Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Самое популярное

Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Немальцев


Все авторы -> Николай Георгиевич Гарин-Михайловский.

Николай Георгиевич Гарин-Михайловский.
Немальцев

I


Глухая полночь. Спит в сугробах снега барская усадьба. Точно бунты какого-нибудь сложенного товара под этими сугробами лежат, и караулит их ночной сторож; старый лет восьмидесяти, высокий отставной солдат, Немальцев. Проснётся в своей каморке в барском доме старая Анна, слушает и смотрит на дочку свою, красавицу, спящую Лизу: играет лампадка на молодом лице; сны, как думы, пробегают по нем — спокойные, тихие…


— Спи, Царица Небесная с тобой, насыпай силушку, — думает Анна, — спи, пока молода, пока старость не нагрянула: скучная, пустая с длинными да бессонными ночами…


И опять бьёт Немальцев в чугунную доску, и замирают тоскливо удары в усадьбе, в поле, в тёмном просвете, откуда выглядывает заречный лес. Чёрные тучи спустились к земле, ещё белее кажется снег и далеко видно от него в насторожившейся тишине.


У чугунной доски скамья, — присел на неё Немальцев и мурлычет что-то. Маленький кудластый пёсик плетётся к нему, виляя хвостом. Положил мордочку на колени старику и смотрит ему в глаза: точно вспоминает что-то или жалеет, что уходят годы хозяина и его, кудластого пёсика, годы… так и пройдут они все — тени земли — и бесследно исчезнут где-то там, в тёмной ночи.


— Пса… пса… — тихо, ласково шепчет старик и внимательно смотрит в глаза пёсика, словно вот-вот заговорит с ним пёсик.


II


Вся жизнь назади, вся, как на ладони, и всю помнит её старик.


Помнит, как рос он вон в той деревушке, что приютилась там, у горы, и спит теперь в ворохах соломы, занесённая снегом.


Те же лачужки, то же житьё, а может и хуже… Так же, как и теперешние, и он, парнишкой, околачивался, бывало, в тятькином картузе: пачкался в лужах, сушился на привольном солнышке, шарил по задам дворов и бегал в заречный лес по ягоды, да по грибы. Отец за вихры драл, мать подзатыльниками угощала, — ревел тогда он, а потом с горя уплетал краюху чёрного хлеба.


Мать умерла. Мачеха уже не матерью была, и плакал, бывало, Лукашка, забившись где нибудь на задах, мать родную вспоминая.


Подрос — работа пошла: летом отцу помогал в пашне да бороньбе, хлеб жал, а зимой из заречного леса дрова возил в город. Теперь какой это лес? Пеньки одни. Помнит он тогдашний лес. Стояли зелёные ели до неба, опушённые снегом, а между ними берёзки нежные дрогнули от лютого холода. И казался не лес то, а какое-то царство заколдованное или город, слышался временами точно звон колокольный оттуда, из волшебной пустоты зелёного бора.


Вырос Лукьян. Откуда взялся рост высокий, ширина в плечах, смотрит голубыми глазами и точно сам стыдится, что такой молодой и статный он.


Кто крепостным родился, а он из вольной семьи.


Пришло время по ревизским сказкам солдатчину отбывать Лукьяну, повёз отец парня в город. Представил зачётную квитанцию за сына и освободили его, было, от солдатчины.


Этого только и ждали в семье: тут же, как вернулись домой, ещё до заговенья, и свадьбу сыграли. Крестьянскую свадьбу не долго сыграть: съездил Лукьян в соседнюю деревню, поглядел раз на вольную солдатскую дочку, молодую Ирину, а во второй раз увидел её уже в церкви, когда под венцом обоих поставили.


Только приехали из-под венца домой, только сели, было, за гарной стол, как входит в избу старшина:


— Скорее одевайся: ошибка вышла… Тебя в солдаты…


Так из-за гарного стола и ушёл Лукьян на двадцатипятилетнюю службу, ушёл от молодой жены, от родных полей, от заречного леса.


Сперва в Саратов угнали. Выломали там из него николаевского солдата и отправили в Бутырский полк на Кавказ, вместе с другом его, Степаном Петровичем.


На Кавказе Степан Петрович в фельдфебеля выскочил, а Лукьян Васильевич дослужился до нашивок.


Усядутся они, бывало, со Степаном Петровичем, оба тихие, степенные, по службе исправные, где-нибудь на бережку синего моря и разговаривают друг с другом.


Степан Петрович бобыль и рассказывает ему Лукьян Васильевич о своей стороне, о братьях, отце, о молодой жене Ирине.


— Вот, Лукьян Васильевич, доживём свой срок, — жить к тебе приду, — скажет Степан Петрович.


— Что ж, милости просим, Степан Петрович, рады будем… во как примем.


III


Крымская война началась.


Бутырский полк отправился в Севастополь. По камням вёрст по восьмидесяти уходили в день.


В Севастополь пришли поздно вечером и прямо на южную сторону. Тогда только начинали укреплять город.


Ведёт их провожатый казак: идут за ним солдаты и смотрят, всё мешки да мешки.


— Это, видно, овёс для конницы, что ли, припасён, — толкуют между собой солдаты.


Кончились мешки, а казак провожатый скачет, догоняет батальонного и кричит ему:


— Ваше высокородие, за крепость ушли.


Смотрят солдатики: какая же такая крепость, где она.


— Да вот эти самые мешки и крепость, — говорит казак.


Смешно всем: ну, и крепость!


Тут и на ночёвку устроились: так без хлеба и легли.


Утром проснулись: нет хлеба. Солнце уж высоко поднялось, — нет хлеба. Скучно без хлеба.


Заглянул, наконец, каптенармус в палатку, — важный, форменный.


— Хлеб получать!


Повеселели сразу солдатики.


Повёл Немальцев своих с мешками за каптенармусом.


Вдруг с моря, — жи-и, — чёрное что-то в крышу влетело.


— Это что? галки, что ль? — спрашивает Немальцев.


А каптенармус идёт впереди, — жирный живот вперёд, в одной руке карандаш, в другой бумага, и говорит:


— Будет тебе галка, как хватит… бомба это.


«Вот она какая бомба», — думает Немальцев.


Ещё одна пролетела, другая, третья.


Вдруг как щёлкнет где-то близко, близко…


Смотрит Немальцев: лежит уже каптенармус на земле, — так и лежит такой же важный, как и тел, лицом к земле: в одной руке карандаш, в другой — бумажка… прямо в голову щёлкнуло и лопнула голова, как спелый арбуз, и залепила мозгами солдатиков, что шли за ним с мешками для хлеба.


— Вот тебе и жизнь! — говорит один.


— Вот тебе и хлеб! — говорит другой.


Прибежали с носилками, подобрали и унесли убитого.


И пошло день за днём то же: днём в траншеях, ночью на окопах.


И растут вместо мешков один за другим грозные валы севастопольских бастионов.


А неприятель всё палит, да палит: двадцать девять дней без перерыву… Город весь в развалины обратился. В улицу попадёт бомба: так и выроет яму.


Видел Немальцев как флот потопили.


Только и остался пароход «Владимир», грузы в гавани с одного берега на другой перевозил.


Привязались солдаты к фельдфебелю: по службе не то, что строг, а прямо не допустит до оплошности, — всё вовремя в каждом и усмотрит, и убережёт. А вне службы не было лучшего советника: вникнет, растолкует, а беда придёт и — выручит. С виду молодой, красивый, бравый. В обращении прост, только устанет когда, или если озабочен, тогда становится неразговорчив, отвечает коротко, нехотя, а сам смотрит и точно не видит того, с кем говорит, или думает о чём-нибудь далёком, далёком.


Приходит как-то фельдфебель и говорит:


— Поход: на три дня одёжу, провизию бери…


— Степан Петрович, куда же это? — спросил Немальцев.


— Лукьян Васильевич, куда же это, — ответил ему Степан Петрович, — откуда я знаю?


4-го августа, перед сражением на Чёрной речке, говорит фельдфебель Немальцеву:


— Сон мне нынче приснился, Лукьян Васильевич. Будто стоим мы в Саратове и успенская просвирня — помнишь? — меня блинами угощает… И так из-под них и фырчит масло… горячие, вкусные, так и фырчит, а я ем… И что значит этот сон, и не знаю.


— К письму это, Степан Петрович, — говорит Немальцев.


Заглянул Степан Петрович ему в глаза и говорит раздумчиво:


— В том-то и дело, что письма я никакого не получал.


Плохо пришлось в тот день Бутырцам. Неприятельские ружья не чета были нашим, из кремневых переделанным ружьям: на сто саженей улетали из нашего пули, а у неприятелей были такие ружья, что и не видно ещё их, а уж наши от их выстрелов валятся.


Повели Бутырский полк в атаку. Валится народ.


Полковник кричит:


— Братцы, добежим скорее, да в рукопашную!


Добежали… Взяли первую линию… на вторую пошли… Но такой огонь открыл неприятель, точно весь ад на встречу полетел.


Батальонный повернулся было, поднял руку, — сказать, вероятно, что-то хотел, — и свалился, как подкошенный… Ротный свалился… Полковника уже пронесли на носилках. Кричит товарищу, полковнику другого полка:


— Прими полк мой…


Два обер-офицера из всего состава офицеров полка осталось.


А оттуда ещё сильнее огонь: духу не переведёшь, как градом сыпят пули и картечь: солдаты кучами валятся и нет ходу вперёд.


Слышат играет горнист отступление, и бросились все, кто как знал, назад.


Из всего полка тысяча триста только человек возвратилось. Не возвратился фельдфебель.


Выстроили полк, смотрит рота: нет фельдфебеля, Степана Петровича.


Не рад и жизни Немальцев: что с ним? Убит, ранен, в плен попал?


Ночь пришла. Стали вызывать охотников — раненых собирать. Вызвался и Немальцев, думает: «не даст ли Господь разыскать фельдфебеля?»


Ползут… ночь тёмная…


— Братцы, вы?


Бросились: фельдфебель.


Лежит, бок распоротый… В памяти ещё…


Рассказал, как французы к нему подходили: «что, русс, ранен?» — «Ранен». — «Не хорошо». Виноградной водки ему оставили, сухарей.


Слушают охотники фельдфебеля, а время идёт…


Говорит Степану Петровичу офицер:


— Что же теперь делать? Не жилец ведь ты, голубчик… Взять тебя — другого, который жил бы ещё, не унесём.


Слушают солдаты, потупились. Слушает Степан Петрович, вздохнул, на минуту закрыл глаза и говорит:


— Идите с Богом… верно не жилец я больше, ваше благородие… идите, других спасайте, а мне уж не долго…


Попрощались с ним солдаты и поползли от него.


Прощается Лукьян Васильевич.


— Сон-то вот что значит, Лукьян Васильевич…


— Ах, голубчик, Степан Петрович, как же оставить тебя? Не могу я…


— Иди, иди… — строго говорит фельдфебель, — что ты?


И глядит Степан Петрович вслед товарищам: не слыхать уж их… Только тёмная ночь, последняя страшная ночь его на земле, смотрит на него отовсюду.


Кончилась севастопольская кампания. Ещё семь лет послужил Немальцев и по красному билету через 15 лет домой собрался.


Перед самым уже уходом едет как-то раз с ротным Немальцев и говорит ему ротный:


— Немальцев, женись на моей горничной… Ты молодец, она, видишь сам — какая.


Повернулся к нему с козел Немальцев и говорит:


— Я ведь, ваше высокоблагородие, женат.


— Что ты врёшь?


— Так точно.


— Да ведь в списках ты холост?


— Не могу знать, а только, что я женат: Ириной и прозывается жена моя.


И рассказал ему всё Немальцев.


Говорит ему ротный:


— Да ты что ж? только час и видел свою жену?


— Так точно.


— Так ведь старуха она теперь?


— Какую Господь дал.


IV


Привёл, наконец, Господь «удостоверить» свою Ирину. Честно прожила, честно встретила после пятнадцатилетней разлуки своего мужа Ирина.


Только год с небольшим и отдохнул от трудов и походов Немальцев. А там опять угнали его на польскую войну. Родила ему двух сыновей Ирина.


Тяжело было подыматься в новый поход.


Тяжело ли, легко — знает Бог, да Немальцев — николаевский солдат.


Пошёл и ещё пять лет тянул лямку: спасибо, севастопольская кампания помогла — месяц за год пошёл, — пять лет меньше.


По второму призыву только по вольной воле на театр военных действий шли.


На войну не пожелал идти Немальцев, и назначили его в резервный батальон в Пскове обучать новобранцев.


Стал и Немальцев старшим. Дело он своё хорошо знал, был исправен по службе, новобранцев не обижал, объяснял толково и так и думал, что, Бог даст, шутя его служба пройдёт.


Однако не вышло так.


Стал каптенармус не додавать новобранцам муки. Сказали Немальцеву о том новобранцы. Он к каптенармусу. Тот туда, сюда:


— Курков, дескать, поломали они на пятнадцать рублей, ну и приказано из довольства удерживать.


— Первое, — говорит Немальцев, — 300 человек по фунту в день, так тут что ж такое — пятнадцать рублей за курки? Два дня и квит. Второе — и курки-то старые, ведь, резервисты поломали.


Молчит каптенармус, а Немальцев и говорит ему:


— Как хотите, а грех всё-таки на вашей душе с ротным будет.


Каптенармус ротному рассказал и стал тот на Немальцева коситься.


А тут и со старыми резервистами вышла история. Пристали они к артельщикам, почему пища плоха? Артельщики туда, сюда: надо оправдаться, — и сказали, что ротному отпускается масло, крупа, мясо. Вышел бунт. «Как так? ротному не полагается довольствоваться из котла, — ему пищевые особо отпускают, — не давать». Дежурный как раз Немальцев. Приходит денщик от ротного: несёт бутылку для масла, мешочки для крупы, мяса. Немальцев объясняет ему: так и так, рота не желает больше отпускать.


Так ни с чем и ушёл денщик. Ротный только спросил его: «кто дежурный?» Вечером приходит Немальцев с рапортом: столько-то здоровых, столько-то больных, столько на довольствии было.


Только вошёл и начал было, а ротный: «пошёл вон!»


Повернул направо кругом Немальцев и марш за дверь. Ещё больше стал коситься ротный на него. Ещё больше старается по службе Немальцев. По службе привязаться нельзя, другим донял.


Потребовали в Варшаву 700 новобранцев, а с ними четырёх старых унтер-офицеров.


— Немальцев! К майору.


Пошёл Немальцев. Встречает своего ротного: так и так, требовали? Покраснел ротный, отвернулся: «иди, — говорит, — к новому майору». Приходит Немальцев к майору, который принимать отряд назначен.


— Ну, что ж, Немальцев, — говорит ему майор, — ротный тебя назначил в Варшаву.


— Воля ваша, — говорит Немальцев.


— Да, как же тут быть? ведь ты призывной, — тебя против воли нельзя посылать?


— Не могу знать.


— Сердит, что ли, на тебя ротный?


— Не могу знать.


— Если сердит, доймёт ведь он тебя, если не пойдёшь.


— Так точно.


— Пойдёшь уж разве?


— Что ж, — говорит Немальцев, — за царём служба, а за Богом правда не пропадёт: пойду.


— Так вот что, Немальцев, ты уж распишись, что по доброй воле идёшь.


Расписался.


Так нежданно-негаданно попал опять на войну Немальцев.


Принял новый майор солдат, выстроил их во фронт и спрашивает ротного:


— Хочу я к родным заехать, — кому команду доверить?


Ротный исподлобья смотрит и говорит:


— Сдайте Немальцеву.


— Можно на него положиться?


— Можно вполне.


Повёл в Варшаву команду Немальцев. На ночёвку разбросается отряд: где за семь вёрст, где за пять, всех в одно место не уложишь ведь. А тут унтер докладывает ему: так и так, солдатики вещи продают казённые.


Как раз и майор приехал уже тогда от родных. Докладывает ему Немальцев:


— Не иначе, — говорит, — что надо у них всё лишнее отобрать, да в тюки и на подводы, а в Варшаве раздать.


— У меня, — говорит, — денег не припасено для этого.


Так и осталось это дело.


Пришли в Варшаву. Майор сел на извозчика и в город. Крикнул только:


— Я артиллерийских сдавать еду.


Тут подъезжает адъютант.


— Где ваш майор?


— Уехал артиллерийских, — говорит Немальцев, — сдавать.


— Сегодня под вечер, — говорит адъютант, — приходи за приказанием ко мне.


— Ваше высокоблагородие, а вы где изволите проживать?


— Найдёшь! Язык до кабака доводит.


Сел на извозчика и укатил.


Туда, сюда бросился Немальцев. Посоветовали ему в штаб бежать. Кое-как разыскал штаб. Попросил там писарька одного:


— Какой, дескать, адъютант назначен нас принимать?


Говорит писарь:


— Стоит он во дворце Замойского.


— А где это?


— Ну, уж это на улицах ищи.


Вышел Немальцев на улицу: темнеет, а он без тесака, как раз ночной обход схватит.


Спросил куда и айда бежать. Разыскал адъютанта, говорит тот ему:


— Завтра в 9 часов утра генерал будет смотреть отряд. Уведомь своего майора.


Поворотился Немальцев направо кругом, вышел на улицу и думает: «где я своего майора искать теперь буду?»


Побежал по гостиницам. А ночь, военный обход, что ни шаг: «стой». Объяснит Немальцев им и дальше.


Разыскал. Уже утро. Опять беда: нет дома.


Сел и ждёт Немальцев.


Солнце уж взошло, когда приехал майор.


— Что тебе?


— В 9 часов смотр назначен.


— Хорошо, — ступай…


Отправился к отряду Немальцев. Только поспел построить людей, уже девять часов; катит генерал с тем самым адъютантом. А майора нет. Подъехал, поздоровался;


Выступил Немальцев, отрапортовал.


— Где твой майор?


— Артиллерийских сдаёт.


А адъютант говорит:


— Со вчерашнего дня всё сдаёт.


Помолчал генерал и пошёл по фронту. Плохо: у кого только торба пустая вместо вещей… Другие и шинели, и мундиры выменяли. Один перевязал сапог мочалой, чтоб подошва не отвалилась, — только на паперть его.


— Это что ж такое?


— Так и так, — докладывает Немальцев.


— А ты чего смотрел?


Ушла душа Немальцева в пятки: молчит. Адъютант говорит:


— Обоих их с майором под суд надо отдать.


Ёкнуло сердце у Немальцева: прощай нашивки, прощай отставка.


А там Ирина с двумя детьми колотится.


Смотрит генерал на Немальцева внимательно, строго.


— Ну, говорит, а если б ты вёл отряд, ты чтобы сделал, чтобы воспретить им продажу казённых вещей?


Чтобы он сделал? Он отобрал бы вещи, да в тюки их, а в Варшаве получай. Так и доложил Немальцев.


— А они бы тебя, говорит, не послушались.


