| |||
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Немальцев • Все авторы -> Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Немальцев I Глухая полночь. Спит в сугробах снега барская усадьба. Точно бунты какого-нибудь сложенного товара под этими сугробами лежат, и караулит их ночной сторож; старый лет восьмидесяти, высокий отставной солдат, Немальцев. Проснётся в своей каморке в барском доме старая Анна, слушает и смотрит на дочку свою, красавицу, спящую Лизу: играет лампадка на молодом лице; сны, как думы, пробегают по нем — спокойные, тихие… — Спи, Царица Небесная с тобой, насыпай силушку, — думает Анна, — спи, пока молода, пока старость не нагрянула: скучная, пустая с длинными да бессонными ночами… И опять бьёт Немальцев в чугунную доску, и замирают тоскливо удары в усадьбе, в поле, в тёмном просвете, откуда выглядывает заречный лес. Чёрные тучи спустились к земле, ещё белее кажется снег и далеко видно от него в насторожившейся тишине. У чугунной доски скамья, — присел на неё Немальцев и мурлычет что-то. Маленький кудластый пёсик плетётся к нему, виляя хвостом. Положил мордочку на колени старику и смотрит ему в глаза: точно вспоминает что-то или жалеет, что уходят годы хозяина и его, кудластого пёсика, годы… так и пройдут они все — тени земли — и бесследно исчезнут где-то там, в тёмной ночи. — Пса… пса… — тихо, ласково шепчет старик и внимательно смотрит в глаза пёсика, словно вот-вот заговорит с ним пёсик. II Вся жизнь назади, вся, как на ладони, и всю помнит её старик. Помнит, как рос он вон в той деревушке, что приютилась там, у горы, и спит теперь в ворохах соломы, занесённая снегом. Те же лачужки, то же житьё, а может и хуже… Так же, как и теперешние, и он, парнишкой, околачивался, бывало, в тятькином картузе: пачкался в лужах, сушился на привольном солнышке, шарил по задам дворов и бегал в заречный лес по ягоды, да по грибы. Отец за вихры драл, мать подзатыльниками угощала, — ревел тогда он, а потом с горя уплетал краюху чёрного хлеба. Мать умерла. Мачеха уже не матерью была, и плакал, бывало, Лукашка, забившись где нибудь на задах, мать родную вспоминая. Подрос — работа пошла: летом отцу помогал в пашне да бороньбе, хлеб жал, а зимой из заречного леса дрова возил в город. Теперь какой это лес? Пеньки одни. Помнит он тогдашний лес. Стояли зелёные ели до неба, опушённые снегом, а между ними берёзки нежные дрогнули от лютого холода. И казался не лес то, а какое-то царство заколдованное или город, слышался временами точно звон колокольный оттуда, из волшебной пустоты зелёного бора. Вырос Лукьян. Откуда взялся рост высокий, ширина в плечах, смотрит голубыми глазами и точно сам стыдится, что такой молодой и статный он. Кто крепостным родился, а он из вольной семьи. Пришло время по ревизским сказкам солдатчину отбывать Лукьяну, повёз отец парня в город. Представил зачётную квитанцию за сына и освободили его, было, от солдатчины. Этого только и ждали в семье: тут же, как вернулись домой, ещё до заговенья, и свадьбу сыграли. Крестьянскую свадьбу не долго сыграть: съездил Лукьян в соседнюю деревню, поглядел раз на вольную солдатскую дочку, молодую Ирину, а во второй раз увидел её уже в церкви, когда под венцом обоих поставили. Только приехали из-под венца домой, только сели, было, за гарной стол, как входит в избу старшина: — Скорее одевайся: ошибка вышла… Тебя в солдаты… Так из-за гарного стола и ушёл Лукьян на двадцатипятилетнюю службу, ушёл от молодой жены, от родных полей, от заречного леса. Сперва в Саратов угнали. Выломали там из него николаевского солдата и отправили в Бутырский полк на Кавказ, вместе с другом его, Степаном Петровичем. На Кавказе Степан Петрович в фельдфебеля выскочил, а Лукьян Васильевич дослужился до нашивок. Усядутся они, бывало, со Степаном Петровичем, оба тихие, степенные, по службе исправные, где-нибудь на бережку синего моря и разговаривают друг с другом. Степан Петрович бобыль и рассказывает ему Лукьян Васильевич о своей стороне, о братьях, отце, о молодой жене Ирине. — Вот, Лукьян Васильевич, доживём свой срок, — жить к тебе приду, — скажет Степан Петрович. — Что ж, милости просим, Степан Петрович, рады будем… во как примем. III Крымская война началась. Бутырский полк отправился в Севастополь. По камням вёрст по восьмидесяти уходили в день. В Севастополь пришли поздно вечером и прямо на южную сторону. Тогда только начинали укреплять город. Ведёт их провожатый казак: идут за ним солдаты и смотрят, всё мешки да мешки. — Это, видно, овёс для конницы, что ли, припасён, — толкуют между собой солдаты. Кончились мешки, а казак провожатый скачет, догоняет батальонного и кричит ему: — Ваше высокородие, за крепость ушли. Смотрят солдатики: какая же такая крепость, где она. — Да вот эти самые мешки и крепость, — говорит казак. Смешно всем: ну, и крепость! Тут и на ночёвку устроились: так без хлеба и легли. Утром проснулись: нет хлеба. Солнце уж высоко поднялось, — нет хлеба. Скучно без хлеба. Заглянул, наконец, каптенармус в палатку, — важный, форменный. — Хлеб получать! Повеселели сразу солдатики. Повёл Немальцев своих с мешками за каптенармусом. Вдруг с моря, — жи-и, — чёрное что-то в крышу влетело. — Это что? галки, что ль? — спрашивает Немальцев. А каптенармус идёт впереди, — жирный живот вперёд, в одной руке карандаш, в другой бумага, и говорит: — Будет тебе галка, как хватит… бомба это. «Вот она какая бомба», — думает Немальцев. Ещё одна пролетела, другая, третья. Вдруг как щёлкнет где-то близко, близко… Смотрит Немальцев: лежит уже каптенармус на земле, — так и лежит такой же важный, как и тел, лицом к земле: в одной руке карандаш, в другой — бумажка… прямо в голову щёлкнуло и лопнула голова, как спелый арбуз, и залепила мозгами солдатиков, что шли за ним с мешками для хлеба. — Вот тебе и жизнь! — говорит один. — Вот тебе и хлеб! — говорит другой. Прибежали с носилками, подобрали и унесли убитого. И пошло день за днём то же: днём в траншеях, ночью на окопах. И растут вместо мешков один за другим грозные валы севастопольских бастионов. А неприятель всё палит, да палит: двадцать девять дней без перерыву… Город весь в развалины обратился. В улицу попадёт бомба: так и выроет яму. Видел Немальцев как флот потопили. Только и остался пароход «Владимир», грузы в гавани с одного берега на другой перевозил. Привязались солдаты к фельдфебелю: по службе не то, что строг, а прямо не допустит до оплошности, — всё вовремя в каждом и усмотрит, и убережёт. А вне службы не было лучшего советника: вникнет, растолкует, а беда придёт и — выручит. С виду молодой, красивый, бравый. В обращении прост, только устанет когда, или если озабочен, тогда становится неразговорчив, отвечает коротко, нехотя, а сам смотрит и точно не видит того, с кем говорит, или думает о чём-нибудь далёком, далёком. Приходит как-то фельдфебель и говорит: — Поход: на три дня одёжу, провизию бери… — Степан Петрович, куда же это? — спросил Немальцев. — Лукьян Васильевич, куда же это, — ответил ему Степан Петрович, — откуда я знаю? 4-го августа, перед сражением на Чёрной речке, говорит фельдфебель Немальцеву: — Сон мне нынче приснился, Лукьян Васильевич. Будто стоим мы в Саратове и успенская просвирня — помнишь? — меня блинами угощает… И так из-под них и фырчит масло… горячие, вкусные, так и фырчит, а я ем… И что значит этот сон, и не знаю. — К письму это, Степан Петрович, — говорит Немальцев. Заглянул Степан Петрович ему в глаза и говорит раздумчиво: — В том-то и дело, что письма я никакого не получал. Плохо пришлось в тот день Бутырцам. Неприятельские ружья не чета были нашим, из кремневых переделанным ружьям: на сто саженей улетали из нашего пули, а у неприятелей были такие ружья, что и не видно ещё их, а уж наши от их выстрелов валятся. Повели Бутырский полк в атаку. Валится народ. Полковник кричит: — Братцы, добежим скорее, да в рукопашную! Добежали… Взяли первую линию… на вторую пошли… Но такой огонь открыл неприятель, точно весь ад на встречу полетел. Батальонный повернулся было, поднял руку, — сказать, вероятно, что-то хотел, — и свалился, как подкошенный… Ротный свалился… Полковника уже пронесли на носилках. Кричит товарищу, полковнику другого полка: — Прими полк мой… Два обер-офицера из всего состава офицеров полка осталось. А оттуда ещё сильнее огонь: духу не переведёшь, как градом сыпят пули и картечь: солдаты кучами валятся и нет ходу вперёд. Слышат играет горнист отступление, и бросились все, кто как знал, назад. Из всего полка тысяча триста только человек возвратилось. Не возвратился фельдфебель. Выстроили полк, смотрит рота: нет фельдфебеля, Степана Петровича. Не рад и жизни Немальцев: что с ним? Убит, ранен, в плен попал? Ночь пришла. Стали вызывать охотников — раненых собирать. Вызвался и Немальцев, думает: «не даст ли Господь разыскать фельдфебеля?» Ползут… ночь тёмная… — Братцы, вы? Бросились: фельдфебель. Лежит, бок распоротый… В памяти ещё… Рассказал, как французы к нему подходили: «что, русс, ранен?» — «Ранен». — «Не хорошо». Виноградной водки ему оставили, сухарей. Слушают охотники фельдфебеля, а время идёт… Говорит Степану Петровичу офицер: — Что же теперь делать? Не жилец ведь ты, голубчик… Взять тебя — другого, который жил бы ещё, не унесём. Слушают солдаты, потупились. Слушает Степан Петрович, вздохнул, на минуту закрыл глаза и говорит: — Идите с Богом… верно не жилец я больше, ваше благородие… идите, других спасайте, а мне уж не долго… Попрощались с ним солдаты и поползли от него. Прощается Лукьян Васильевич. — Сон-то вот что значит, Лукьян Васильевич… — Ах, голубчик, Степан Петрович, как же оставить тебя? Не могу я… — Иди, иди… — строго говорит фельдфебель, — что ты? И глядит Степан Петрович вслед товарищам: не слыхать уж их… Только тёмная ночь, последняя страшная ночь его на земле, смотрит на него отовсюду. Кончилась севастопольская кампания. Ещё семь лет послужил Немальцев и по красному билету через 15 лет домой собрался. Перед самым уже уходом едет как-то раз с ротным Немальцев и говорит ему ротный: — Немальцев, женись на моей горничной… Ты молодец, она, видишь сам — какая. Повернулся к нему с козел Немальцев и говорит: — Я ведь, ваше высокоблагородие, женат. — Что ты врёшь? — Так точно. — Да ведь в списках ты холост? — Не могу знать, а только, что я женат: Ириной и прозывается жена моя. И рассказал ему всё Немальцев. Говорит ему ротный: — Да ты что ж? только час и видел свою жену? — Так точно. — Так ведь старуха она теперь? — Какую Господь дал. IV Привёл, наконец, Господь «удостоверить» свою Ирину. Честно прожила, честно встретила после пятнадцатилетней разлуки своего мужа Ирина. Только год с небольшим и отдохнул от трудов и походов Немальцев. А там опять угнали его на польскую войну. Родила ему двух сыновей Ирина. Тяжело было подыматься в новый поход. Тяжело ли, легко — знает Бог, да Немальцев — николаевский солдат. Пошёл и ещё пять лет тянул лямку: спасибо, севастопольская кампания помогла — месяц за год пошёл, — пять лет меньше. По второму призыву только по вольной воле на театр военных действий шли. На войну не пожелал идти Немальцев, и назначили его в резервный батальон в Пскове обучать новобранцев. Стал и Немальцев старшим. Дело он своё хорошо знал, был исправен по службе, новобранцев не обижал, объяснял толково и так и думал, что, Бог даст, шутя его служба пройдёт. Однако не вышло так. Стал каптенармус не додавать новобранцам муки. Сказали Немальцеву о том новобранцы. Он к каптенармусу. Тот туда, сюда: — Курков, дескать, поломали они на пятнадцать рублей, ну и приказано из довольства удерживать. — Первое, — говорит Немальцев, — 300 человек по фунту в день, так тут что ж такое — пятнадцать рублей за курки? Два дня и квит. Второе — и курки-то старые, ведь, резервисты поломали. Молчит каптенармус, а Немальцев и говорит ему: — Как хотите, а грех всё-таки на вашей душе с ротным будет. Каптенармус ротному рассказал и стал тот на Немальцева коситься. А тут и со старыми резервистами вышла история. Пристали они к артельщикам, почему пища плоха? Артельщики туда, сюда: надо оправдаться, — и сказали, что ротному отпускается масло, крупа, мясо. Вышел бунт. «Как так? ротному не полагается довольствоваться из котла, — ему пищевые особо отпускают, — не давать». Дежурный как раз Немальцев. Приходит денщик от ротного: несёт бутылку для масла, мешочки для крупы, мяса. Немальцев объясняет ему: так и так, рота не желает больше отпускать. Так ни с чем и ушёл денщик. Ротный только спросил его: «кто дежурный?» Вечером приходит Немальцев с рапортом: столько-то здоровых, столько-то больных, столько на довольствии было. Только вошёл и начал было, а ротный: «пошёл вон!» Повернул направо кругом Немальцев и марш за дверь. Ещё больше стал коситься ротный на него. Ещё больше старается по службе Немальцев. По службе привязаться нельзя, другим донял. Потребовали в Варшаву 700 новобранцев, а с ними четырёх старых унтер-офицеров. — Немальцев! К майору. Пошёл Немальцев. Встречает своего ротного: так и так, требовали? Покраснел ротный, отвернулся: «иди, — говорит, — к новому майору». Приходит Немальцев к майору, который принимать отряд назначен. — Ну, что ж, Немальцев, — говорит ему майор, — ротный тебя назначил в Варшаву. — Воля ваша, — говорит Немальцев. — Да, как же тут быть? ведь ты призывной, — тебя против воли нельзя посылать? — Не могу знать. — Сердит, что ли, на тебя ротный? — Не могу знать. — Если сердит, доймёт ведь он тебя, если не пойдёшь. — Так точно. — Пойдёшь уж разве? — Что ж, — говорит Немальцев, — за царём служба, а за Богом правда не пропадёт: пойду. — Так вот что, Немальцев, ты уж распишись, что по доброй воле идёшь. Расписался. Так нежданно-негаданно попал опять на войну Немальцев. Принял новый майор солдат, выстроил их во фронт и спрашивает ротного: — Хочу я к родным заехать, — кому команду доверить? Ротный исподлобья смотрит и говорит: — Сдайте Немальцеву. — Можно на него положиться? — Можно вполне. Повёл в Варшаву команду Немальцев. На ночёвку разбросается отряд: где за семь вёрст, где за пять, всех в одно место не уложишь ведь. А тут унтер докладывает ему: так и так, солдатики вещи продают казённые. Как раз и майор приехал уже тогда от родных. Докладывает ему Немальцев: — Не иначе, — говорит, — что надо у них всё лишнее отобрать, да в тюки и на подводы, а в Варшаве раздать. — У меня, — говорит, — денег не припасено для этого. Так и осталось это дело. Пришли в Варшаву. Майор сел на извозчика и в город. Крикнул только: — Я артиллерийских сдавать еду. Тут подъезжает адъютант. — Где ваш майор? — Уехал артиллерийских, — говорит Немальцев, — сдавать. — Сегодня под вечер, — говорит адъютант, — приходи за приказанием ко мне. — Ваше высокоблагородие, а вы где изволите проживать? — Найдёшь! Язык до кабака доводит. Сел на извозчика и укатил. Туда, сюда бросился Немальцев. Посоветовали ему в штаб бежать. Кое-как разыскал штаб. Попросил там писарька одного: — Какой, дескать, адъютант назначен нас принимать? Говорит писарь: — Стоит он во дворце Замойского. — А где это? — Ну, уж это на улицах ищи. Вышел Немальцев на улицу: темнеет, а он без тесака, как раз ночной обход схватит. Спросил куда и айда бежать. Разыскал адъютанта, говорит тот ему: — Завтра в 9 часов утра генерал будет смотреть отряд. Уведомь своего майора. Поворотился Немальцев направо кругом, вышел на улицу и думает: «где я своего майора искать теперь буду?» Побежал по гостиницам. А ночь, военный обход, что ни шаг: «стой». Объяснит Немальцев им и дальше. Разыскал. Уже утро. Опять беда: нет дома. Сел и ждёт Немальцев. Солнце уж взошло, когда приехал майор. — Что тебе? — В 9 часов смотр назначен. — Хорошо, — ступай… Отправился к отряду Немальцев. Только поспел построить людей, уже девять часов; катит генерал с тем самым адъютантом. А майора нет. Подъехал, поздоровался; Выступил Немальцев, отрапортовал. — Где твой майор? — Артиллерийских сдаёт. А адъютант говорит: — Со вчерашнего дня всё сдаёт. Помолчал генерал и пошёл по фронту. Плохо: у кого только торба пустая вместо вещей… Другие и шинели, и мундиры выменяли. Один перевязал сапог мочалой, чтоб подошва не отвалилась, — только на паперть его. — Это что ж такое? — Так и так, — докладывает Немальцев. — А ты чего смотрел? Ушла душа Немальцева в пятки: молчит. Адъютант говорит: — Обоих их с майором под суд надо отдать. Ёкнуло сердце у Немальцева: прощай нашивки, прощай отставка. А там Ирина с двумя детьми колотится. Смотрит генерал на Немальцева внимательно, строго. — Ну, говорит, а если б ты вёл отряд, ты чтобы сделал, чтобы воспретить им продажу казённых вещей? Чтобы он сделал? Он отобрал бы вещи, да в тюки их, а в Варшаве получай. Так и доложил Немальцев. — А они бы тебя, говорит, не послушались. — Никак нельзя, — говорит Немальцев. — потому что с этапных пунктов я бы потребовал сейчас помощь, и потому должны повиноваться. Посмотрел на него генерал и ничего не сказал. Потом подходит к солдатику, у которого сапог мочалкой перевязан, и говорит ему: — Ну, а ты, голубчик, на что надеялся, продавая казённые вещи? — На смерть надеюсь, ваше превосходительство, — говорит солдат, — так что порешил я за царя и отечество голову свою сложить, и потому в одеянии больше не нуждаюсь. Усмехнулся генерал и говорит: — Сколько тут таких в отряде? Говорит Немальцев: — Семьдесят три. — Ну, так вот что… Этих, так как они порешили головы свои сложить, в передовой отряд в Ломжу, а ты тоже с ними. Не умел досмотреть за вещами, может, досмотришь, чтобы слово своё исполнили. А вины вашей я всё-таки не снимаю: там уж как полковник, который вас будет принимать в том отряде, — хочет — есть запасные вещи — выведет в расход, а нет — его дело. Пришёл, наконец, и на войну Немальцев. Только уж это не Севастопольская была. За всё время так и не видел Немальцев неприятельских войск. Кочевали из деревни в деревню, делали облавы в лесах, в деревнях, в клетях. Раз спит Немальцев в избе с восемью солдатами, девятый, часовой, за дверями. Подкрались повстанцы и прирезали часового. Окна выбили и палят в избу, где солдаты. Поджались солдаты ближе к окну, держат ружья наготове: и им встать нельзя, и те в них попасть не могут. Смотрят: лезет в окно коса, другая: норовят косами поймать кого-нибудь. А тем временем подоспели другие солдаты, из других изб, всех повстанцев переловили. Кончилась война. Доживает службу Немальцев. Чем ближе к концу, тем сильнее тоска по дому. Вышел приказ восемнадцатилетних сроков отпускать домой. А Немальцев двадцатипятилетний доживает. Обидно стало ему. Пошёл он к ротному, просит отпустить его. — Поговорю я с полковником, только вряд ли. — А сколько ему осталось? — спрашивает полковник. — Шесть месяцев. — О чём там толковать! Пришёл, наконец, и Немальцева службе конец. Вызвали всех их, отслуживших, в полковую канцелярию. Вон они лежат у писаря те белые бумажечки, на которых отставка их прописана. Вызывает писарь по очереди и раздаёт их. А Немальцева отставку припрятал для шутки. Кончили. Стоит Немальцев ни жив, ни мёртв. — Тебе что? — спрашивает писарь. — Как что? Отставку. — Нет твоей отставки… Всё выдержал громадный до потолка Немальцев, а как увидел, что нет его отставки, зашатался. — Есть, есть… Я пошутил… Пули не свалили, а шуткой чуть не убили человека. Смеются писаря. Отошёл Немальцев, взял отставку, — Бог с вами, — и пошёл на далёкую родину. Думал опять, было, удостоверить свою Ирину, да не то судил ему Бог: умерла Ирина… ждала, всё ждала мужа, двух месяцев только и не дожила до прихода. Год прошёл: сгорел ветхий домик Немальцева. Выросли дети. Одного в солдаты угнали, другой в холеру умер. Ничего не осталось у старика. Только вот служба дозорная осталась, да кудластый пёсик, что человеческими глазами глядит, да слушает, точно понимает… Скоро рассвет. Устало бредёт старик. Снова бьёт он в чугунную доску, и дрожат протяжные звуки, и уносятся в тёмную даль. Не пропустите: • Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Счастливый день (рассказ) • Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. В усадьбе помещицы Ярыщевой (рассказ) • Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Гений (рассказ) • Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Вальнек-Вальновский (рассказ) • Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Дворец Дима (рассказ) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |