Звонко и однообразно гудит колокольчик. Тройка сытеньких коников стремглав несётся вперёд, словно почуяв за собою волчье стадо... Ещё недавно спавший ямщик теперь зорко глядит по сторонам, выискивая на горизонте смутного очертания затерянного в этой безлюдной пустыне посёлка. Порою слышится во весь этот простор его звонкая песня; только она разносится как-то обрывками. Грянет одна строка и оборвётся. А там, через минуту -- продолжение, наконец и вовсе замрёт в пространстве недопетая, оставляя на душе странное впечатление чьей-то преждевременной кончины...

Зелёные глади направо и налево. Утомляются глаза, следя за их переливами и тенями... Кое-где уже подёрнуло желтизною, словно палевое марево легло посреди зелёного недвижного океана... Ветер не шелохнётся, словно он заснул и спит между этими высокими травами, среди этих скудных колерами цветов, распространяющих кругом нежный аромат!.. А зной уже спал... Не так парит... До вечернего холодка ещё далеко -- но как-то бодрее дышится и лучше смотрится на весь этот простор...

Опираясь о синие смутные дали, опрокинулась над степью другая степь -- лазурное небо... Ещё недавно было оно безоблачно и чисто, сияло в самом зените его, обливая невыносимым зноем замершую в полуденной дремоте землю, а теперь несколько жемчужных тучек всползло на эту синюю, недосягаемую высь; одно облачко даже прикрыло солнце и сияет ослепительно режущим глаза блеском серебряного сплава...

Не стало, наконец, мочи смотреть и на эту степь безбрежную, и на это небо высокое... Не стало охоты слушать и эту песню ямщика, за которой не уследишь и не поймёшь её... Да и тоска!.. Всё-то он словно плачет над чем да ноет... Над чем -- не поймёшь, а только душою чувствуешь эту тоску беспредметную...

Заснуть бы!..

И засыпаешь, наконец, и снятся утомлённому большие города с их вечным разладом, с отливом и приливом жизни и деятельности. Словно буря бьётся в берега, клокочет и кипит там целое море забот, неустанно идёт работа, люди борются друг с другом... Одни падают, а стоны их замирают в клике торжества у злобной радости. А всё-таки этот шум, эта суета, эта борьба городов ближе сердцу, чем мёртвое спокойствие зелёной степи, чем вечное молчание этих посёлков, затерянных среди её гладей...

И засыпаешь, наконец, и снятся утомлённому все грёзы, словно они уже облечены действительностью, и радуешься им, и смеёшься, и просишь ещё и ещё отрадных сновидений...

Всё былое воскресает, не в постепенности его, а так, смешанное клочьями, обрывками, образами... Ни на одном не успеваешь остановиться, на смену лезут другие, а там третьи как тучи целыми грядами...

Вдруг какой-то толчок.

Открываю глаза...

Ямщик, оказалось, тоже спал и только что проснулся.

Телега въехала в середину громадного гурта баранов. Передние шарахнулись в стороны, за ними другие, так что, по мере того, как мы подвигались вперёд, перед нами раздваивалось это живое море... Где-то уже слышалась ругань гуртовщиков, перемешивавшаяся с блеянием стада и глухим, но покрывавшим остальные звуки, гулом от топота бесчисленных копытцев о землю.

-- Эко дело неспособное! -- оглядывается ямщик.

-- А что?

-- Да, вишь, заехали. Теперь не выберемся.

-- Возьми стороной.

-- Да разве с овцой что можно поделать? Вишь, она всё по обе стороны шарахается. Так и будет, пока весь гурт обойдёт. Поверни направо или налево -- затопчешь!

А гурту, казалось, и конца не было. Извилистой линией он покрывал дорогу, теряясь на горизонте. Бараны тесно жались один к другому по обеим сторонам нашей телеги.

Лошади, храпя и фыркая, подвигались шагом. В голове начало звенеть от шума и движения...

-- Этак иной раз случается -- затопчешь овцу -- беда тогда!

-- А что?

-- Известно, она, глупая, под лошадь лезет, а гуртовщики эти (прасола) сейчас: "Стой". Иной и денег не возьмёт за обиду, а сам расправится. Одного нашего ямщика так-то до смерти забили...

-- Что же так?

-- Да они ведь нехрещёные, черти. Разве в них души!? Они всё лето с баранами и зимой с ними. Ну, и обесчувствеют. Они, гуртовщики эти, и промежду себя слова не скажут. Иной день с утра до ночи не перемолвятся, только на собак кричат... А собаки у них -- стрась! Не дай Бог попасться ночью около отары. Изорвут. И голоса подать не успеешь... Волки!

Час с лишком мы подвигались вперёд среди этого движущегося хаоса; а там опять потянулись перед нами безбрежные и молчаливые степи, залитые уже алым сиянием заката...

Я оглянулся назад. В ярком блеске заката уже едва заметной горсточкой казался на самом краю горизонта прошедший гурт. Только на алом фоне неба отчётливо обрисовывались маленькие силуэты верховых гуртовщиков...

Синяя ночь подходила с востока.

Стало прохладно.

1902