— Никак нельзя, — говорит Немальцев. — потому что с этапных пунктов я бы потребовал сейчас помощь, и потому должны повиноваться.


Посмотрел на него генерал и ничего не сказал. Потом подходит к солдатику, у которого сапог мочалкой перевязан, и говорит ему:


— Ну, а ты, голубчик, на что надеялся, продавая казённые вещи?


— На смерть надеюсь, ваше превосходительство, — говорит солдат, — так что порешил я за царя и отечество голову свою сложить, и потому в одеянии больше не нуждаюсь.


Усмехнулся генерал и говорит:


— Сколько тут таких в отряде?


Говорит Немальцев:


— Семьдесят три.


— Ну, так вот что… Этих, так как они порешили головы свои сложить, в передовой отряд в Ломжу, а ты тоже с ними. Не умел досмотреть за вещами, может, досмотришь, чтобы слово своё исполнили. А вины вашей я всё-таки не снимаю: там уж как полковник, который вас будет принимать в том отряде, — хочет — есть запасные вещи — выведет в расход, а нет — его дело.


Пришёл, наконец, и на войну Немальцев.


Только уж это не Севастопольская была. За всё время так и не видел Немальцев неприятельских войск.


Кочевали из деревни в деревню, делали облавы в лесах, в деревнях, в клетях.


Раз спит Немальцев в избе с восемью солдатами, девятый, часовой, за дверями. Подкрались повстанцы и прирезали часового.


Окна выбили и палят в избу, где солдаты. Поджались солдаты ближе к окну, держат ружья наготове: и им встать нельзя, и те в них попасть не могут. Смотрят: лезет в окно коса, другая: норовят косами поймать кого-нибудь.


А тем временем подоспели другие солдаты, из других изб, всех повстанцев переловили.


Кончилась война. Доживает службу Немальцев. Чем ближе к концу, тем сильнее тоска по дому.


Вышел приказ восемнадцатилетних сроков отпускать домой.


А Немальцев двадцатипятилетний доживает. Обидно стало ему.


Пошёл он к ротному, просит отпустить его.


— Поговорю я с полковником, только вряд ли.


— А сколько ему осталось? — спрашивает полковник.


— Шесть месяцев.


— О чём там толковать!


Пришёл, наконец, и Немальцева службе конец. Вызвали всех их, отслуживших, в полковую канцелярию.


Вон они лежат у писаря те белые бумажечки, на которых отставка их прописана. Вызывает писарь по очереди и раздаёт их.


А Немальцева отставку припрятал для шутки.


Кончили. Стоит Немальцев ни жив, ни мёртв.


— Тебе что? — спрашивает писарь.


— Как что? Отставку.


— Нет твоей отставки…


Всё выдержал громадный до потолка Немальцев, а как увидел, что нет его отставки, зашатался.


— Есть, есть… Я пошутил…


Пули не свалили, а шуткой чуть не убили человека.


Смеются писаря.


Отошёл Немальцев, взял отставку, — Бог с вами, — и пошёл на далёкую родину.


Думал опять, было, удостоверить свою Ирину, да не то судил ему Бог: умерла Ирина… ждала, всё ждала мужа, двух месяцев только и не дожила до прихода.


Год прошёл: сгорел ветхий домик Немальцева.


Выросли дети. Одного в солдаты угнали, другой в холеру умер. Ничего не осталось у старика. Только вот служба дозорная осталась, да кудластый пёсик, что человеческими глазами глядит, да слушает, точно понимает…


Скоро рассвет. Устало бредёт старик. Снова бьёт он в чугунную доску, и дрожат протяжные звуки, и уносятся в тёмную даль.




Не пропустите:
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Счастливый день (рассказ)
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. В усадьбе помещицы Ярыщевой (рассказ)
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Гений (рассказ)
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Вальнек-Вальновский (рассказ)
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Дворец Дима (рассказ)


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru