мордочке китайца из буфета. Но никто не знал, что есть брови у офицеров, у мадемуазель Жорж, у Семена Семеныча, у китайца: знали только, что есть брови у капитана Круга.

Так он был бы, пожалуй, незаметен. Небольшого роста; бритое, медное от морского ветра, вечно запертое на замок лицо. И вдруг -- брови: две резких, прямых, угольно-черных черты -- и лицо запомнилось навеки, из всех.

В руке у капитана Круга -- неизменная сигара. Перед ним -- робкая заячья мордочка. Капитан Круг не отрывает глаз от пепла на кончике сигары.

-- Я тебе сказал -- три бутылки в "детскую" наверх. Готово?

Голос ровный, покрытый очень толстым слоем пепла, и только еле заметно надвинулись брови. Но у китайца моментально врастает голова в плечи, вздрагивает поднос в руках, бормочет: "Се-минут, се-минут",-- и мчится в буфет, а из буфета по щербатой винтовой лестнице на антресоли: там -- "детская".

Когда перебрались наверх в "детскую", все клубные уставы -- и вообще все уставы -- оставались внизу. Тут играли по рублю фишка; тут устраивали "чайный домик"; тут в белых японских с драконами обоях -- видны черные дыры от револьверных пуль.

Торопливо, задыхаясь в дыму, горят свечи; тучи табачного дыма, и нет потолка, нет стен -- просто пространство. Похоже на тихоокеанский туман, когда нет ничего -- и все есть, как во сне, и как во сне -- все нелепо и все просто.

Давно выпиты три бутылки и еще три. Играть еще не начинали: надо подождать, пока не кончится внизу. Капитан Круг медленно переводит глаза с кончика сигары на кончик туфли мадемуазель Жорж, на тонкий с золотой стрелкой чулок. Эту золотую стрелку знали все, кто видел мадемуазель Жорж на эстраде.

-- Ну что же, мадемуазель, будете сегодня отыгрываться? Не на что? Пустяки! Взаймы -- хотите?

Левая бровь у капитана Круга взведена вверх как курок,-- все ждут: ну, сейчас... Мадемуазель Жорж -- на самом краешке стула, и глаза у ней быстрые, как у птицы: может быть, сейчас клюнет крошку из рук, может быть, встрепыхнется -- и в окно.

-- А хотите так, не взаймы? Легкий птичий кивок.

-- У-гум, прекрасно... (сигара сбросила пепел). Ну что же: четвертной за каждые два вершка до колен, сто -- за каждые два вершка выше.

Щеки у мадемуазель Жорж белые от пудры, и ничего не заметно. Но уши загорелись, и красные пятна на плечах, на шее. Обводит глазами клетку из человечьих лиц -- хватается глазами, но не за что ухватиться.

Мадемуазель Жорж встряхивает локонами, улыбается -- очень весело -- и начинает подымать платье.

Пышнощекий с детскими ямочками мичман восторженно раскрыл рот и не спускает с Круга молитвенных глаз. Вдруг вытаскивает из кармана желтый складной аршинчик:

-- Круг, вот у меня есть,-- позвольте я? Ей-Богу, а? Позвольте!

Круг молча кивнул. Мичман с аршинчиком опускается на колени перед мадемуазель Жорж.

-- Четыре... Шесть... Пол-аршина... Уже белое кружево, и между черным и белым -- розовеет тело.

-- Деньги...-- Голос у мадемуазель Жорж такой, что ясно: кто-то ее схватил, держит за горло.

Капитан Круг медленно перелистывает новенькие хрусткие бумажки и передает их мадемуазель Жорж. И снова мичман с ямочками выкрикивает: "Десять! Двенадцать!"; мадемуазель Жорж улыбается все отчаянней и все отчаянней бьется глазами в клетке из лиц; капитан Круг неспешно расплачивается за каждые два вершка ..

-- Под таба-ак! -- по-волжски кричит мичман, сияя.

Мадемуазель Жорж получила все, что могла. Сунула деньги в карман, выскочила из-за стола, забилась в мышиный какой-то уголок, втиснулась в стену.

Мичман с ямочками восторженно, с обожанием глядит на брови капитана Круга.

-- Нет, откуда у вас столько деньжищ, капитан Круг? Нет, ей-Богу, а?

Запертое на замок лицо; пауза. Брови сдвигаются в одну резкую, с размаху зачеркивающую прямую.

-- Откуда? Был пиратом -- стрелял котиков в запрещенном районе. Выгодно, но довольно опасно. А потом поставлял уголь -- вам, на военные корабли. Еще выгодней -- и совершенно безопасно. Вы, моряки -- народ отменно любезный.

Мичман закрыл рот. Беспомощно оглядывается назад, но сзади -- кто обнаружил невидимое пятно на рукаве, кто потерял спички и усиленно ищет по всем карманам.

-- Капитан Круг, вы... Я хочу сказать, что я просто...

-- Да, я слушаю. Итак -- вы просто...

Барометр летит вниз -- на бурю, но, к счастью, в дверях громкое сопенье, и из тумана -- огромная тюленья туша путейца, неизвестно почему известного под названием "Маруся". За ним -- гарнизонный отец Николай и Семен Семеныч с Павлой Петровной. У Семена Семеныча -- один погон, по обыкновению, оторван и шлепает, как туфля. Внизу -- кончилось, расходятся: кто по домам, кто сюда, в "детскую".

Капитан Круг стряхнул пепел с сигары и (пожалуй, это было уже лишнее: пепла уж не было) постучал сигарой о край пепельницы.

-- А Семен Семеныч опять со своим ангелом-хранителем? Ну, что ж, Павла Петровна, высочайше разрешите ему поиграть немного?

Павла Петровна -- как будто и не слышит. Уселась в тот самый мышиный уголок, откуда только что выскочила мадемуазель Жорж -- мадемуазель Жорж торопилась взять карты. Семен Семеныч пододвинул себе стул, вскочил со стула: "Нет, правда же, Павленька, я нынче только на полчаса. Понимаешь, надо же".

Потом торопливо перетащил стул на другой конец стола -- подальше от Круга; потрогал боковой карман; смахнул рукою невидимую пыль с лица.

-- Ну что же -- как вчера: фишка -- рубль? -- спросил Круг свою сигару.

Мичман с ямочками уже снова влюбленно глядел на сигару, на руку, на брови.

-- Ей-Богу, а? По рублю -- давайте, а? Вот это игра!

Путеец Маруся сморщился. Семен Семеныч вскочил, куда-то метнулся: "Ах, да бишь..." -- и опять сел, очень старательно. Это ничего, что по рублю: тем скорее можно отыграться. Главное, осторожно -- не волнуясь...

Но после третьей талии, как всегда, уж дрожали у Семена Семеныча руки, все чаще смахивал с лица -- и лицо все больше выцветало, все больше становилось похоже на старый дагерротип из альбома.

Альбом -- там, в уголку, на коленях у Павлы Петровны. Не глядя, перелистывает тысячу раз виденные выцветшие лица. Не глядя, видит: вокруг свечей на столе кружатся, обжигаются и опять летят на огонь ночные бабочки-совки, и странное кольцо людей сумасшедше, лихорадочно, всей силой человеческого духа молит, чтоб вышли десятка и туз -- двадцать одно. Вот опять Семен Семеныч лезет в карман за бумажником -- и видит Павла Петровна заплатку на кармане: вчера пришила заплатку на том месте, где пуговица бумажника проела сатин.

Семен Семеныч встал. Улыбнулся -- так, как улыбаются лица на дагерротипах: указательный палец заложен в золотообрезную книгу -- выдержка десять секунд. Смахнул рукою с лица:

-- У меня тут нету... Я сейчас -- внизу, в шинели...

Нет, не в шинели, а у сонного, сердитого буфетчика. Павле Петровне уже знакомо это. Буфетчик пальцем водит по книге и щелкает на счетах, как будто никакого Семена Семеныча тут вовсе и нет. А Семен Семеныч лепечет -- только чтобы не молчать, и похлопывает буфетчика по плечу с такой осторожностью, что ясно: буфетчик одет не в пиджак, а в мыльный пузырь, и тронуть чуть посильней -- все лопнет, и уйдет Семен Семеныч ни с чем.

А потом -- всё то же, что было вчера, и неделю назад, и месяц. Семен Семеныч войдет в спальню, когда по стене уже поползет бледно отпечатанный переплет окна; притворится, будто не узнает, что Павла Петровна притворяется спящей; прямо в сапогах -- на диван и до первых колес по мостовой будет ворочаться и вздыхать, а днем опять выташит бульдог из среднего ящика и сунет в шинель, и опять тайком приберет бульдог Павла Петровна.

За столом Круг барабанил пальцами; ждали Семена Семеныча. И неожиданно для себя Павла Петровна сказала вслух то, что не вслух говорила уже целый месяц:

-- Послушайте, Круг, за что вы ненавидите Семена Семеныча?

Капитан Круг сдвинул брови, черная прямая черта резко разделила мир надвое. В нижнем мире -- капитан Круг пожал плечами.

-- Да, вы ненавидите и нарочно взвинчиваете, чтоб он проигрывал. Это подло. И если я раньше хоть не... хоть немного...

Но тут Павла Петровна остановилась: над чертой -- в верхнем мире -- промелькнула легкая дрожь, пробежала по меди до запертых на замок губ. На секунду Павле Петровне все стало ясно, все стало вырезанным из черного молнией -- и тотчас же забылось, как через секунду забывается такой как будто отчетливый сон. И уже не знала Павла Петровна, что стало ясно.

А медь -- снова была медью, и медь смеялась:

-- Вы заметили, господа: когда Семен Семеныч проигрывает, он начинает умываться, вот этак -- вроде как муха лапкой...

И помолчав немножко -- ни к тому ни к сему:

-- А мухи -- чудные очень. Помню, один раз оторвал мухе голову, а она -- ничего, без головы ползает себе -- и умывается. А чего умывать: головы нету.

Путеец Маруся сморщился от безголовой мухи, и стало видно, что он -- правда, Маруся. Отец Николай покачивал лысой, как у Николая Мирликийского, с седым венчиком, головой: может быть, Николай Мирликийский все понимал, или, может быть, Николай Мирликийский был очень пьян.

Павла Петровна через туман шла к дверям, ни на кого не глядя: потому что знала, как она ходит, и знала -- все не спускают с нее глаз.

А затем -- вернулся Семен Семеныч; по плечу шлепал, как туфля, оторванный погон. Сзади шел заячелицый китаец с бутылками.

Все гуще дым, все быстрее голоса, лица, брови, седой венчик, карты, ямочки на щеках. Пол качается, как палуба -- однажды Семен Семеныч ходил на шкуне капитана Круга, и тогда была тоже Павла Петровна, и тогда это началось...

У Семена Семеныча -- третий раз подряд черный, острый, ненавистный туз. Если б девятка -- Боже мой, если б хоть восьмерка... Еще туз: два туза, двадцать два. Всё. Семен Семеныч умывается лапкой, покачивается. Все, что принес с собой, и всё, что было взято у буфетчика...

-- Да вы пересядьте, Семен Семеныч...-- Это, кажется, мичман, кажется, он подмигивает Кругу.-- Вы пересядьте с отцом Николаем -- и вот увидите: повезет! -- Ямочки подмигивают.

Трудно это -- встать со стула. Но встал Семен Семеныч, и медленно плывет перед ним образ Николая Мирликийского в венчике.

-- А, не-ет! С переодеванием. Нельзя, нельзя! Семен Семеныч -- в рясу! А то ишь ты! Не-ет!

Таков игрецкий обычай. И Николай Мирликийский -- в офицерской тужурке с оторванным погоном, а Семен Семеныч в рясе.

-- Не сметь смеяться! Молокосос! Убью! -- кричит Семен Семеныч мичману, весь трясется -- а может быть, и не мичману это "убью". Нет, конечно, не мичману -- и целуется с мичманом,-- Господи, какие у него милые ямочки! -- целуется с отцом Николаем.

Отца Николая сморило.

-- Послушай, за-заюшка, ты меня разбуди через полчаса: у меня в четыре заутреня,-- наказывает отец Николай китайцу.-- Меня, по-па, па-ни-маешь?

Заплетается язык -- и, должно быть, заплетаются руки: вместо своего кармана -- Николай Мирликийский сунул под столом бумажки на колени Семену Семенычу. А может быть -- вовсе не спьяну это отец Николай, и тут что-то другое.

Забыл Семен Семеныч, что он в рясе: будто не в рясе, а только что выбритый и в снежном, чуть при-крахмаленном кителе, как у мичмана, с ямочками,-- крикнул Семен Семеныч:

-- Карту!

-- Карту? А чем отвечать будете?

Да, на столе перед Семен Семенычем -- пусто. Но он берет с колен мирликийские бумажки и не глядя кидает их тому -- Кругу.

-- Тысяча... тысяча триста -- тысяча триста пятьдесят. А в банке -- девять. Не подойдет.

Семен Семеныч не видит, но слышит отчетливо резкую, черную черту. И уже нет кителя -- снова ряса.

-- У меня -- дома...-- лепечет Семен Семеныч.

-- Дома? Дома у вас только и осталась -- Павла Петровна.

Колода насмешливо щелкает в руках у Круга, на сотую долю секунды перед Семен Семенычем мелькает туз -- сверху колоды, а под тузом, неизвестно почему, но Семен Семеныч знает это, безошибочно чувствует каждым своим волосом, каждым нервом -- под тузом десятка, и, опрокидывая рукавом рясы чей-то стакан, протягивает руку.

-- На Павлу Петровну? Идет. Выиграете -- ваш банк. А нет -- ...

Капитан Круг, конечно, шутит. Всем ясно, что он шутит. И только Семен Семеныч понимает -- еще тогда, на шкуне, он понял -- но тут сверху туз, а под тузом десятка, и сейчас он сгребет всю эту кучу -- и в карманы, и всему конец. Ах, в рясе, кажется, не бывает карманов -- ну все равно...

-- Карту!

Туз. Ага! Еще карту Двойка. Но как же двойка? Ведь Семен Семеныч ясно чувствовал там десятку -- совершенно ясно.

-- Еще одну... Десятка. Ага! Я так и знал -- туз и десятка! -- И Семен Семеныч открывает карты победоносно.

А вокруг него рушится смех, и он, засыпанный обломками, падает обратно на стул, выкарабкивается и, ничего не понимая, умывается, умывается лапкой.

-- Чудак! Да ведь двойка же еще! -- радостно, до слез, захлебывается мичман.-- Туз, да десятка, да двойка -- двадцать три. Ну, давайте по пальцам -- ну?

Все смеются, у всех зубы, одни зубы. И только -- неизвестно отчего -- плачет мадемуазель Жорж. Щеки у нее расписаны грязными ласами -- краска с бровей; на остром кончике птичьего носа -- смешная светлая капля.

И к мадемуазель Жорж, нелепо размахивая крыльями рясы, кинулся Семен Семеныч, заелозил губами па светлой капле:

-- Жоржинька... Жоржинька... Павленька... И зарывается головою все глубже, прячет голову от зубов -- одни зубы.

-- Мы с тобой... Выпей, выпей, голюбчик,-- хлюпает мадемуазель Жорж и поит его из своего стакана.

Семен Семеныч глотает соленое и потом из стакана -- колюче-сладкое. Все чаще в висках; все быстрее языки свечей, заячья мордочка, ямочки, зубы...

И вдруг -- стоп: лист белой бумаги. Краешек стола, сладкое, липкое кольцо -- след от стакана; в кольце -- муха; и рука с сигарой -- пододвигает к мухе лист белой бумаги.

-- Ну-с, пишите: "Мною, нижеподписавшимся, бывшая моя жена Павла Петровна, за сумму девять тысяч пятьсот рублей"... Теперь цифрами: девять тысяч пятьсот...

Семен Семеныч подул на муху: муха зажужжала жалобно, но взлететь не могла. Ну, пусть... Завернул рукав рясы, подписал покорно.

-- Ой, Круг, будет вам! Ой, умру, не могу больше,-- захлебнулся мичман, ямочки трясутся от смеха.

Семен Семеныч смахнул невидимую паутину с лица: Господи, ясно же -- все это шутка, ну, просто -- шутка. Розовеет выцветшая, дагерротипная улыбка, Семен Семеныч поднимает глаза. Мичман -- он совсем еще мальчик, и такие милые ямочки. И Круг... что же -- может быть, даже и Круг... Капитан Круг медленно складывает лист бумаги. Запертое на замок лицо. Резкая, черная черта бровей.

Было так, очень давно, в классе: заделанное в раме классного окна синее небо, на подоконнике -- пронзительные воробьи. И Семен Семеныч написал классное сочинение о весне -- стихами. А потом стоял около кафедры, и гусиное перо -- раз! -- черная черта через весну.

Черная черта бровей зачеркнула Семена Семеныча:

-- Ну вот -- всё в порядке. Завтра же отправлюсь получать по векселю.

Нет, это же все шутка, конечно... Это же -- конечно... Все чаще, все торопливей Семен Семеныч умывается лапкой, и какие-то слова в голове -- липкие, непослушные, непроворотные.

-- Маруся, ну хоть вы... Ведь я же знаю... Ну ради Бога, скажите, не существует же в возможности действительность... я хочу -- в действительности возможность...

-- А-а, ничего не существует! Отстаньте! -- морщится Маруся.

Окно выцветает, бледнеет, виден черный крест рамы: за окном начинается несуществующая действительность -- день, обычный, нелепый, смешной, как все дни.

Откуда-то зайчонок-китаец. Нагнулся над запрокинутым венчиком Николая Мирликийского, трясет за плечо:

-- Четыре часа. Велел будить. Вставай, четыре часа.

Голова в белом венчике покачнулась, прорезались глаза. Мутно обводит круг, потом -- на себя: тужурка, оторванный погон, такой знакомый. Ну да: Семен Семеныч. И сердито зайчонку-китайцу:

-- Ты кого это бу-будишь? Нет, ты кого будишь, а? Я тебе кого велел будить, а? -- Язык непослушный, вязкий.

-- Тебя. Церковь надо.

-- Нет, ты зачем меня будишь? Я тебе велел отца Николая, а ты гляди -- ты кого? А?

"Детская" трясется от смеха. Зайчонок стоит растерянно: запутался. И испуганно, мутно, как дагерротипы в альбоме, глядит Семен Семеныч.

"Кто я? Я не существую. Ничего не существует".

На крышке стола перед ним, в сладком, липком кольце -- муха все еще взвизгивает и тщетно пытается взлететь вверх.

1920