Около сорока лет тому назад пришёл в Киев немец, сказал: "Эйн-цвей-дрей!" [Один, два, три! - нем.] -- и где были овраги да пустыри, раскинулся чудный парк -- Ботанический сад, состоящий из всевозможных пород деревьев.

Этот немец -- великий Траутфеттер.

Каждый раз, когда утром гуляю я по прохладным аллеям сада, чудится мне, что тень благодетельного немца тоже прохаживается -- несколько впереди меня, в фуфайке и колпаке, и то радуется, глядя, как разрослись иные дерева, то скорбно качает головой при виде заброшенных углов, заглохших растений; приближаясь к пруду, покрытому плесенью, она затыкает нос, а подходя к тому месту, где срублено столько могучих деревьев, и воздвигается новая клиника, -- горько плачет...

Теперь май, и великолепие Ботанического сада с трудом поддаётся описанию... Волшебный, очаровательный, пленительный, роскошный, дивный и т. д., -- все эти эпитеты кажутся слабыми и бледными в приложении к Ботаническому саду.

Первое, что кидается мне в глаза, когда я вхожу в сад, разумеется, море зелени и сейчас же направо -- лёгкие лазурные купола Владимирского собора, с золотыми рёбрами, в которых разбрызганными пятнами горит солнце. Душистый воздух прохладен и гремят хоры соловьёв.

Главная аллея днём пустынна. Это -- Крещатик Ботанического сада -- и вечером тут взад и вперёд ходят толпы людей, медленно двигаясь в облаке пыли. Самая скверная аллея сада. Солнце палит немилосердно, и тени здесь нет. Хорош только вид: вон, Кадетская роща утопает в голубой дымке, и крошечными синими чёрточками кажутся тополи, между тем как сейчас перед зрителем качаются огромные, прозрачные, зелёные листья сирени.

В тень! Скорее в тень! Налево! В зелёный сумрак!

И я в тени. Надо мною ветви сплелись в густой свод. Я сделал несколько шагов по чуть заметной тропинке -- и из прохладного убежища моего смотрю на целый остров цветущих деревьев. Белые цветы, колоссальные букеты белых цветов! И словно гигантский аметист переливается на солнце светлая верхушка этого острова, то ярко-фиолетовая, то пурпурно-лиловая, то почти красная. Цветёт сирень! Тут хорошо как в раю, и "слышишь трав прозябание". И немолчно-немолчно гремят соловьи.

Жилец тенистых мест, чуть звенит в воздухе комар... Я спускаюсь вниз. И всё кругом меня сирень. Она зыблется от лёгкого ветерка, и кажется, что это какое-то фантастическое, благоухающее лиловое море, и каждая волна его ласкает меня как душистый локон волос незримого радостного божества, имя которому -- Весна.

На дне этого моря чудная прозрачная тишина. Малейший звук явственно слышится -- треск сучка, музыка кузнечика, шорох веток. Цветки сирени кротко глядят на мир Божий, и мотыльки вьются над ними. И, наполняя воздух сладостной истомой, гремят и гремят соловьи.

Полуразрушенная лесенка ведёт наверх, где хмурятся хвойные деревья. Отсюда, по ту сторону густо-заросшего сиренью оврага, опять виднеется Владимирский собор. Его основание скрыто, и, благодаря странному эффекту воздушной перспективы, в просвете, образуемом тёмными стволами ближайших деревьев, рисуется семиглавая громада на фоне лазурного неба каким-то божественным призраком, легко и свободно возносящимся в бездонную безоблачную высь...

Но дальше, дальше! Вот вьётся новая аллея. Тёмные каштаны -- по одну сторону, а по другую -- всё та же залитая солнцем, скромная, чистая, девственная сирень. Прохладой, негой веет здесь. Белыми нарядными метёлками украсились каштановые деревья, и внизу сочно зеленеет молодая трава.

Местность стала ровнее; лапчатые листья каштанов бросают зыблющиеся тени на дорожки, сирень уже где-то далеко -- торчащие кверху метёлки каштанов на время победили её. Но чудный запах льётся, разливается по всему саду, и нет в нём такого уголка, куда бы он не доносился, как нет такого местечка, где не пел бы соловей.

По мере того, как приближаешься к цветнику и к оранжерее, чаще и чаще попадаются экзотические растения -- туи и какие-то красивые ели и пихты, то бледно-зелёные с белыми смолистыми шишечками, напоминающими свечки рождественских ёлок, то красно-коричневые, глубокого бархатного тона. В особенности, не могу я забыть, и всё мерещится мне стройное, похожее на кипарис, дерево цвета старинной тёмной бронзы. Оно выделяется на фоне другого дерева -- душистого, бело-молочного витекса, и рядом с ним трепещет нежно-листная светло-светло-зелёная американская липа.

Что до цветов, то их ещё мало. Распустились только какие-то лиловые метёлки с малахитовыми, низкосидящими у корней узкими листьями. Клумбы покрыты голой разрыхлённой землёй словно недавние могилы. Столбики с крестообразно прибитыми на них дощечками, в самом деле, придают цветнику кладбищенский вид. И мне кажется, что на каждой дощечке я мог бы прочитать меланхолическую надпись: "Здесь погребён дух великого Траутфеттера".

Впрочем, у самой оранжереи, где как в морге заключены пальмы, и чахнут и умирают камелии, разбиты две грядки орнаментной зелени, и тоны подобраны так, что имеют разительное сходство с полинялыми персидскими ковриками.

Отсюда хороший вид на дом аптекаря Фромета. Этот замок, построенный на аптекарские сбережения, иностранным характером своей архитектуры как нельзя лучше подходит к экзотическим деревьям. Его светлые башенки красиво и грациозно возвышаются над зелёными верхушками сада.

Прямо -- тенистая аллея каштанов. Но мне хочется одиночества, а по этой аллее проходят люди с озабоченными лицами, пользующиеся ею как улицей, которая соединяет один конец города с другим. И я поднимаюсь по низкому склону, и опять я в царстве сирени. Свободно и привольно разрослась она здесь среди кустов жёлтой акации, молодых каштанов, ясеней, черноклёнов.

Ни души! Славно дышится! Прозрачен и мягок воздух! И снова я слышу ласку Весны, и согласно поют соловьи, и ритмично качаются лиловые ветки сирени. Век сидел бы здесь, в этом очаровательном уединении, и век смотрел бы на это безмятежное небо, нежную зелень акации, распускающуюся почку шиповника...

Но, к сожалению, когда-то Адам и Ева согрешили, и с тех пор пребывание в Эдеме стало роскошью, которая не всегда доступна людям труда. Волей-неволей приходится покинуть рай, насаждённый Траутфеттером, и вернуться в душный кабинет, чтоб работать и в поте лица добывать хлеб насущный.

И когда я уходил из сада, бросая прощальные взгляды на бесконечные букеты сирени, млеющей в лучах полдневного солнца, я увидел на скамейке двух молоденьких девушек, ещё в недлинных платьях. Они были свежи и юны как майские розы и смотрели на сиреневые цветочки, перебирая их в пальчиках, с улыбкой надежды... Они искали цветка о пяти лепестках, они искали счастья!

Как раз над ними пел соловей, и любовно качались ветки сирени.

май 1886 г.

Источник: az.lib.ru