-- Теперь мне отставка: ваш камардин приехал, -- сказала горничная Клавдия и насмешливо улыбнулась.

Леня привскочил на постели.

-- Мишка? Ура! Да ты врешь?

-- Чего мне врать? В кухне сидит с рассвета.

Она забрала, перекинув на руку, одежду Лени и, уже уходя, презрительно фыркнула:

-- Камардин! Стоило такого выписывать.

-- Клавдия, приведи его ко мне! Приведи сейчас! Ура! Мишка приехал!

Леня завертелся кубарем в кровати, сбил простыни в комок и, не зная, что еще предпринять от восторга, сперва кинул вверх свою подушку, a потом уткнулся в нее головой и, подбросив ноги, помахал ими в воздухе.

Мишка вошел.

-- Ура! -- неистово закричал Леня, барахтаясь в спутанных простынях, но Мишка даже не оглянулся на него. Маленький, с белобрысыми вихрами, с худым, строгим лицом, в синей рубашке и больших валенках, он быстро окинул взглядом все четыре угла, перекрестился на календарь, почесал под рубашкой грудь и, вздернув плечи, отвернулся.

-- Мишка! Да ты чего? Мишка! Да поди же ты сюда! -- звал Леня.

-- У-у! Неотеса! -- презрительно сказала Клавдия, проходя мимо него с ведром воды. -- Вот завтра заставлю тебя и платье чистить и комнату убирать.

Мишка недружелюбно покосился на нее, мягко шагая в валенках, подошел к кровати и провел пальцем по никелированному шару.

-- Штука, -- сказал он.

Леня продолжал возиться.

-- Ловко, что ты теперь у нас жить будешь! Мы с тобой... Нравится тебе у нас? Ты один приехал?

-- Ну! Один! Дядя Василий ехал и меня взял. Тятька не хотел отпускать.

-- А ты выпросился? Молодец!

-- Ну! Я бы не поехал; да недород нынче, хлеба мало. Батько говорит: поезжай, все одним ртом меньше.

Леня засмеялся.

-- Смешно: одним ртом меньше.

-- Поди, я тебе покажу, как сапоги чистить, -- пригласила Клавдия.

-- А у меня и сапог нет, -- сказал Мишка.

-- Вот деревенщина-то! -- возмутилась Клавдия. -- Да разве я о твоих сапогах толкую? Очень они мне нужны! Ленины-то кто теперь чистить будет?

-- А кто? Сам, небось, -- удивленно сказал Мишка.

Клавдия расхохоталась.

-- Камардин!

Она стала перечислять мальчику его будущие обязанности, а тот недоверчиво переводил взгляд своих хмурых глаз с горничной на Леню, усмехался и подергивал плечами. Видно было, что он не верил ни одному слову Клавдии и думал, что она смеется над ним.

-- Небось, портки-то моют, а не чистят, -- с уверенностью заявил он, -- а избу бабы метут, a не мужики.

И так как шутки горничной все-таки были ему неприятны, он повернулся к ней спиной и в эту минуту в нем было столько гордого мужицкого достоинства, что Клавдии стало досадно и даже немного обидно. Она дернула его мимоходом за вихор и ушла.

Мишку водворили в чуланчике около кухни, купили ему длинные брюки и коротенькую курточку с блестящими пуговицами, вихры остригли, а вместо валенок дали штиблеты. Он преобразился так, что не узнавал самого себя, и чтобы запечатлеть в памяти свой собственный образ, торчал перед зеркалом, то в гостиной, то в будуаре.

-- Вовсе это не твоя одежа, -- сказала ему как-то Клавдия.

-- А чья же?

-- Чья? Господская. Тебя прогонят и одежу отнимут.

Он опять не поверил, но теперь так часто осуществлялось самое невероятное, что он перестал руководствоваться своим здравым смыслом, утратил всякую веру в свое знание жизни и собственный опыт, и если бы Клавдия сказала ему что-нибудь еще более несуразное, в его душе, все-таки, зародилось бы беспокойство. Ведь не верил он, что Леня не может сам почистить своих сапог и убрать комнату, а на деле оказалось, что это действительно так. Не верил, что если ему станет жарко и он вздумает разуться и босым служить за столом, господа "обидятся". А они "обиделись". Другой раз барыня выгнала его из гостиной потому что он уселся там в кресле, когда ему совсем нечего было делать. Он ей нисколько не мешал, так как она сама всегда садилась на другое кресло и ее обычное место было свободно. Вздумалось ему как-то песню, запеть, опять вышла неприятность: не позволили. Заикалось ему как-то, так кухарка его даже на лестницу вытолкала. Вообще, много было таких случаев, когда он совершенно не понимал, за что ему попадало и в чем была его вина. Его положение в доме через несколько дней показалось ему невыносимым, и так как определялось оно словом, которое постоянно говорила Клавдия: "камардин", то и это слово стало ему ненавистным.

-- Тетенька! Я на улицу пойду поиграть, -- сказал он как-то Клавдии.

-- Какая я тебе тетенька? -- накинулась на него горничная. -- Можешь, кажется, сказать Клавдия Егоровна? И никакой тебе тут улицы нет. Не деревня. А ежели ты камардин, то ты не уличный мальчишка. Знай свое дело.

Миша уже чувствовал до глубины души, что быть камардином большое несчастье, и в этом несчастии утешала его отчасти только одна одежда, да и та, говорили, была господская, а не его собственная.

Немного сноснее жить было по вечерам и по праздникам, когда Леня был дома и не учился.

Француженка, которую Миша звал "помазель", была приходящая и являлась в будни, когда Леня возвращался из гимназии, а уходила после вечернего чая, в 8 часов. В праздники она совсем не показывалась.

Едва закрывалась за mademoiselle парадная дверь, как Леня мчался по коридору и звал:

-- Мишка! Где ты? Иди ко мне.

Миша выскакивал из кухни или из своего чуланчика и Леня сперва тут же шептал ему что-то, сопровождая свой шепот энергичными жестами, a потом они оба шли в комнату Лени и запирались.

-- Ну, как? -- спрашивал Леня, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

-- A я почем знаю! -- хмуро отвечал Миша.

-- Ах, ты какой! Ну, давай... давай испугаем Клавдию. Хорошо? Потушим в коридоре лампу и как она пойдет, так я на нее с сундука спрыгну, а ты ей под ноги...

-- А кому достанется? Ишь ты!

-- Вот трус! -- возмущался Леня. -- Клавдии боится! Ну, давай что-нибудь другое.

-- Все равно, заругаются, -- мрачно пророчил Миша.

Леня начинал сердиться.

-- С тобой ничего не сделаешь. Мямля такая!

-- Мямля! Я тебя за обедом так только чуть по затылку задел, а мне как напрело! И тыкать тебя мне не приказано. Господам, говорят, "вы" надо говорить. Не ровня, значит, ты мне. А коли не ровня, так я и не хочу с тобой водиться.

Леня чувствовал себя неловко, мигал глазами и оправдывался.

-- Да разве я сказал, я? Ну, я?

-- В деревне, небось: "Мишка! возьми с собой в ночное. Мишка! научи, как раков ловить. Мишка! дудочку вырежи. Мишка, покажи да подсоби". А здесь, вишь, барин стал?

-- Да разве я сказал? Я? Ну, я? -- кричал Леня, краснея от досады и невольного чувства стыда. Он помнил, что за обедом он не только не заступился за Мишку, но сам нашел его поведение слишком развязным и неуместным.

Но Мише не хотелось ссориться. He хотелось, главным образом, не из-за того, что ему скучно было возвращаться в свой чулан и сидеть там одному, и не из-за того, что Леня убедил его в своей невинности, а просто потому, что, все-таки, с Леней, с глазу на глаз, он не чувствовал себя "камардином" и не мог не сознавать своего превосходства над ним, а это было ему приятно, а когда ему было приятно, он не мог сердиться и ссориться.

-- Господа-то дома?

-- Никого нет. В театре.

Мишка с облегчением вздыхал.

И тогда устраивалась игра в бабки, как называл Мишка кегли, причем Леня всегда был позорно побеждаем. Устраивались еще другие игры, требующие ловкости и быстроты движения, а Леня огорчался, что Миша ни за что не хотел играть в "воображаемые" игры и даже не понимает, какое в этом может быть удовольствие. Ни за что не хотел Миша вообразить, что он индеец или разбойник, или отважный мореплаватель.

-- Мишка! Понимаешь: это лес, -- толковал Леня, -- видишь деревья... Вон там ручей, а здесь овраг. Я будто ранен и выползаю из оврага к ручью напиться.

Миша слушал, оглядывался и принимался смеяться.

-- Вот так лес!

И когда Леня входил в свою роль и начинал делать и говорить что-то непонятное, стараясь втянуть Мишу в мир своей фантазии, тот только хмурился и недоумевал.

-- Что же ты не можешь себе представить, что это лес? -- негодовал Леня.

-- Горница-то? -- спрашивал Миша. -- Ведь горница; аль леса не видал?

Но в один вечер Миша отказался играть. Леня долго звал его и, наконец, рассерженный, отыскал его в его каморке. Миша сидел на своей постели.

-- Ты что же? Не слышишь, я тебя зову? -- спросил Леня.

Миша не ответил и только поднял на него серьезный, строгий взгляд.

-- Ты должен идти, когда я зову, -- вспылил Леня и топнул ногой.

-- Ишь ты! Барин! -- презрительно сказал Миша и усмехнулся.

-- Ты дерзить? -- закричал Леня, не помня себя от досады. -- Ты смеешь?

-- Чего кричать пришел? Уходи! -- спокойно посоветовал Миша, но лицо его грозно нахмурилось и глаза стали злыми и враждебными.

-- Нет, ты не смеешь, -- продолжал кричать Леня. -- Я маме пожалуюсь... Мне нужно, а ты не идешь.

-- Играть с тобой, небось, звал, -- сказал Миша, -- а я камардин, я играть не хочу.

-- Отчего не хочешь? Вот еще дурак!!.

-- Ну, потише! -- сказал Миша и с таким горделивым достоинством поднял голову и повел плечом, что Леня с недоумением замолчал и отступил. А Миша быстро опустился на колени, порылся под кроватью и, выдвинув оттуда свои валенки и какой-то узелок, стал торопливо разуваться.

-- Зачем это ты? -- с невольной робостью спросил Леня. -- Ты что это, Мишка? А?

-- Вот тебе и камардин! -- сказал Миша, сбрасывая с себя чужую одежду и доставая из узелка свою собственную. -- Видел? He хочу больше у вас жить. Уеду домой.

Леня от удивления только разинул рот и молчал, а когда Миша, уже совсем переодетый, вдруг весело засмеялся, одергивая на себе синюю рубашку, он бросился к нему и взял его за плечи.

-- Помиримся? -- спросил он, заискивающе заглядывая ему в лицо.

-- А мне что? -- ответил Миша. -- Я не серчаю.

-- Нет, ты не уезжай, -- умолял Леня. -- Ну, что там? Не уедешь?

Миша нахмурился.

-- Денег у меня нет. Не поедешь без денег. Да в валенках, небось, дойду. Ишь они, новые совсем. Добро!

-- Да чего ты? Заблудишься! -- ужаснулся Леня. -- Ты опять живи у нас. Живи! Ведь, мы помирились.

-- Домой хочу, -- задумчиво сказал Миша и вздохнул.

-- А сам говорил, у вас хлеба мало, -- радостно вспомнил Леня. -- А у нас много. Ну? Вот тебе и нельзя домой!

Они посмотрели друг другу в глаза, и Леня понял, что он прав, что Мишке некуда уехать и что все останется по-старому. Он схватил его за руку и потащил играть.

С этого вечера Миша затосковал и стал упрямым и дерзким. Он стал отказываться делать то, что уже делал раньше, и когда Клавдия, показывая ему свою власть над ним, давала ему подзатыльник, он глядел на нее посветлевшими от злобы глазами и дрожал.

-- Камардин! -- издеваясь, говорила она. И это слово звучало так обидно, что Мише было бы легче, если бы она ударила его по лицу.

Камардин -- это означало какие-то узенькие рамочки, в которых не было места Мишкиному достоинству, его вкусам, его чувствам, его прежней жизни, его прежним понятиям, его положению среди других людей.

Камардин -- это было какое-то кошмарное состояние: легкая работа, которую было обидно делать, хорошая пища, которую было стыдно есть; красивые, пустые горницы, в которых он не имел права сидеть.

Из-за того, что Мишка стал камардином, даже Ленька, который прежде заискивал перед ним, теперь стал барином, требовал к себе уважения и как будто забыл о всех его превосходствах. "Камардина" била по затылку Клавдия и все это надо было терпеть и сносить.

И Мишка не снес.

Один раз у Лени были гости, все такие же маленькие гимназистики, как и он. Было очень шумно и весело: играли в разные игры, строили слона... Мише не предлагали принять участие в игре, но ему, все-таки, было весело: он бегал взад и вперед с разным угощением, стоял в дверях, смотрел и сочувствовал. Один раз он не вытерпел и громко крикнул что-то. Мать Лени встала, подошла к нему и, тронув его пальцем в лоб, сказала:

-- А тебе здесь не место. Придешь, когда позовут. Иди.

Он с удивлением взглянул на нее и ушел. Но Клавдия сейчас же послала его назад с тарелочками для фруктов. Лениной матери в комнате уже не было, и он воспользовался этим, подошел к Лене и толкнул его локтем.

-- Позови меня скорее играть, -- попросил он.

Леня не понял.

-- Позови играть-то, -- нетерпеливо повторил Миша. -- Барыня сказала, что пока не позовешь, я бы не шел.

-- Нет, тебе сегодня совсем нельзя, -- быстро сказал Леня, настолько увлеченный игрой, что почти не думал о том, что говорил.

Вдруг кто-то из мальчиков опрокинул столик, на котором стояли сласти; фрукты и орехи рассыпались по полу.

-- Мишка, подбери! -- закричал Леня.

-- Миша, подбери! -- повторила барыня, показываясь на шум.

-- Это твой казачок? -- спросил один мальчик.

Леня засмеялся.

-- Это мой камардин.

И вдруг все засмеялись и пока Миша ползал по полу и подбирал то, что уронили другие, мальчики смеялись и повторяли:

-- Камардин! Камардин!

Когда гости уходили и надо было отыскивать калоши и помогать одеваться, Мишу не дозвались и не нашли, а потом про него забыли. А на другое утро Клавдия пожаловалась барыне, что Мишка дома не ночевал и что утром его привели из участка.

-- Ведь осрамил нас, -- говорила она. -- Мне уже в лавочке смеялись. Ведь думают, что мы его бьем. Сбежал!

-- Позови его! -- с досадой пожимая плечами, сказала барыня.

Мишка вошел. Бледный, осунувшийся, с строгим лицом, в своей синей рубашонке и больших валенках, он остановился среди комнаты и опустил голову.

-- Где ты был? -- спросила барыня.

-- Дядю Василия искал, -- мрачно ответил Миша.

-- А ты знаешь, где он живет?

-- Нет, не знаю.

-- Так как же ты, глупый? Зачем тебе его надо было ночью, этого дядю?

Миша еще ниже опустил голову.

-- Ну, зачем? Обидел тебя кто-нибудь? -- спросила она и улыбнулась. -- Как же тебя обидели? Кто?

-- Я не хочу быть камардином! -- вдруг с отчаянной решимостью сказал Миша. -- Кто узнает, все смеются. Я лучше домой... пешком...

-- Дурачок! -- сказала барыня. -- Все смеются, потому, что такого слова даже нет. Понимаешь? Нет такого слова. Значит, ты не камардин и нечего обижаться.

Она засмеялась, а Миша недоверчиво взглянул на нее исподлобья.

-- Ан, есть, -- попытался он поспорить.

-- Камердинер -- есть, -- серьезно сказала барыня, -- но тебе им никогда не быть. Ну, не будешь теперь обижаться? Веришь мне?

Миша ничего не сказал, повернулся и убежал. И, быстро переодеваясь в своей каморке, он испытывал странное чувство: оказывалось, что даже нет и не было слова "камардин". Нет и не было того, что заставило его пережить столько унижения, страдания и горечи. Он так привык думать, что он несчастлив, только потому, что он камардин; но так как он не камардин, так почему же он несчастлив?

И присев на свою постель, он задумался над этим неразрешимым для него вопросом.

1914