| |||
Марко Вовчок (Мария Александровна Вилинская). Купеческая дочка • Все авторы -> Марко Вовчок (Мария Александровна Вилинская). Марко Вовчок (Мария Александровна Вилинская). Купеческая дочка I Умерла у нашей барыни горничная девушка, и приказчику веленье прислано барское: немедля другую к барыне представить. Выбрал приказчик меня. Я была сирота, только и роду всего у меня, что дедушка. Ласковый такой старичок был, седенький, смирный. Выслушал он приказ, вздохнул да и повез меня. Барыня наша жила в уездном городке. Городок был ветхонький, словно серенький. И домики серенькие, и заборы, и частоколы, да и мещане там все в серых чуйках ходили. А вот деревья там такие развесистые, такие густолиственные! Над иною избушкою раскинется липа зеленая, всю закроет, только чуть уголочек сереет. Улички узенькие; под заборами такая травка густая росла; воробьев видимо-невидимо,-- такое чириканье поднимают; и сорок много водилось,-- так по улице и скачут, не боятся. Барский дом стоял на конце города, на выезде, каменный, высокий; подъезды крытые; над воротами два льва сидели с разинутою пастью. Кругом дома сад густой зеленел, в саду беседки разные, дорожки усыпаны песком,-- все по-барски. А кругом мещанские домики жались друг к дружке вдоль улички рядочком. Въехали мы в ворота. Двор обширный и чистый. Вышел к нам навстречу высокий бородач, смуглый, румяный; глаза у него так и сверкают, лицо такое удалое, гордое, улыбка веселая да насмешливая. На нем плисовые шаровары, рубашка красная, сапоги скрипучие. Вышел он без шапки, и черные его кудри развеваются. Дедушка кланяется ему. Поклонился и он; подбоченился и осмотрел нас с ног до головы. Тут выскочил из избы мальчишка быстроглазый, круглолицый, черный, как словно жучок. Выглянул из дверей повар в белом колпаке,-- сморщенный, седой; глазки у него маленькие, носик остренький и кривой; борода не брита давно,-- выглянул, посмотрел, табаку понюхал и пошел. Вот словно сказал: "Видали и таких!" Вышла на крыльцо из хором старушка, в темном платье и в белом чепце, степенная, строгая старушка, и подозвала меня к себе. -- Иди за мною к барыне,-- говорит,-- войдешь -- поклонись низко и к ручке подойди, поцелуй ручку бережно, не бросайся.
II Иду за нею. Комнаты большие, светлые. Ковры богатые, яркие, зеркала, картины в золотых рамах. Барыня сидит в кресле и с собачкой играет. Из себя она еще хороша была, хоть и не молода. Взгляд быстрый, речь живая, скорая, голос звонкий. И видно сейчас, что щеголиха она не последняя: все на ней с иголочки, и сидит она такая нарядная да пышная. Посмотрела на меня, спросила, как зовут и сколько мне лет, и сказала старушке: -- Ну, уведите ее. Простилась я с дедушкой. -- Не скучай, дитятко! -- говорил он мне.-- То ли еще на веку-то случается! А ты не скучай! Все меня утешал, а сам вздыхал; а поехал -- заплакал. Одели меня и к барыне приставили, а старушка (Аксинья Ивановна ее звали) домой пошла. Она проживала у барыни, пока надо было, а потом отослали ее. В хоромах я была да Миша, вот тот мальчик быстроглазый. Миша также сирота был, да горевать он не горевал; веселый такой, шумливый, говорун, проказник, и ко всякому, бывало, он сумеет подойти. Уж на что повар нелюбезный человек был, молчаливый,-- не то чтобы чуждался он людей, только не охоч был ни на дружбу, ни на знакомство,-- а и он, бывало, слушал Мишу, как тот размелется; не прогонял никогда; слушает, бывало, улыбнется и табаку понюхает. А Ефим-кучер так очень Мишу любил, часто его зовет, бывало, сам и в разговоры вдается, как с ровнею. Барыня моею услугою недовольна была и все на меня гневалась. Я робка очень была,-- бывало, она крикнет -- у меня и руки задрожат, и в глазах потемнеет; ну, и неловкая я была такая, непроворная, что греха таить! Билась она, билась со мною да и послала за Аксиньей Ивановной. Аксинья Ивановна сейчас прибежала. -- Что вашей милости угодно? -- Аксинья Ивановна! Поищи-ка ты мне хорошую служанку. Нет ли из мещанок? Все они поумней и посмышленей. Аксинья Ивановна сейчас за платок, за шапочку и пошла девушку разыскивать. Под вечер видим, идет Аксинья Ивановна и за собою девушку ведет. Девушка высокая, статная; глазами так и обжигает. Вышел Ефим навстречу им и остановился -- хороша! А девушка на него глянула ли, нет ли, и прошла мимо в хоромы, голову высоко поднявши. Ефим себе отвернулся. -- Кляняться не будем, Миша! -- сказал с усмешкой. А Миша ему: -- Вот, Ефим Григорыч, королева-то! -- Эх, Миша, не все золото, что блестит! -- Ефим ответил. Барыне девушка очень по нраву пришлась: договорила ее, а Аксинье Ивановне, за труд да за усердие, старое платье пожаловала.
III Пришла девушка ужинать в людскую и все молча сидела. Если что и спросят, то сквозь зубы отвечала. Ефим усмехался да поглядывал на нее. А она против него сидит. Платье на ней розовое, в ушах длинные стразовые подвески качаются, коса на самой маковке под гребешком. Из себя хоть и худощава и желтолица, а хороша. Вечером еще лучше она нам показалась: глаза такие яркие, умные; брови темные дугою; а нраву, видно, она насмешливого и кичлива: сидит себе, тонкие губы сжавши. Заговорили мы с нею, а у нее, что называется, каждое словечко по рублю... Мы скоро и замолкли. Вдруг Ефим к ней: -- А что, красавица, как имя ваше, как отчество? Она как глянет, ровно водою студеною окатила. -- Что угодно? -- протянула. Голос-то у ней не звучит словно. Ефим даже вспыхнул весь, ну, а не сплошал-таки. -- Как по имени, по отчеству величают? -- повторил. -- Зовут меня Анною, а по батюшке Акимовною,-- ответила ему девушка, и так, словно топором отрубила. Крепко, кажись, она спесивостью нашего Ефима задела; он только кудрями тряхнул и проговорил: -- Желаем много лет здравствовать Анне Акимовне! Глаза у него сверкнули, и замолчал он на весь вечер. А как расходились мы, он на нее посмотрел так язвительно, усмехнулся и прищурился, что Анна Акимовна вспыхнула и отвернулась,-- словно осерчала.
IV Вот на другой день просит Анна Акимовна барыню, чтоб за ее пожитками послать. Она прежде проживала у тетки, городской мещанки; там ее и все добро хранилось -- так вот она и просит барыню. Барыня сейчас приказала: -- Пусть Ефим сходит да заберет или пусть съездит. Скажи ему. Выходит Анна Акимовна на крыльцо, а тут и все люди во дворе, и Ефим тут же. Вот она оглядывает всех сверху, с голов, да протяжно так и говорит: -- А кто тут у вас Ефим-кучер? Словно она его и не знает, а неправда,-- сейчас всякий бы сказал, что неправда. Не знает, а чего ж это вся вспыхнула? Чего в его сторону и не глянет! -- Кто у вас тут кучер Ефим? Мы только все переглянулись, а поваренок Миша так и покатился со смеху, да и все-то улыбнулись. А Ефим тряхнул кудрями и выступил ближе к ней. -- Вот удар-то сердцу молодецкому! -- обращается Ефим к нам.-- Мы думали, что про нас и в Москве писано, а выходит-то что? Неведомые, незнаемые люди совсем! Красная девушка щурилась и жмурилась,-- да лица нашего не признала! Анна Акимовна его речь перебивает: -- Барыня приказала мои пожитки перевезти, да не мешкать с этим приказывала. -- Помилуйте, Анна Акимовна, как можно-с! Мы в сей же миг... А много подвод прикажете вырядить? Сам смиренником стоит, а уж лукавство-то такое на лице! Анна Акимовна смутилась и рассердилась, и слова не ответила -- ушла. Кто стоял тут на дворе,-- посмеялись и разошлись, только еще Ефим остался. Выходит опять Анна Акимовна. -- Что ж не едешь, куда послан? -- сурово спросила его и глянула исподлобья, враждебно. -- Да вот ответу мне не дали; ответу жду: сколько... -- У меня пожитков немного. И ушла, и дверью за собою хлопнула. Ефим вытянул возище громадный, что сено возят, запряг и поехал к ее тетке.
V Едет оттуда; видим -- везет сундучишко голубенький, жестью обитый, да две подушечки, да одеяльце легонькое. Поставил все добро серед воза и так уж кричит на лошадь да понукает, что все соседи из окон высунулись,-- глазеют. Тамошние мещанки такие уж любопытницы всесветные, не приведи господи! -- Что, что везут? -- слышно, а добро-то только вверх подбрасывается от каждого толчка,-- тяжести там мало было. Гляну, а из хором, из окошка сама Анна Акимовна смотрит, да бледная такая, глаза блестят и губы дрожат. Ефим въехал во двор и крикнул: -- Эй, люд крещеный! Идите да великую добычу поднять помогите! Анна Акимовна выбежала: -- Как ты смеешь зубоскалить? -- прошептала.-- Как ты смеешь? Я барыне скажу... -- Переведите дух, Анна Акимовна; больно уж осерчали вы, ей-богу. Она схватила свой сундучок, подушечки, и сама потащила за собою. Ефим постоял, поглядел с усмешкой и стал песенку насвистывать.
VI Сбираемся ужинать. Не придет, думаю, Анна Акимовна: огорчена крепко. А она и входит, да веселая такая; приветливей даже стала: на меня взглянула, Мише усмехнулась, у повара спросила, где вода стоит; только Ефима словно не видит она. Сели за ужин. Стала она мне рассказывать, какая под городом роща славная, и гулять там прохладно, и много народу туда сходится, съезжается. Рассказывает, а я слушаю. И щеки у ней разгорелись, глаза так и искрятся. "Вот веселье напало!" -- дивлюсь... Да как-то глянула на нее сбоку, а лицо ее все подергивается, словно ей что в сердце впилось. "Вот как!"-- думаю. А Анна Акимовна беспрестанно говорит, говорит: ну, и договорилась... -- Раз,-- рассказывает,-- шли мы из рощи поздно ночью; целая нас ватага была, и весело так было; ночь-то месячная, теплая, то и дело, встречаются люди. Вдруг тучами заволокло; темь такая, ни зги не видно, а нам как раз мостик переходить, и навстречу нам какие-то молодцы,-- кто их знает чьи,-- себе толпятся. Суматоха поднялась, и девушек столкнули. Я первая слетела под мосток... А Ефим ей на то: -- Великому кораблю великое и плаванье, Анна Акимовна! Анну Акимовну словно водой окатили; вздрогнула, не нашлась что отвечать; хотела она опять в разговоры пуститься, в рассказы, да нет, уж не вяжутся слова. Прикусила она губы, нахмурилась, задумалась. А Ефим как ни в чем не бывало: -- Славно вы рассказываете, Анна Акимовна, заслушаешься! -- говорит, тряхнувши кудрями.
VII Прошел год. Обжилась у нас Анна Акимовна; узнали мы ее короче. Нравная была девушка, кичливая, обидчивая. Ни за что, бывало, повздорит со всяким; уж про Ефима нечего и говорить: всегда с ним во вражде, в ссоре, в гневе. По целым неделям, бывало, не говорят меж собой; отвертывается Анна Акимовна от него, а он только посмеивается. А то случалось,-- вдруг нежданно подойдет к ней близко, склонится и прошепчет: -- Анна Акимовна! Здоровы ли? Глаза у него такие тихие, голос мягкий. Она так и обольется румянцем горячим, и хоть хмурится, а лицо таки просияет, против ее воли улыбка мелькнет. И убежит, бывало, от него. И долго после того не идет в людскую из хором. А весела как она, бывало, после привету такого! И песни распевает, и шутит. Я, Миша себе за нею веселимся. А разговор у нас все как-то на Ефима сходит всегда. И сам не заметишь, как заговоришь про него, и пустое все рассказываешь: "Вот Ефим поехал лошадей ковать. Ефим песни хорошо поет. Вот Ефиму бы жениться! И на ком это ему бог приведет?" Что ж тут за разговоры? Пустые! А Анна Акимовна словечка не проронит,-- слушает. И как хитро на это речь сводит! Я бы довеку не догадалась, да Миша надоумил. Это такой уж пройдоха был! Ничего и под землей от него не утаишь. Миша, как приметил, шепнул мне: -- Что это Анна Акимовна все на Ефима речь сводит? Вот новинка-то ему будет, а мне потеха! Вскочил и убежал из хором. Верно, он тогда ж и передал эту заметку свою Ефиму.
VIII Садимся обедать. Миша так и юлит, усмехается, моргает. Ефим пригрозил ему, да уж поздно. На беду, Анна Акимовна заметила и вспылила-вспылила. Она в тот же день как нарочно весела очень была, и сама об Ефиме спрашивала, а тут, видно, догадалась, что пересказано. -- Миша! -- едва проговорила.-- Я скажу барыне про твои насмешки! -- Какие насмешки, Анна Акимовна? Да я про свои дела... Я про вас, ей-богу, и забыл. И такую рожицу смиренную скорчил тот Миша -- кажись, только бы его калачиком наградить! Ефим улыбнулся. -- Чего это вы гневаться так изволите, Анна Акимовна? Или что потеряли? Или слово забывчивое сказали? Что ж, слово не воробей, вылетит -- уж не поймаешь! -- Ты чего привязываешься? Кто тебя-то спрашивал? -- накинулась на него Анна Акимовна, не помня себя от гнева.-- Зазнался, зазнался ты очень! Вот уж посади за стол... Забыл, кто ты такой... что за вельможа? Что ты о себе думаешь? Ефим стал перед нею, головою покачивает. -- Ты-то от каких князей род ведешь? -- Да как ты смеешь равняться-то? Бессовестный ты такой! Мой батюшка купец был, свою торговлю вел... -- Да-с, да-с! Нам небезызвестно-с! Ну, что вы, купцы? Ведь один обман от вас только. Я вот хоть бы вчера платок купил; божилось лихое твое племя: износу нет! А вот посмотри-ка -- весь светится! И покойно так рассказывает, платок развертывает; а она-то дрожит, вся бледная. -- Я барыне жаловаться буду,-- крикнула.-- Ты не смей издеваться, мужик глупый! -- Постой, постой! -- заговорил Ефим, словно изумился. -- Да! Да! Мужик бестолковый! -- кричит Анна Акимовна. Ефима словно кто против шерсти повел; кудрями он тряхнул и бороду погладил. -- Погоди, погоди! -- начал, сдерживая свой голос звучный.-- Говоришь ты: мужик. Ну, признаюсь тебе сам, точно я мужик. И из деревни я недавно,-- тоже признаюсь. Жил я там, пахал, сеял, кормился сам и продавал, и с людьми чисто поступал, дружно жил. Я нраву веселого. А ты, купеческая дочка, Анна Акимовна, чем ты взяла? Что из себя-то ты вглядна? Это сущий пустяк. Первое дело -- душа, нрав. Ты задорна, строптива больно... -- Как смеешь? -- запищала она. А он свое: -- Лет ты хоть не молодых, а уважения тебе ни от кого нету. Как ты себе не величайся, как ни кичись,-- идут люди, а сами и не спросят: что это за Анна Акимовна на свете живет? Мой-то батюшка землю пахал, и всяк скажет: "Добрый мужичок был покойник!" А твой, хоть и в лисьих шубах хаживал, да слава-то нехороша. Чего ж шипеть-то по-змеиному,-- ведь правду говорю! А у купеческой дочки голос с сердцов уж оборвался. -- Ты,-- наконец вскрикнула,-- ты как осмелился моего батюшку порочить? Как смеешь? -- Отчего не смею? -- Не смеешь! -- Смею. Да как пошла! Кричит на всю избу. Мы их уговаривать, разнимать,-- куда,-- еще пуще! Вдруг слезы так и брызнули у Анны Акимовны; выбежала она из избы. Ефим захохотал. -- Со злости голосить будет! Анна Акимовна, на доброе здоровье вам! Готовы служить-с! Чем богаты, тем вам и рады!
IX После этой ссоры они совсем и в разговор не входили. Встретятся -- она отвернется. И такая недотрога стала, спаси господи! Чуть что ей покажется не так -- вспылит, зашумит, забурлит. И он угрюмей, и шутки его злобные. Оба похудели, побледнели. Раз Миша утром и шепчет мне: -- Слушай-ка, Катя, дива-то какие я тебе расскажу! -- Ну, что там такое? -- говорю. -- Да Ефим сегодня ведь целую ночь глаз не свел... Я с вечера хватился его -- нету. "Пойду поищу, где он",-- думаю. Обежал весь двор -- нету, и за воротами -- нету. Сам не знаю, словно меня что-то толкнуло. Побежал я к реке; а он там и сидит на горке, над рекою. Склонил голову на руки -- думает, да такой-то печальный, будто по родной матери тужит! А кругом все тихо, только вода плещет в берега. Месяц ясно светит. Не решился я его окликнуть,-- побоялся, да и любопытно мне было, что будет. Жду, жду, а он все сидит, не шевельнется. Господи! Какой печальный-то он был! Какой уж унылый! Заря стала заниматься; он поднялся и тихо пошел домой,-- вот словно больной, разбитый человек,-- запряг водовозку и за водой поехал. Так вот, Катя, дива-то какие! Просто ума не приложить! И голова у меня болит от бессонницы,-- мочи нет! А я давно уж за Анной Акимовной замечала, что ей по ночам не спится,-- сидит, пригорюнившись, на постели да думу думает. А то раз я пробудилась... Этой ночью гроза была сильная: дождь, ветер, град; деревья шумят и трещат; вода с крыш льется-журчит; гром раскатывается, грохочет; молния сверкает. Я вскочила, крещусь. "Анна Акимовна!" -- окликаю ее тихонько. Ее нету. А у нас всегда лампадочка горела: видно, светло было. Гроза утихла. Где ж это Анна Акимовна? Слышится мне в образной шорох,-- я подкралась. Анна Акимовна перед образами на коленях стоит и так молится! Стиснула руки и только выговаривает: "Боже мой! Боже мой! Помилуй меня, грешную!" И в таком она томлении, в такой муке мучилась! Припадет к полу, лежит -- и опять поднимется, опять взмолится; а без слов молится, без рыданья. Ну, я своей заметки Мише не сказала: его уж и то любопытство-то извело совсем. Недоедает, недосыпает -- все следит за ними. Что ж? Охота пуще неволи!
X А днем их увидишь -- невдогад тебе, что на душе деется у них. Свое дело делают исправно, и веселы, и смеются. Только меж собою не говорят, а так только шпильки разные пускают друг дружке. За обедом ли, за ужином ли, как сберемся, Анна Акимовна и начнет: речь про мужиков заведет (этим, знала она, лучше всего доймешь), и се и то. Язвила она раз, язвила -- Ефим все молчал -- а там и заговорил спокойно так: -- Эх, матушка, Анна Акимовна! А я, мужик, ведь за вас посвататься хотел. Что, думаю, девушка она хоть нетолковая, хоть вздорная, ерошливая, да за обозом сбредет! Она вспыхнула и затрепетала. -- Полно же, матушка! -- говорит Ефим.-- Не извольте гневаться: нездоровье приключится. Опаски насчет сватовства моего не имейте. Пришла, было, дурь в голову и прошла. Всяк сверчок знай свой шесток. Мы себе ровню повысмотрим. Она вдруг замолчала и молча целый обед просидела.
XI После этой размолвки последней вдруг Ефим повеселел; прихорашивается все, прибирается. Часто стал со двора, из дому отлучаться; а из дому идет -- песни поет; домой ворочается -- с песнею. И все пел он: Ах, ты, милая, хорошая моя, Чернобровая, приветливая! Притихла Анна Акимовна, и не слышно ее. Тихонько себе работает, а в свободный часок к вечерне идет, и все в уголку становится, в сторонке, и молится. -- Что барыня? -- спрашивает меня Ефим одним вечером. Все мы в людской были; Анна Акимовна гладила.-- Примет она меня? -- Да отчего ж не принять! -- говорю.-- А вам что? -- Да вот милости хочу просить. Анна Акимовна слушает. -- Так и быть,-- говорит Ефим,-- надо вам признаться: жениться я хочу. Уж вы, Анна Акимовна, старого гнева не помяните, не обидьте мою суженую. Девочка славная! Анна Акимовна побелела вся, и губы у ней задрожали. Не ответила ему ничего и вышла. Ефим усмехнулся ей вслед и песенку стал насвистывать. Легла барыня спать. Бегу я в людскую, слышу -- на лестнице кто-то плачет. Смотрю -- Анна Акимовна. И как уж она горько плакала-рыдала! Я тихонько мимо ее пробежала; она меня и не заметила. Ужинать Анна Акимовна не пришла. -- Что это нашу Анну Акимовну от еды отбило? -- говорит Ефим, да так лукаво посматривает и весело. -- Я видела -- она плачет на лестнице,-- говорю я ему. -- Плачет? -- вскрикнул. После ужина он сейчас выюркнул за двери. Мы с Мишею переморгнулись -- себе за ним. Он прямо к хоромам; стал, послушал -- плачет. Он туда. Месяц светит ярко, и лестница светла; а Анна Акимовна в темный уголок забилась. Он туда к ней -- и обнял ее крепко, и целовать стал. Как ахнет она! Глянула на него, узнала, да так и обвилась руками около его шеи и плачет-плачет! Он ее на руках вынес из того уголка. Она вырываться -- не пускает; поставил против месяца света. -- Ага, купеческая дочка, Анна Акимовна,-- промолвил.-- Теперь ты моя! И так вымолвил, словно он врага своего лютого полонил, и у самого слезы две скатились, и такая усмешка злобная! Страшно и чудно на него смотреть тогда было. Анна Акимовна только руками закрывается да плачет-плачет!
XII Утром они к барыне пришли. Ефим за руку ведет Анну Акимовну. Она такая печальная, заплаканная, словно на казнь он ведет. Барыня их приняла, удивилась и обрадовалась. -- Хорошо, хорошо,-- говорит Ефиму,-- женись, позволяю. Я к Аннушке привыкла. И дала барыня им ручку поцеловать. Ефим сейчас и гостей пошел сзывать, подарки невесте покупать. А невеста сидит, ему рубашку шьет, а сама разливается-плачет. -- Что ж, Анна Акимовна,-- говорит Ефим,-- что ж вы своих не зовете? -- У меня никого нет,-- ответила. -- Хоть дальняя родня, а все родня,-- вы позовите. -- Хорошо,-- говорит. Позвала Анна Акимовна купеческих девушек на девичник. Пришли, все такие разряженные, в шелковых платьях, у одной золотая цепь на шее висела, и в ушах серьги драгоценные сверкали. Была это троюродная сестра Анны Акимовны. К Ефиму никто не пришел. А уж как Анна Акимовна боялась убогих гостей! Чуть дверь отворяется -- она в лице изменяется. Купчихи сидели около стенок, чинно так, и орехи грызли. Невеста целый вечер проплакала. Ни песен, ни веселья не было; только один Миша утешался. На другой же день -- под венец. Ефим очень спешил свадьбою. Барыня сама молодых благословила. Венчать повезли Анну Акимовну в барской коляске,-- так барыня приказала,-- а Ефим ехать не захотел, пешком пошел. Купчихи собрались еще нарядней: набелились, нарумянились. Ефимовых гостей все нету. Перевенчались и приехали все, со всеми гостями, домой. Взял Ефим с умешкой молодую жену и ведет, а на пороге их встречает хлебом-солью мужичок в зипунишке ветхоньком, в лаптишках. Невеста глянула и зашаталась. А Ефим ее, ближе подводит и кланяется в пояс тому мужичку. -- Злодей! -- прошептала молодая.-- Злодей! Все купчихи словно окаменели,-- стоят, смотрят так, будто ждут выстрела из пушки. Входят в избу, и в избе на лавках все в лаптях сидят... Купчихи глянули и пятятся к дверям, губы поджимают, платья свои шелковые подбирают,-- обиделись, взъерошились...′ А Ефим их упрашивает, двери им заступает: -- Что спесивитесь больно, гости дорогие? Да не обидьте, не огорчите: погуляйте на свадьбе! А купчихи надулись, к стенке лицом от него отвертываются. Тогда он им двери настежь. -- Была бы вам честь предложена, а от убытку бог избавил! Проживайте без нас, а мы-то без вас проживем! Купчихи так табуном и понеслись к двери; зашумели промеж собою по-шмелиному. -- Анна Акимовна! -- крикнул Ефим.-- Угощайте дорогих гостей! Нарочно по всему городу бегал, искал таких, чтоб вам понравились. Что ж вы приуныли-то? Поживется -- слюбится! Понемногу все опомнились, обошлись,-- а то ведь даже и повар удивился,-- пьют, здоровья, многих лет молодым желают, целоваться их заставляют. Анна Акимовна потеряна совсем,-- вся дрожит, кланяется, целуется; словно она себя не помнит; потом села на лавку, и гости все разошлись,-- она не шевельнулась. Говорили -- не отвечала, не глянула.
XIII На другой день она захворала и долго пролежала больна. Барыня к ней лекаря присылала. Он ее спрашивал -- молчала. Лекарь ее дурою назвал и, по своему уж разумению, ей какое-то лекарство дал. Не приняла. Ефим стал крепко тревожиться, затужил, закручинился. Целые ночи над нею просиживал и все, бывало, глядит на нее. А она его глаза встретит -- отвернется; голос его послышит -- вздрогнет. А все-таки он суров с нею был; хоть видно уж по всему, что любил, а суров был. Только раз он ее нежными словами просил,-- это чтоб лечилась. Уж как он тогда ее просил! Она только отвернулась. После того еще суровей он сделался, еще угрюмей и насмешливей. В черных его кудрях седина засветилась. Никто не думал, чтобы Анна Акимовна оправилась. Сбирались уж ей гроб покупать, а она выздоровела. Переменила ее болезнь так, что и сказать нельзя: такая стала тихая, смирная,-- водой не замутит. Да не на радость поправилась. Тяжело да горестно жилось Анне Акимовне. Ефим ей все за прежнюю гордость отплачивал. -- Утеряли вы, Анна Акимовна, свое княжество-то за мною! Вот ведь маху-то дали! Просто беда! Она все молчит. И глядит он на нее, бывало, как на своего врага жестокого, и часто приговаривал глядя: -- Жгуча крапива родится, да во щах уварится! И усмехнется.
XIV Анна Акимовна сохнет да тает не по дням, а по часам. А спросишь,-- "здорова", говорит, и работы своей не бросает, работает. Глаза у ней большие такие стали, щеки впали и такой яркий румянец на щеках играл. Плакать она не плакала никогда: покойна была, только уж такая тихая да печальная! Бывало, как войдет, о чем бы ты ни вел речь веселую,-- слово твое замрет и сердце заноет. Даже барыня стала замечать и спрашивать: -- Чего ты, Аннушка, так худеешь? Ты у меня выздоравливай, пожалуйста! Вот еще умрет,-- беда тогда! Останусь я без ней, как без рук! Полечись-ка ты, Аннушка! -- Я здорова, сударыня. -- Ну, не худей, если здорова. Ефим опять жесточе, да жесточе с нею, да угрюмей. Постарел-то он как за это время! Такие морщины глубокие его лицо избороздили! Не те уж глаза живые,-- угрюмый, горящий взгляд; усмешка язвительная, слова насмешливые да едкие, а как засмеется -- мороз по коже подирает, такой хохот его недобрый...
XV К осени Анна Акимовна очень ослабела. Дни стали холоднее; дожди пошли. Вот перед покровом денек выдался ясный и теплый. Вышла Анна Акимовна на солнышко погреться: все она зябла. И сидела она в саду, под липою, работала. Время хоть осеннее было, и уж деревья лист разноцветный роняли, а хорошо еще в саду было: ягоды алели на шиповнике, белели пожелклые березы, и дуб еще зеленел... Хорошо было в саду, Анна Акимовна сидела и работала. Я приходила ее обедать звать -- не пошла. -- Не хочу,-- говорит. Слезы у меня навернулись, что сидит она такая тихая-тихая. -- Анна Акимовна! -- говорю--.Бросили б вы эту работу, отдохнули б немножко! -- На что бросать? -- отвечает.-- Кончать надо! Постояла я около нее, постояла. -- Славный день сегодня какой, Анна Акимовна, тепло. -- Тепло,-- отвечает,-- славный день. Хоть бы она пожаловалась, хоть бы без слов заплакала! Нет! Хотелось мне обнять ее да приголубить; спросить хотелось, что болит, да я не посмела и ушла от нее с тяжелым сердцем, с тоскою. Под вечер опять я побежала к ней в сад. Ее нет уж там. Я в хоромы, в девичью -- нету. Спрашиваю Мишу: -- Миша, не видал ты Анны Акимовны? -- Видел,-- говорит,-- она в свою поветку прошла. А у них была поветка во дворе, где свое добро хранили. Стучусь я в поветку -- никто не подает голосу мне. Толкнула я тихонько дверь и вхожу; за мной и Миша. Лежит Анна Акимовна холодна и мертва. В руках крест сжала, и такое лицо прозрачное да бесстрастное, словно восковое. Видно, что знала она, ведала, когда умереть ей: чистым полотном скамью застлала, и образ поставила себе в голову, и убралась, нарядилась.
XVI Бросились мы, сказали соседям, доложили барыне. Ефима с утра дома не было: послан был куда-то с книгами от барыни. Сбежались люди; шум, говор, толки, аханье. Послали за дьячком. Стали над покойницей читать и понемногу все угомонились, опомнились. А тут Ефим на двор. Кто был тут, все от него разбежались: он только оглянулся и прямо к поветке. Мы долго ждали,-- не выходит. Пошли сами туда, смотрим: стоит он около покойницы руки скрестивши, глядит на нее, слушает чтение. А дьячок читает громко, протяжно; свечки пылают. И целую ночь он простоял, не шевельнулся, не вздохнул. На утро пошел, гроб купил, к священнику зашел, попросил дозволенья и могилу вырыл ей сам. Сзывал на похороны. Совсем спокоен человек был, кажись, а все чего-то страшно было; все сердце недоброе чуяло, вещало.
XVII Отнесли на погост Анну Акимовну и в сырую землю схоронили. Заходили с кладбища люди; поминальный обед был, и Ефим сам распоряжался. Как разошлись все, он лошадей на водопой повел и говорит Мише: -- Миша, слушай да помни! Коли я пропаду, все мое добро отказываю жениной тетке; пусть ей все отдадут. Слышал? Перепугался до смерти Миша. -- Слышу. -- Ну, помни! И поскакал. Вбежал Миша в людскую, дрожит всем телом. -- Ефим хочет руку на себя наложить! Всполошил всех: побежали к водопою. Все лошади под горою к раките привязаны, а Ефима нет нигде. Окликать, искать, и нашли его шапку около колодца, старого, заброшенного. А в колодце том давно еще девочка утонула,-- и дна в нем не было. Около этого самого колодца шапку его нашли, скликали людей с баграми и с крюками, да с гамом, с говором, с шумом Ефима мертвого выволокли. 1859 Не пропустите: • Марко Вовчок (Мария Александровна Вилинская). Саша (рассказ) • Марко Вовчок (Мария Александровна Вилинская). Затейник (рассказ) • Марко Вовчок (Мария Александровна Вилинская). Червонный король (рассказ) • Марко Вовчок (Мария Александровна Вилинская). Лемеривна (сказка) • Марко Вовчок (Мария Александровна Вилинская). Тюлевая баба (рассказ) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |