Герой дня, бесспорно, г. Литвин.

О нем говорит вся русская пресса.

И благодаря нескромности газет, мы знаем имя этой "прелестной маски".

Его зовут...

Тут мне вспоминается эпизод, приключившийся когда-то с петербургским литератором Z, который был не только известен писаньем доносов, но даже служил... "и хорошо служил", как говорит Хлестаков.

В то время петербургские журналисты часто сходились в каком-то ресторанчике, носившем название "литературного".

Там же заседал всегда и один отставной генерал, большой любитель литераторов и литературы.

Однажды вечером генерал сидел в компании с литераторами, а за соседним столиком поместился в одиночестве Дзэт.

Дзэту давно хотелось познакомиться с генералом.

Он улучил минутку, чтобы ввязаться в разговор, и деликатненько вставил замечание:

-- Позвольте сказать, ваше превосходительство, что в данном случае вы не совсем, ваше превосходительство, по моему мнению, правы...

Генерал "воззрился":

-- А с кем имею честь говорить, имени, отчества, фамилии вашей не знаю!

Дзэт вскочил, шаркнул ножкой и поспешил отрекомендоваться:

-- Моя фамилия -- Дзэт!

Генерал отступил на два шага, поднял руки и, трагически потрясая ими, воскликнул с ужасом:

-- Не называйся!

Итак г. Литвина зовут С.К. Эфроном.

-- Не называйся!

"Северо-Западное Слово" сообщает, что этот г. Эфрон давно уже знаменит в Вильне.

Он занимался маклерством, продавал какие-то зверинцы.

Пытался сорвать где-то какой-то куртаж, но, претерпев неудачу, занялся другими делами, -- не лучше.

Он написал пьесу "Сыны Израиля", у которой есть история и даже география.

"Театр и Искусство" вспоминает:

-- В Одессе г-жа Волгина поставила эту пьесу, но спектакля не докончили, потому что пришлось вызвать сотню казаков для полного "ансамбля".

"Будущность" припоминает:

-- В январе этого года актер г. Травинский, игравший в Екатеринбурге, хотел поставить пьесу г. Эфрона в свой бенефис, но начальник губернии не разрешил этого.

Когда ее хотели поставить в Севастополе, актеры отказались играть и возвратили роли.

Когда ее хотели поставить два года тому назад в Петербурге, в пьесе отказался играть г. Далматов, отказался играть г. Бравич. Теперь отказались играть г-жа Яворская, г. Яковлев.

Такова пьеса.

Ее никто не хочет играть.

А когда находятся актеры, готовые сыграть даже эту пьесу, -- ее вышвыривает администрация.

Когда же и администрация оказывает пьесе "терпимость", -- для успеха пьесы приходится вызывать сотню казаков.

И так от Екатеринбурга до Севастополя!

Пьесу вышвырнули с Александринской сцены, несмотря на то, что на ней есть бланк Крылова, -- а с этим бланком на этой сцене пьесы учитываются всегда.

Он имеет кредит в учетном комитете, который называется театрально-литературным.

Когда, наконец, отовсюду изгнанный г-н Эфрон принес подкинуть своих "Сынов" в Малый театр, то даже в Малом театре ему сказали:

-- Вы бы, все-таки, того... Прикрылись... И сами бы прикрылись и пьесу прикроете!

Г-н Эфрон сам прикрылся псевдонимом "Литвин", а пьесу прикрыл названьем "Контрабандисты".

И вот Малый театр переживает теперь последний день приговоренного к смерти.

К артистам являются депутации от публики, -- люди, знакомые только с тем, что лучшего есть в артисте, -- с их талантом, а не с ними лично.

И говорят:

-- Мы любим вас. Мы уважаем вас. Неужели вы будете играть в такой пьесе?

И эти люди -- не евреи, это русские обращаются к артистам.

Растерянные артисты прибегают к знакомым, умоляя прийти на генеральную репетицию:

-- Скажите, что там нужно вычеркнуть! Как "почистить" пьесу?

Опять-таки они обращаются не к евреям. Они обращаются к русским людям, потому что русскому обществу претит эта пьеса.

Русское общество возмущено.

Русское общество протестует:

-- Довольно грязи! Доносов! Клеветы! Мы не хотим, чтобы и сцену превращали в кафедру гнусности.

Даже сцену Малого театра! Потому что и в "бельёрничестве" должны быть границы.

И вот среди этого шума, среди ропота негодования раздается громкий женский голос:

-- Пустите меня! Вперед пустите! Меня вперед! Меня! Меня!

Чей это знакомый голос?

Прислушаемся...

-- Меня вперед! Меня!

Да это г-жа Яворская!

-- Господа, пропустите г-жу Яворскую вперед!.. Ради Бога, что случилось?

-- Я отказалась играть в этой пьесе! -- трагически говорит г-жа Яворская.

-- И были совершенно правы! Не приходите от этого в трагическое настроение! Раз пьеса, по вашему мнению, клевета, -- всякий человек имеет право отказаться повторять клевету. И артист, конечно, в том числе. Успокойтесь! Другие до вас поступали точно так же. Из-за чего же столько волнений? Зачем впадать в трагедию? Успокойтесь! Ей-Богу, вы ничего особенного не сделали!

Но г-жа Яворская взволнована.

-- Я отказалась! Я отказалась! И об этом напечатано в газетах. Вот "Северный Курьер!" Читайте! Читайте! Все, все читайте! Об этом напечатано в газетах.

Остается улыбнуться и сказать:

-- Надо терпеть, г-жа Яворская! Что делать! Ваша судьба!

Когда г-жа Яворская едет на гастроли по провинциальным городкам, -- все телеграфные проволоки звенят.

И даже в Иркутске изумленный редактор местной газеты получает телеграмму "Российского агентства":

Мелитополь. Гастроли г-жи Яворской возбуждают невиданный даже в Париже фурор.

Когда г-жа Яворская читает на пушкинских торжествах, не поймешь:

-- Да при чем же Пушкин в этом чествовании г-жи Яворской? Так много в дружественных газетах пишут о г-же Яворской и так мало о Пушкине.

В г-жу Яворскую влюблены все типографские машины и телеграфные проволоки.

Что делать, сударыня! Надо терпеть! До сих пор писали только тогда, когда вы играли, теперь, оказывается, будут писать даже тогда, когда вы не будете играть! "Шла пьеса такая-то. Г-жа Яворская не играла и была очень хороша". Надо терпеть! Слава!

Тут г-жа Яворская принимает самую трагическую из своих трагических поз, мучительно сжимает свои руки, закатывает глаза. Мертвенная бледность покрывает ее лицо, она говорит сквозь зубы потрясающим голосом, в котором слышно страдание и даже самая смерть:

-- Я пострадала! Поймите вы! Я по-стра-да-ла!!!

Мы все наполняемся ужасом:

-- Как? Когда? Где?

-- Я жертва бесчеловечной мести! -- трагически продолжает г-жа Яворская. -- После того, как я отказалась играть в пьесе Литвина, и об этом появилось в газетах, я играла "Бесправную", и вот вам номер "Нового Времени".

Она с трагическим хохотом подает нам номер газеты:

-- Ни слова о мне! Я жертва мщенья! Я пострадала! Я по-стра-да-ла!!!

Нам снова остается только улыбнуться и начать утешать страдающую женщину.

-- Да полноте, да что вы? Ну, какое же тут страдание? Улыбнитесь над таким мщением! Ну, улыбнитесь! Это удар кинжала, который только заставляет смеяться людей, боящихся щекотки! Ей-Богу, вы напрасно делаете из этого трагедию! Ей-Богу, ничего особенного не случилось!

Сотни раз вы играли плохо, а "Новое Время" писало, что вы играли превосходно.

Театр был пуст, а "Новое Время" уверяло, что он был переполнен.

Шикали, а "Новое Время" писало:

-- Была устроена грандиозная овация!

Публика смеялась, а "Новое Время" говорило:

-- Публика плакала.

Теперь вы играли, а "Новое Время" об этом не сообщило.

Что же случилось особенного?

Оно лишний раз утаило от публики истину относительно вас.

Только и всего!

Наконец, вот вам утешение.

Достаньте вырезку из "Нового Времени" и прочтите знаменитую телеграмму о том, будто в Париже предполагается международный вечер с участием трех звезд: Сарры Бернар, Элеоноры Дузэ и Сарры-Элеоноры Яворской!

Тоже ничего не было, а напечатали, будто было.

Теперь было, а промолчали: словно и не было.

Вот и квиты!

Улыбнитесь же.

-- Я не могу улыбаться! -- говорит г-жа Яворская.

-- Она по-стра-да-ла! -- мрачно вторит "Северный Курьер".

Господа, зачем пугать людей и рассказывать "ужасти". Самый забавный водевиль, -- и только.

Разве до сих пор в "Новом Времени" были рецензии о г-же Яворской?

Это были панегирики, оды, акафисты, но не рецензии. Как бы ни играла г-жа Яворская, писали:

-- Превосходно!

Это было сладкое, которое подносили г-же Яворской.

Ну, вот. Г-жа Яворская рассердила г. Суворина, он и оставил ее без сладкого.

Какая же это трагедия?

Ну, что это будет за трагедия? Судите сами!

Сцена представляет какую-то средневековую площадь. Стоны. Толпа.

Г-жа Яворская. К столбу меня! К столбу!

Горожане. Да зачем? Зачем?

Г-жа Яворская. Нет, нет, к столбу! Как мученица, хочу быть у столба! Пусть меня сожгут на костре из пьесы "Контрабандисты"! Похороните меня рядом с Иоанном Гуссом и напишите об этом в газетах.

Горожане. Да не умирайте вы, Лидия Борисовна! Ведь это будут слезы! Горькие слезы!

Г-жа Яворская. Ах, не просите! Я умру, я непременно умру! Вот еще новости! Я помирать хочу, а они говорят: не помирайте! Хочу страдать, -- и страдаю. Захочу помереть, -- и помру.

(В отдалении слышится голос г. Суворина).

Голос г. Суворина (поет). Захочу, -- напишу,

Захочу, -- промолчу,

Мне газета дана-а-а,

Вся послушна мне сполна!

Г-жа Яворская. Голос Торквемады! Зажигайте костер и напишите в газетах! (Вдохновенным голосом.) Народ, народ, страдавший много! О, Агасфер -- народ! Смотри, как за тебя здесь погибаю я! Я мученица, я жертва! Костер! Огня!

1-й горожанин. Должно быть, сильно мучается барыня! Смерти просит!

2-й горожанин. Пыткам ее подвергали, видно!

3-й горожанин (с увлечением). Жилы тянули-с ! Да как! Медленно!

4-й горожанин (увлекаясь еще сильнее). Колесовали!

5-й горожанин (увлекшись окончательно). Руки, ноги, голову отрубили!

6-й горожанин. Буде врать-то! Хоть бы узнать, в чем дело. У курьера, что ли, спросить! Послушай, любезный, расскажи, в чем дело!

Северный Курьер (горячо). В наш век универсального прогресса гуманных и утилитарных идей, когда каждый индивидуум, без всякой санкции импозантных авторитетов, доктринеров дряхлеющей рутины, смело заявляет свои легальные права...

Горожане (задумчиво). Тэк-с!.. Вон оно что... Да мучили-то чем? Мучили-то?

Г-жа Яворская (умирающим голосом). Меня... меня... меня...

Горожане. Да не томи, скажи!

Г-жа Яворская. Меня оставили без сладкого!

(Народ безмолвствует).

Ну, какая же это трагедия? Это водевиль.

И там, где поднимается общественное негодование, нет места таким фарсам. Истерические выкрикивания только лишают его серьезности и внушительности.

Мне, тем не менее, жаль г-жу Яворскую, попавшую хоть и в водевильную беду. И чтоб утешить ее, я готов ей посвятить одну страничку из моих воспоминаний.

Дама в палевом платье.

(Посвящается Л.Б. Яворской).

Хоронили Жюля Симона.

На похоронах был "весь Париж".

Процессия входила на Монмартрское кладбище.

Впереди несли гроб, покрытый трехцветным знаменем.

За гробом шли родные, за ними -- представитель президента, за ним -- правительство, за ним -- сенаторы. За сенаторами -- депутаты. За депутатами -- "бессмертные" в мундирах, вышитых пальмами. За "бессмертными" -- журналисты.

А среди журналистов шла дама, которая, уже когда процессия была на кладбище, спросила:

-- Кстати, кого хоронят?

Журналисты улыбнулись.

Не успели они, однако, ответить, как дама была уже среди "бессмертных".

Приподняв страшно шумевшее шелком платье, она шагала быстро и энергично.

-- Ого! Как скоро прошла в "бессмертные"! -- сказал кто-то.

"Бессмертные" с изумлением глядели на шествовавшую среди них даму.

Но не прошло и двух минут, как кто-то воскликнул:

-- Смотрите, смотрите! Она уже в депутатах!

-- Она проходит в сенат!

Про Жюля Симона, кажется, все забыли. Все были заняты дамой.

-- Держу пари, -- воскликнул кто-то, -- что она пройдет в президенты!

А дама уже шла во главе кортежа, рядом с изумленным представителем главы государства.

-- Ей остается теперь только одно!

-- Что именно?

-- Выбросить из гроба Жюля Симона и лечь самой в гроб, чтобы быть первым лицом на похоронах.

Но дама, однако, этого не сделала.