I

Игдырь -- грязное армяно-татарское село на положении уездного города. Там провёл я три неприятных дня, чтобы собраться в путь и получить пропуск от военных властей.

От Игдыря на Баязет ехал я по многострадальному пути русских отрядов, хлынувших в Турцию через Чингильский перевал и занявших Баязет, Диадин, Каракилиссу-Алашкертскую, Дутахский перевал... Выехал я из Игдыря 18 декабря и всё время до Баязета ехал, день в день, два месяца спустя после этих событий.

Я так много потратил внимания и сил на то, чтобы выехать из Игдыря, что не имел времени подумать о том, как буду ехать, и лошадей не видел до последней минуты перед отъездом. А в час выезда выбирать было поздно, выехал на тех, каких привели. Подо мной лошадь сносная: мала, сера как мышка, но нервна и идёт хорошо; а под вьюком и проводником -- совсем плохо. Не успели выехать за город, споткнулась и упала лошадь с вьюком. Проводник вернулся в город за другой лошадью.

-- Сиди, я скоро!

Сижу на дороге меж глинобитными стенами игдырских садов, гляжу на Арарат. Через минуту раздражение остановки улеглось в моей душе; я рад, я даже благодарен проводнику за остановку, потому что в тревогах и хлопотах последних дней я не успел посмотреть Арарат. Проходя по многолюдным и грязным улицам Игдыря, я несколько раз видел, как его белая громада спокойно и величаво вставала за крышами домов, мелькала сквозь сетку ольховых ветвей.

После Эчмиадзина Арарат -- вторая армянская святыня. И я понимаю это. Каждый армянин Персии, Турции и русского Закавказья видит громаду Арарата ежедневно от колыбели до могилы. И стал он вторым сердцем Армении. Вокруг него на протяжении тысячелетий носились бури войны, созидались и низвергались царства, а он один стоит по-прежнему непоколебимо... Уж одним этим величавым постоянством он внушает разбитому на части народу историческую уверенность.

Утром он бывает розовый, днём -- сверкающий белый, а вечером -- синий, почти прозрачный как глыба льда. И всегда прелестный! Взглянешь мельком в суете дневной, а в душу пахнёт ощущение несказанной красоты и блаженного покоя тысячелетий. Так и носишь в себе это ощущение целый день, отделённое от всего сегодняшнего. Даже, ложась спать, скажешь; "Что-то сегодня было со мной особенно приятное, дай Бог память?" -- И вспомнишь: "Ах, да, это -- Арарат!.."

Я только теперь внимательно прочитал "песни" раненых солдат о Арарате. Арарат поразил воображение, пленил наших русаков. И, лёжа в госпиталях Тифлиса, Эривани, Игдыря, они сочиняют гимны и песни Арарату:

"Трёхдержавный пост высокий, гора велика Арарат,

Стоит степенна как богиня, а под ней река Евфрат"...

Они давали мне эти "песни", написанные карандашом на бумажках.

-- Да, ведь, ты забудешь, что написал?

-- Нет, я ещё сочиню. Другой раз лучше выйдет.

И вот теперь, сидя у глинобитной стены, в виду Арарата, я читал эти строки; читал с глубоким волнением, очарованный чувством красоты и вечности. Будет война, окончится война, а в потревоженной народной душе возникнуть легенды, которые через века понесут в человечество наши сегодняшние печали и восторги.

От Игдыря до Агры-Дага равнина. Дорога замёрзла большими комьями, едем по тропочке -- ослы и пешеходы протоптали. Встречаем озябших курдов, армян на быках и ослах. Зима для здешнего населения не просто холодное время года, а напасть. Ни соответственной одежды, ни жилища. Холод кратковременный, ну и живут кое-как, не живут -- терпят. В мирное время зимой они сидят по углам грязных домов, у дымных очагов; но война потревожила, испугала, выгнала на снег и мороз людей и животных. Большой толпой едут в Игдырь на быках и ослах из горных сёл курды. Животные покрыты дерюжками, подпоясаны через брюхо верёвками, а люди греют руки подмышками, укутали тряпьём головы.

