Если ты не любишь снег,

Если в снеге нет огня,

Ты не любишь и меня.

З. Гиппиус

I

Вы с женщиной, которую не любите. И все кругом нехорошо, неуютно. Каменные лестницы, ветер. Она вам надоела, -- "отвязаться бы!" -- и жалка, и противна. А вы вдруг перед ней на колени и молите ее о любви:

-- О, нелюбимая, не знаю почему, но жду твоей любви, хочу, чтобы ты любила!

Неестественно. Невероятно. Хотели ударить, и вот лобызаете. Отталкивая, маните. Что за странная любовь -- наизнанку!

И это с вами всегда -- во всех ваших любовных чувствах. Мы, например, остальные, мы чахнем и сохнем, когда страсть -- без ответа. А вы напротив, вы почти веселитесь:

-- Пускай, моя Светлана, меня не любишь ты, -- это подлинные ваши слова. -- О пусть тебя не вижу, тем глубже я люблю... Мне всех радостей дороже моя неразделенная любовь...

А когда наша страсть угасает, мы, все остальные, как мы тогда печальны! Вечная элегичность умирающей, догорающей страсти! У вас же и здесь -- a rebours: ни грусти, ни боли:

-- Мне было не грустно, мне было не больно.

-- Я думал о том, как в душе моей вольно...

И дошло до того, что измена любимого, унижение, оскорбление страсти -- высшее для вас торжество. Мы, остальные, ревнуем и мучимся, убиваем, калечим соперниц, соперников, а у вас... -- вот ваша песня обманутой девушки:

Не меня -- ее, ее

Любит он, но не ревную,

Счастье ведаю мое

И, страдая, торжествую.

Неслыханная "песнь торжествующей любви!" Кто из миллионов влюбленных за тысячи-тысячи лет пропел бы такую песнь! Девушка "ведает счастье", когда ее любовник ласкает другую!! Что за извращенное странное сердце!..

Я уже не говорю о том, как вам дорого, как вы заботитесь, чтобы ваша любовь непременно была безнадежной:

-- Мы силу любви -- одной невозможностью мерим. -- Я радость мою не отдам никому... Мы любя неслиянны...

Когда-то в детстве я думал об антиподах, что это такие же люди, как мы, но только все у них наизнанку. Лед у них жжется, огнем они тушат воду. Подсудимые судят судей, и всякий, как о высшем блаженстве, мечтает о смерти, о болезни, о голоде. Теперь, когда я прочитал ваши книжки, это ваше "Собрание стихов З. Н. Гиппиус", -- я вижу, что моя мечта -- не мечта. Такое племя, несомненно, существует, и это племя -- ваше, родное. Там у вас должно быть это принято, там у вас должно быть это "норма" -- говорить и ощущать такое:

-- С такою радостной мукой...

-- Все радости скучны...

-- Люблю я отчаяние мое безмерное...

-- Приветствую мое поражение...

(З. Н. Гиппиус, "Собрание стихов" т. I и II.)

Там у вас, должно быть, трюизмы эти любимые ваши слова: "тяжесть счастия", "радость страдания", и всякий, должно быть, проникнут этим редкостным вашим ощущением:

"В последней жестокости -- есть бездонность нежности: и в Божией правде -- Божий обман".

И если бы случайно как-нибудь я прочитал у вас, что горе, например, тягостно, а радость сладостна, я бы этому весьма изумился, как самому диковинному парадоксу. Обычное -- для вас парадокс. Любовь без ненависти и веселость без скорби вам, я думаю, недоступны. О смерти, например, вы пишете с улыбкой и нежностью:

-- О, почему тебя любить мне суждено неодолимо? -- Концу всегда, как смерти, сердце радо. -- Странно сердце радует безмолвие и смерть. -- Приветствую смерть я с безумной отрадой и муки бессмертья не надо, не надо!

Да не подумают, что это культ смерти, кладбищенство, сологубовщина... Это просто ваше a rebours. Та самая mania contradicens, о которой говорит в одном рассказе Брюсов. Люблю смерть и ненавижу бессмертие. Люблю смерть и ненавижу счастье. Люблю ненависть, ненавижу любовь.

Я счастье ненавижу,

Я радость не терплю.

И т. д., и т. д., и т. д.

II

Однообразное, упрямо-неуклонное всегда и во всем "наоборот". Что это? Кокетство? Бравада? Ницшеанская хлестаковщина? Поза?

В ваших стихах то и дело читаю:

-- Смиренная гордость.

-- Безумие мудрости.

-- Воскресная смерть.

-- Дневная ночь.

-- Кипящая льдистость.

-- Верная неверность.

-- Снеговой огонь.

Как однообразно и бедно. Как будто на машинке сфабриковано целыми пачками, дюжинами. Вы же фабрикуете еще и еще:

-- Где начало, там конец. -- Все, что вверху, то и внизу. -- Мы, скромные, бесстыдно молчаливы. -- Мне страшно, что страха в душе моей нет, -- вот типичные ваши речения. На каждом ваше клеймо.

И характерно: когда вы очутились на берегу реки забвения, Леты, вы тотчас же сказали себе:

"Нет даже забвенья в рокоте Леты".

Что же это такое? "Скромность бесстыдства", "начальный конец", "страстное бесстрастие" -- что же это такое у вас? Просто ли словоблудие, facon de parler, или подлинное кровное чувство?

Я думаю, и то, и другое. Но подлинного, кровного больше. В основе, я уверен, здесь подлинно все; пусть иные слова и фальшивят, и лгут, но лирика ведь не лжет никогда, а именно в вашей лирике, в самом тоне ее и ритме я слышу, вне всяких слов, ту же сложность и смешанность чувств, которую неутомимо пытаются выразить ваши слова: "распни" и "осанну" вместе, восторг и уныние словами вы говорите [нрзб.] что помимо слов, -- всем электричеством своей поэзии, каждым нервом своего стиха. Вы не только повествуете о себе, но вы хоть чуть-чуть, хоть на миг, заражаете нас собой, и под чарами вашей поэзии мы, действительно, на мгновение чувствуем, что правда обманна и смерть мила. Лирика лгать не может, это речь от души к душе. Здесь шутихи афоризмов бессильны -- и бубенчики бряцающих слов. И ведь какая нужна сила внушения, какая искренность и патетичность, чтобы внушить другим такие чувства, которые чужды и "отвратны" чуть не каждой душе человеческой, чтобы передать, отобразить (пускай и отдаленно!) такую искаженную, запутанную, сложную душу, как ваша!

О, как сами вы ненавидите эту бедную свою душу. "Я рабом твоим, запутчица, не стану". "Ты, уныльница, меня не сторожи":

Ты сближаешь два обратные желанья,

Ты сидишь на перепутанных узлах,

Ищешь смешанности, встречности, касанья.

Вы тоскуете о простоте, вам тягостна ваша сложность. "Жалко, мертвенно и грубо все, что сложно". "Бегу от горько сложной боли я"... "И перепутанных узлов"... В прекрасных сонетах вы доказываете (а вам это необходимо доказывать!), что нужно жить, "как дитя", быть "радостным и простым". -- "Буду весел я и прост, пока живу", -- но, конечно, это тщетные мечтанья, -- "запутчица" вас путает доныне.

Вы часто, например, обращаетесь к Богу с молитвами. Но молитвы ваши тоже наизнанку:

За Дьявола Тебя молю, Господь! И он Твое созданье.

И кощунство и молитвы -- сразу. Да не подумают, что здесь демонизм. Здесь все та же mania contradicens, игра антитетических чувств:

-- Я не могу поклоняться Богу, если я Бога люблю.

Поклонение и вызов сразу. -- Не дам тебе смирения, оно удел рабов. -- Слабости смирения я душу не отдам. -- Смирение -- есть величайший грех. -- Смиренномудрие нас губит и т. д., и т. д.

Иначе вы не умеете; такое уж извращенное сердце. И сказавши когда-то: "люблю я себя, как Бога", вы ждете от Бога милости именно за эту свою дерзость:

-- Господь, мои мятежности и дерзость освяти.

В мятежности и дерзости -- святость; в молитве -- кощунство; в гордыне -- любовь; вы и здесь прямолинейны и упорны.

III

Теперь самое главное.

Ведь видеть белое в черном и черное в белом -- это значит видеть только серое.

Сразу идти и вперед и назад -- это значит стоять на месте.

Сразу и любить и ненавидеть -- это значит быть равнодушным.

И потому вся ваша лирики есть лирика серости, косности и равнодушия. Из ваших книг я впервые узнал, что и у косности есть свой пафос, и у равнодушия -- свой лиризм.

"Никого не люблю. Ничего не знаю. Я тихо сплю", -- уже не говорите, а как бы [нрзб.] "все так, как есть". -- "Живу без жизни, не страдая". -- "Тупо, медленно живу". -- "Живу без мысли и без воли я, без упований и скорбей". -- "Без борьбы и без усилия опускаюсь я на дно". -- "Мои глаза под паутиной, она сера, мягка, липка".

Даже в безумно волнующий миг, -- в октябре девятьсот пятого года, -- даже и тогда вам было:

Упоительно -- и скучно,

Хорошо -- и все равно.

Сон, коснение, оцепенение души, инфернальная скука и томь -- это ваша постоянная тема, и сколько образов находите вы для нее, какие мелодии и ритмы. Здесь вы несравненный художник. И неистощимы у вас проклятия этой вашей косной, и страшной, и оцепенелой мертвой души:

"В своей бессовестной и жалкой низости, она как пыль сера, как прах земной, и умираю я от этой близости, от нераздельности ее со мной.

Она шершавая, она колючая, она холодная, она змея. Меня изранила противно жгучая, ее коленчатая чешуя.

О, если б острое почуял жало я! Неповоротлива, тупа, тиха. Такая тяжкая, такая вялая. И нет к ней доступа, она глуха".

Не душа, а недотыкомка какая-то. В ней нет жизни, она труп, вы сами это ясно и мучительно видите. "Мертвый ястреб душа моя. Как мертвый ястреб лежит в пыли, отдавшись тупо во власть земли". -- "И эта мертвая... моя душа"...

Да и как же иначе? Тот, кому все -- все равно, и распни и осанна; для кого и да и нет равносвяты, у кого любовь убита ненавистью, страсть бесстрастием, вера неверьем, -- у того мертвая душа, и никакой Чичиков на нее не польстится. И все ваши стихи -- панихиды, отпевание этой вашей мертвой души.

Тяжелый холод в душе моей.

К земле я никну, сливаюсь с ней.

И оба мертвы -- она и я.

Каждое чувство, едва родившись, тотчас же умерщвляется "противочувствием", приводится к нулю, к пустоте. Ибо если Божья правда есть Божий обман, то нет ни правды, ни обмана, а есть ничто, nihil, нуль. И если гордыня смиренна, то нет ни гордыни, ни смиренья, а опять-таки какая-то дыра. И если, как вы говорите, ваша душа есть снеговой огонь, то нет ни снега, ни огня, снег растаял, а огонь погас, и опять небытие, nihil.

Пусть я слишком упрощаю все это, но в основе это, несомненно, так.

До сих пор у нас в России не было никогда нигилизма. Даже Смердяков, и тот не вынес, тотчас же пошел и повесился. Вы первый и единственный в России нигилист. Величайший поэт нигилизма. Гениальный певец пустоты. Такой опустошенной души мы, кажется, доныне не знали.

Вы воспеваете ничто. Вы каждым стихотворением говорите: у меня в душе -- ничего. Ничего, ничего, ничего:

"Ни твердости, ни нежности, ни бодрости в пути".

"Ни боли, ни счастья, ни страха, ни мира".

"Не лености, ни знания, ни силы быть с людьми".

Вы подсчитываете свои нули, подводите итоги -- пустоте. И не потому ли ваши стихи так безвещны, бескрасочны? Ведь их тема -- небытие, отрицание сущего; и не потому ли даже отдельные в них слова суть как бы символы небытия:

Беззвонный.

Безросный.

Безрадужный.

Безвластный.

Безлюбовный.

Безгорестный.

Безогненный.

Бесструнный.

Безблагодатный.

Этих слов в стихах у вас многое множество. Не радугу, а безрадужность; не огонь, а безогненность; не власть, а безвластие воспевают ваши стихи: то, чего нет, изъян, отсутствие, минус, ущерб, -- безжизненность и безжеланность.

-- Не лучше ли в тихой безжеланности заснуть, как спит степной ковыль!

Умереть -- уснуть. Не быть. Тишина, забвенность, мара, сон. Баю-баюшки, баю! "Сомкни плотней пустые очи и тлей скорей, мертвец. Нет утр, нет дней, есть только ночи... Конец..." И пустота! "Пустынный шар в пустой пустыне, как Дьявола разумие".

Но какими цветочками и бантиками умеете вы украшать -- пустоту! Нежнейшее и [грандиознейшее] из ваших стихотворений так и называется: "Нету". В этих стихах само небытие говорит о себе:

"Меня Сотворивший меня обидел, я плачу оттого, что меня нет".

Нуль плачет о том, что он нуль!! К нему кто-то приходит, хочет помочь, спасти, но он повторяет свое:

"Зачем ты приходишь ко мне, зная, что меня не будет -- и теперь нет?"

Кто, кроме вас, мог бы спеть эту песню о том, кого нет и не будет, -- и спеть так трогательно, так изысканно-нежно:

О, зачем ты меня тревожишь?

Мне твоего не надо пути.

Ты для меня ничего не можешь:

Того, кого нет, нельзя спасти...

Ты душу за меня положишь, --

А а останусь венок свой вить.

Ну скажи, что же ты можешь?

Это Бог мне не дал -- быть.

(Женское)

Никогда еще небытие не являлось в таком обаятельном образе и не говорило столь милых слов! Офелией, вьющей венок у ручья, -- чистейшим, поэтичнейшим ликом обернулось перед вами Ничто. Но часто оно является вам и в другой, в отвратительной личине -- мелкого беса, недотыкомки, дьявола, -- и напрашивается к вам в приживальщики: "вечный спутник" всяческой косности, сонности, вялости:

"Я прежде всем себя тревожил: хотел того, мечтал о том... А с ним мой дом... не то, что ожил, но затянулся как пушком.

Безрадостно-благополучно, и нежно-сонно, и темно... Мне с дьяволенком сладко-скучно... Дитя, старик -- не все ль равно?

Такой смешной он, мягкий, хлипкий, как разлагающийся гриб. Такой он цепкий, сладкий, липкий, все липнул, липнул -- и прилип".

Он не отлип еще до сей поры. Дух безросности, безогненности, безлюбовности, безрадужности, безблагодатности, безгорестности, -- тысячи многоразличных "без", опустошающих и умерщвляющих душу.

"И оба стали мы -- едины. Уж я не с ним -- я в нем, я в нем! Я сам в ненастье пахну псиной и шерсть лижу перед огнем".

IV

Но кому я пишу эти строки? Зинаиде Гиппиус, "известной декадентке"? Только ли ей одной? Этот дрянненький дьявол бестревожности -- ее ли одну облапил? Дух небытия, дух косности и пустоты, гаденький анатэма Nullus, разве не играет и нашими душами? Мы все теперь -- чертовы куклы! -- "Мертвечина ты, стерва тухлая", -- мог бы каждый сказать себе. Гиппиус, чем дальше, тем больше, ненавидит в себе мертвечину, свою "тупую, вялую, серую, мертвую" душу.

Она томится, и ее стихи с первой строки до последней -- какое-то бесслезное, оцепенелое рыдание. И она уже то того дошла, что сама себя предала анафеме и написала о себе жесточайшую, злобнейшую книгу, которую так и озаглавила: "Чертова кукла".

Книга эта только что вышла (Московское книгоиздательство, 1911 г.), -- и по виду она -- современный роман, обыкновеннейший Боборыкин, но по сущности это свирепая расправа автора с самим собою.

Автор захотел изобразить героя нашего времени. Кто же этот герой? Санин? Пожалуй, и Санин, но "исправленный и дополненный". В Санине не было множества черт, которые так показательны для современности нашей. Где в Санине -- Азеф? Где в нем декаденты? Где в нем -- реакция? И вот Гиппиус затеяла написать такого Санина, в котором бы все это было совмещено, -- и показать, что он -- чертова кукла, дьявольское наваждение, живой мертвец.

Тема превосходная, замысел величайший, но чем больше я вчитывался, тем сильнее меня поражало: да ведь это она сама, "известная декадентка" З. Гиппиус, это родной ее брат, и именно, как родного, она ненавидит его!!

Он воплощение именно той бесгорестности, безлюбовности, безблагодатности, которую так виртуозно всегда выражала Гиппиус. Ему, как и ей --

Упоительно -- и скучно,

Хорошо -- и все равно.

Он тоже герой небытия, косности, мертвости. -- "Его, может быть, совсем нет, а только кажется, что он есть", -- говорит про него кто-то в романе, и сам автор в предисловии указывает: "Хотелось мне собрать, сосредоточить черты душевной мертвости в одном человеке".

У героя "мертвое лицо, -- оно точно никогда не было живым".

И все вокруг него тоже мертво: "бессветное, безгранное пространство" -- "внешняя чернота, внешняя смерть" (стр. 148). Он чует пустоту своей пустыни, и если бы был поэтом, написал бы то, что так хорошо написала З. Гиппиус:

Пустынный шар в пустой пустыне...

Отчаянье! Отчаянье!

Он систематически убивает в себе Бога, вытравляет всякие, как говорится, порывы, она же в этой своей Сахаре вечно хочет хоть что-нибудь посеять, посадить, завести там "хоть какого-нибудь, хоть плохенького Бога", и призывает, тоскуя:

Господь, Господь мой, Солнце, где Ты;

Душе плененной помоги!

И ждет заветных каких-то "сроков", какого-то воскресения: "Я сплю, успенью моему покорный, но чаю воскресения вечной правды" и почти, насколько может, верит: "все будет иначе", а он именно эту свою мертвость в себе и лелеет, он победоносен, он выпятил грудь и, как череп безглазый, смеется.

Вечно с глазу на глаз со своею душою, Гиппиус следит за нею, как за чудовищным каким-то насекомым, -- испуганно и брезгливо, -- топчет ее, отмахивается, обороняется, -- ведет с нею затяжную, глухую борьбу, и в этом обаяние и мучительность ее поэзии.

А ее герой, сатириконствующий, лоснится от самодовольства; все для него тарарабумбия, -- современнейший из современных! -- он есть худшая Гиппиус, ее карикатура, ее дьяволенок, Гиппиус без лирики, Гиппиус без сложности, без томления, без душевных извилин, но все же Гиппиус; пускай в ней -- многое, чего нет в нем, но все, что в нем, то в ней!

V

...Этот новый роман З. Н. Гиппиус принято всюду бранить, а между тем он очень хороший. Лишь один есть у него недостаток: он еще не написан. Это не роман, а как будто проект романа, чертеж, -- вот, как бывают чертежи зданий, машин. Начерчено все отлично: трубы, и крыши, и окна, -- но ведь это еще нужно построить, нужно железо и дерево. Однако, и за это спасибо. Быть может, отыщется "каменщик, каменщик в фартуке былом", и все это осуществит, совершит.

Но -- и здесь основная беда: во всех этих черточках и ленивых набросочках, которые составляют роман, -- та же косность, то же равнодушие. Нет никакого пафоса. Роман обличительный; автор хочет проклинать, ненавидеть, но каждая страница говорит: все равно, черт с вами, все равно.

Дьяволенок равнодушия и бестревожности, -- гнали бы вы его прочь, когда пишете общественный роман! Люди у вас стреляются, умирают, азефствуют, а вы как будто даже напеваете:

Живите, люди, играйте, детки...

Внизу чуть слышно шуршит поток.

А я качаюсь в воздушной сетке,

Земле и небу равно далек.

Стихи превосходные, но если бы ваш Нуллюс, герой небытия, был даровитый поэт, он непременно создал бы именно эти стихи.

К. Чуковский

Первая публикация: "Речь" / 29.05.1911.