-- Откуда? -- спрашиваю их.

Не понимают, переглядываются, потом торопливо отвечают все враз:

-- Наши, наши!..

-- Это -- русские курды! -- поясняет проводник и злобно бормочет. -- "На-а-аши! Теперь-на-аши!.."

Мой проводник, Богос -- армянин, паренёк маленького роста, лицо цвета густого кофе, белки глаз жёлтые, волосом чёрен как жучок. Говорит по-русски плохо и, не умея высказать, сердится, быстро переходит от радости к горю и раздражению. Перчатки на нём пушистые, сапоги-валенки большие, подпоясан кушаком, -- сидит на лошади, во все стороны щетинится как ёрш-рыба. В затруднениях -- ненадёжный товарищ.

-- Нанимал я у вас хороших лошадей, а привёл ты мне одров, -- говорю Богосу.

Он заработал руками и ногами как маленькая ветряная мельница крыльями, хочет взбодрить унылого мерина.

-- Ничего, в Оргов приедем, -- ячмень даю, завтра хорошо пойдёт.

Успокаиваюсь на мысли, что как-нибудь доеду, тем более, что торопиться мне, в сущности, не надо. Только крут и труден перевал. Вон как велики перед нами снежные горы! Они встают на равнине крутой и величавой стеной.

Как ни плохи лошади, но верхами мы всё же обгоняем коляску. По кочкам дороги она качается как лодка на волнах в бурю; четвёрка лошадей тащит с трудом. В кузове офицер и молодая женщина. Офицер -- комендант турецкого селения А., за Чингильским перевалом. Они недавно повенчались, не могли расстаться, теперь едут за Чингиль вместе.

У подножья снежных гор стоит толпа людей. Подъезжаем ближе, -- партия пленных турецких воинов, семьдесят семь человек: меднолицые курды, серые арабы, чёрные турки, губастые негритосы. Жалкий сброд, босые, в невероятных рубищах. У всех злые, больные, измученные лица. Столпились кучей, отдыхают. Вокруг них двадцать русских солдат с винтовками, чистенькие, подобранные, в серых шинелях, затянуты ремнями, благодушны и пренебрежительны.

-- Ну, вы там не галдите! -- крикнул старший в толпу, где в куче лохмотьев закипела внезапная ссора.

Потом, на этапных пунктах рассказывали мне, что пленных нельзя было оставлять ночью одних; они бились смертным боем партия на партию: арабы душили курдов, а курды -- турок. Было больно смотреть на эту толпу людей, измученных и озверевших в страданиях войны. Особенно арабы! Среди них я вижу благородные одухотворённые лица. По моей просьбе старший конвоя вызвал из толпы араба. Вышел человек лет 45, лицо серое, полосатый плащ в дырах, ноги босы, облеплены холодной грязью; встал на лёд придорожной канавки и так стоял минут пятнадцать, рассказывал в вежливо-приятном тоне, который выработан арабской культурой. Было нестерпимо слушать его, босого, оставляющего на льду грязные следы распухшей лапы.

-- Да передвинься ты на землю!

-- Ничего, господин! -- говорит он, переступая ногами.

Провалился ледок, но он и в ледяной воде стоит на том же месте, вероятно, не чувствует холода. И уехал бы, но он всё рассказывает, точно гипнотизирует меня жадным взглядом больших измученных глаз.

-- Взяли нас под Дутахом. Вышли мы из Багдада шесть месяцев назад. Дало нам правительство одни башмаки, и вот износились...

-- Одни башмаки! -- радостно, что могут высказать и со слезами на глазах от страданий хором кричат другие арабы и негры, жадно слушающие наш разговор.

-- Хлеба нам давали вот по такому куску (показывает кисть руки) раз в четыре дня. Да и то отбирали у населения. А у правительства ничего не было.

-- Не было ничего у турецкого правительства! -- зло кричат в толпе.

-- Привели нас сюда обманом. Аллах свидетель -- мы не хотим войны. Пусть будут прокляты поднявшие её. И вот ты, господин, видишь нас хуже самых нечистых животных...

-- Хуже зверей! -- кричит губастый негр, и из выпуклых его глаз потекли слёзы.

-- А среди нас есть люди образованные и богатые. Но дома наши в Багдаде, а здесь ничего нет...

Подъехала двухколеска. Один араб поднял с земли другого и перенёс на спине в двухколеску. Старший в конвое скомандовал: "Марш!" Толпа колыхнулась лохмотьями, двинулась дальше босая, по мёрзлой земле.

К Оргову вёрст семь отлогий подъём. Совсем незаметно очутились мы в снегах; вокруг застывшая зыбь снежных склонов гор, а внизу, позади, синяя долина Игдыря. Стада овец спускаются к Оргову -- грязные ленты по белому снегу. В чистом воздухе потянуло горьким запахом кизяка и неопрятного жилого места. Собираясь на ночлег, кудахтали в горах дикие курочки.

В Оргове -- военный этап. Было шумно на тесном дворе комендантского дома, пахло щами, свежим лошадиным навозом и сладким дымом махорки. Приезжали обозные одноколки, визжали на морозном снегу колёса. Солдаты варили ужин, убирали телеги, шутили и ругались, уводили на водопой отряхающихся и порскающих лошадей.

Поместили меня в одной комнате с полковником М. и курдским шейхом, Кямиль-бек-Бадырханом, с которым мы встречались в Тифлисе. Солдат принёс нам чашку вкусных из котла щей, а орговские курды прислали своему шейху в привет поднос пилава. Приходили врачи местного лазарета, помощник коменданта, -- певец, москвич; вечер был оживлённый и сытный. Приехали молодожёны в коляске. Все говорили о них с ласковой усмешкой, осуждали, зачем она едет.

-- Не место бабам на войне! -- говорил полковник.

Но в голосе его слышалось прощение, а, пожалуй, и зависть. В кровати он заложил выше головы волосатые руки, долго глядел в потолок, задумчиво двигал волосатыми губами и сказал, когда мы уже засыпали:

-- Ну, как он там её устроит, в этих норах?!.

Утро было морозно и туманно. Выехали из Оргова большим отрядом: офицеры, казаки, курдские шейхи Кямиль-бей, Расуль и Халид-бей Шамшаддиновы. Все они едут к своим курдам. Подъём крутой, дорога вьётся растянутой спиралью. Впереди над нами по белым снегам гор тянется длинная чёрная цепь гружёных верблюдов. Нырнула в ущелье, опоясала гору, спрятала средину за белым холмом, тянется, не рвётся. На лошадях мы быстро их догоняем.

Дорога на крутых подъёмах идёт короткими коленами. И вот как раз перед нами в десять раз перевилась на коротких поворотах живая цепь двугорбых красавцев. Снизу кажется, что ходят они друг другу навстречу, плавно танцуют какой-то старомодный танец. Солдаты идут прямиком крутыми тропинками. Останавливаясь отдыхать, обирают с усов ледяные сосульки. Лобастая собака, помесь дворняжки с медведем, села в снег на край дороги и провожает каждого всадника взглядом маленьких серых глаз, пошевеливает чёрным носом на новые запахи.

Поднимаемся выше, крепчает мороз. Гуще туман. Парятся и покрываются инеем потные спины лошадей. Странно заиндевели тёмные лица Богоса, курдских шейхов: точно белыми кружевами обшиты чёрные рты и глаза. В морозном тумане проступают, встают одна за другой белые, гладкие вершины. Ни одного тёмного пятна, всё укрыто глубокими снегами. Назади иногда открывается глубина долины. Она налита под тучами тёмной синевой ночи; туда ещё не проник рассвет.

Офицер, участник октябрьского набега через Чингиль, рассказывает:

"Вот здесь мы взбирались тогда, в октябре... Дороги почти не было. В двухколеску запрягали по четыре лошади, солдаты почти на себе тащили орудия. Мучились эти десять вёрст, целый день ползли, только вечером попали на Чингиль. Произвели разведку неприятельских сил. Турецкий полковник прислал нам странное заявление; "Зачем здесь русские войска? Мы воевать не хотим!" Конечно, ему не дали никакого ответа. На другой день около 12 часов была открыта стрельба по цепи турок и по наблюдательным пунктам. Турки бежали вниз, в таможенный пункт Каре, версты две за перевалом. Артиллерия открыла гранатный огонь по таможне. С первых же выстрелов была разрушена крыша таможни и часть стены. Турки и курды под обстрел артиллерии бежали, кто уцелел. Началась снежная буря, ничего не видно, хуже чем вот этот туман. Наш отряд спустился в Каре. У здания таможни валялись трупы. Ручным фонарём я осветил запорошенную снегом кучу трупов, числом около пятнадцати. У стены лежал со звездой на шапке гамидиец, с раздробленными ногами, и стонал. Раненых отправили в Игдырь, трупы закопали. Наутро спустились в долину и двинулись на Баязет"...

Мы уже взобрались на верхнюю площадку перевала. Впереди проступили тёмные пятна построек. Это русский пограничный пункт Чингиль. На доске надпись-предупреждение, -- поить лошадей на перевале, потому что ниже, в Каре, нет воды. И особая чугунная дощечка: "Высота над уровнем Чёрного моря 6.881 фут". Здесь мы находимся на широте южной Италии. Мороз около 20R R, но тихо, потому тепло.

Пограничный дом точно улей полон солдатами. Входят и выходят, вынося с собой из избы клубы пахучего пара. Через полчаса тронулись дальше. Миновали бывший пограничный между Россией и Турцией каменный столб. На нём выбита цифра "XXXII". Дальше крутой и короткий спуск к этапу в Каре. Спускались мы в зыбком круге белого тумана. Лошади ползут на хвостах, и сердито урчит под копытами морозный снег.

II

Каре -- бывший турецкий таможенный пункт, в двух верстах от Чингиля: несколько жалких домиков на обледенелом скате горы, стога сена у комендантского дома, кучи камыша. В молоке туч движутся тёмные пятна людей, лошадей, повозок. Мои спутники едут без остановки на Арзаб. Мне прямой путь в Баязет, я остался ночевать в Каре.

Комендантский дом -- глиняная лачуга; сени и две комнаты: одна -- коменданту, другая -- офицерское помещение. Комендант провёл меня в офицерское помещение.

-- Милости прошу, здесь и заночуете. Да вот как раз и к обеду... Павлюк, дай барину ложку! Господа, примите нового гостя к столу...

Комната низкая с глиняным полом, камышовым потолком, одно окошко; почти вся занята нарами, только к двум стенам узкий проход. На нарах сено, полушубки, сёдла, ящики, ранцы. За столом четверо врачей, два офицера, армянин-доброволец. На столе таз щей, горшок каши. Ели кашу, прихлёбывали щами, а из горячих ртов валил пар.

-- Пожалуйста сюда, в средину! Мы уж наелись. Подсаживайтесь плотнее...

-- Питайся, дитя, питайся! -- говорит один, ударяя другого ладонью по лопаткам. -- Кто знает, когда такой обед встретится.

Нерешительно клали ложки, не зная, сыты или ещё надо поесть. Шутили, закуривали папиросы.

Это в удобствах и богатстве европейской жизни мы сделали из еды вкусовое наслаждение. А вот в такой обстановке люди едят как звери, почти не чувствуют вкуса пищи, даже плохо разбирают, сыты или голодны; знают только одно -- нужно есть, если пища подвернулась, есть больше, потому что неизвестно, когда придётся есть вторично. Кругом голые склоны гор, занесённые снегом развалины и деревни, где тоже нет пищи. Только цепь наших этапов протянулась по горам; там дают людям щи, кашу, мясо, картофель, а животным -- ячмень и сено. Какая завидная и дорогая роскошь! Для этого необходимо, чтобы по снежным пустыням вслед за людьми шли тысячи гружёных верблюдов и телег из мест, населённых и богатых припасами. А здесь нет даже кизяка.

Врачи и офицеры уже снаряжались в путь. И я был рад и благодарен врачу этапного лазарета, г-ну Беленькому -- он пригласил меня к себе.

Этапный лазарет помещается в бывшей турецкой таможне. Почти квадратный коридор, устланный соломой, а из коридора двери во все помещения: перевязочная, заразное отделение, раненые, аптека, тут же -- полевой телефон. У доктора с заведующим хозяйством, подпоручиком Артамоновым, отдельная комната: большие окна, толстые каменные стены, деревянный пол. После норы "офицерского помещения" это -- дворец. Стало радостно, что снова очутился в обстановке, напоминающей человеческую. В комнате железная печь, кровати; ящик с турецкими книгами и бланками. Денщик накрыл стол, поставил самовар.

У доктора утомлённое лицо. Он жалуется, что почти не спит по ночам, болен, и рассказы его тяжело слушать. Мы все знаем, что война -- трудное и страшное дело, но его впечатления болезненны и угнетают особой глубокой печалью.

В окнах белесая мгла снежных туч. Мы втроём долго лежим в походных кроватях, нежимся тишиной, теплом от железной печки, каждый в своих особенных думах и мечтах, но все вместе в одном бессловном разговоре об окружающей нас пустыне и бесприютном холоде снежных высот Агры-Дага. В тишине вышли из углов, ходят по полу, токочут и разговаривают по-своему дикие курочки -- подарок пастуха-курда.

Приходил комендант этапа. Мы лежим, а он стоит среди комнаты, высокий, с лицом мечтательно-счастливым. Опять та же необычная в военной обстановке пара молодожёнов проехала. Офицеру хочется многое нам сказать, но тишина комнат и окружающая пустынность заглушают в его душе все слова. Он крутит головой, улыбается:

-- Проехали, да-с! Она у меня в кресле посидела...

Незаметно спустились в белом тумане сумерки. Зашумел проходящими войсками и караванами этап Каре. Я вышел из комнаты.

Урчал под ногами морозный снег, крепчал холод, трудно было дышать. Шерстистой кучей столпились верблюды, пугливо кричат дикими голосами, толкая друг друга вьюками и разрывая поводья. Гружёны почтой, турецкими пушками из-под Дутаха. Стоят курды, не зная куда пристроить на ночь животных. Верблюд поднял с земли мягкими губами камышину и, высоко подняв голову, медленно жуёт её слюнявым ртом.

Солдаты распрягли лошадей, зажгли кучи камыша, кипятят воду. Перехваченное горьким дымом дыханье людей и животных валило из ноздрей густым паром. Подходили к огню солдаты, раздвигали на лицах башлыки, совали в пламя закаляневшие скрюченные пальцы, безмолвно шевелили обледеневшим ртом, чтобы разделились смёрзшиеся усы. Делились событиями прошедшего дня, но больше молчали. Суровое и долгое терпение приучило их к сосредоточенному молчанию.

В газетах пишут о войне (и все читающие так привыкли её представлять): война -- это ряд восторженных моментов, когда люди рискуют жизнью в упоении близкой победы. Генерал скачет с мечом впереди своего войска в атаку, солдат защищает грудью любимого начальника от удара врага... Конечно, и в этом доблесть воина, но может быть лишь малая доля сверхчеловеческого подвига войны. Самый великий её героизм, перед которым холодеет душа, -- это безмерное и безграничное терпение, в котором офицеры разделяют участь солдат и животных. Да, и животных.

Тускло светили два-три огня этапа, и кто-то невидимый кричал радостным голосом:

-- Айда за щами, ребята!

Пройтись некуда, только разве по дороге на Чингиль и в Баязет. Склоны гор круты, пустынны. Жадно завыл неподалёку шакал. Этапные солдаты говорят, что по горам до сих пор лежат трупы курдов. Запорошило слегка снегом, так и останутся до весны.

Чувство холодной бесприютности пахнуло в душу, сдавило мозг. Стало стыдно идти в тёплую комнату, когда сотни людей и измученных животных на морозе. Да, на голом скате горы, в морозную ночь не возгордишься своим человеческим происхождением перед животным: и верблюд и человек одинаково бессильны.

В коридоре таможни меня встретило тёмное сердитое лицо проводника Богоса. Он жевал мёрзлый хлеб, жаловался на холод, на горы. Нет лошадям помещения, поставил их где-то за версту отсюда в развалинах. Не достал ячменя, только сена дали.

Доктор обходил больных. Длинный тёмный сарай таможни; земляной пол устлан сеном. Пробитая русской гранатой стена заложена наново. Стоят железные печки, два ряда кроватей с больными. Солдаты один за другим снимают одежду. Фельдшер близко подносит фонарь, освещая во мраке сарая красные и бледные точно маской одетые терпением лица.

-- Что болит?

-- Дыханье подпирает. Ранен был пулей, прошло, а теперь застудился должно, бок заболел.

Рыжий солдат с простреленной щекой. Бледный бородач, измученный ревматизмом.

-- Кто из новых не осмотрен?! Подходи! -- говорит врач, поднимая над фонарём лицо и стараясь разглядеть во мраке.

-- Я, вашблародь, посмотрите меня!

Высокий юноша сбросил рубашки, обнажил изъеденную до болячек вшами спину, острые лопатки, косо поставленные плечи.

-- Доброволец?

-- Так точно, доброволец!

-- Сколько тебе лет?

-- Семнадцать!

Доктор всматривается, узнаёт в юноше сына бакинского купца, долго слушает грудь, качает головой.

-- Рано, милый мои, тебе воевать. Иди домой, пей молоко, иначе будет плохо.

Юноша растерянно смотрит на доктора большими выпуклыми глазами.

-- А мне хотелось повоевать!..

Из мрака сарая, через две кровати раздался уверенный голос.

-- Успе-эешь, брат, повоевать! В своё время повою-уешь! Теперь на земле войны пошли... Ещё раз пять будем воевать, паренёк.

От этих слов тогда, в жуткой обстановке этапного лазарета, на высотах Чингиля у меня захолонуло в душе, и корни волос похолодели. Даже какой-то особый непонятный страх охватил меня в те минуты. Я почувствовал вокруг мёрзлую пустыню гор, костры в морозном тумане, чёрные силуэты мохнатых верблюдов, жующих длинные сухие камышинки. Здесь тёплый сарай, полный ранеными и больными. И тон этого долго молчавшего, много про себя думавшего человека уверен и спокоен. Сам он болен, но спокойно говорит о возможности новых пяти войн. И в голосе явно слышится: вы-ы-терпим.

-- А ты, брат, рановато сунулся, -- раздражается он на юношу. -- До тебя ещё очередь дойдёт, не из последнего солдата воюем. Ещё дойде-от! -- повторил он, ложась на спину.

Захотелось осветить поскорее фонарём его лицо -- какое оно? Вспоминая теперь, я вижу только два слегка расширенных зрачка, налитых светом фонаря, а лица не помню. Было и лицо, я видел его, но вот совсем ничего особенного нельзя вспомнить: лицо, каких тысячи, сотни тысяч, общее выражение коих терпение.

В нашей комнате подпоручик рассчитывался с курдами за кизяк -- пятьдесят копеек пуд. И упрашивал:

-- Ты ещё нам привези завтра. Я тебе на чай прибавлю. Понял?!

Была большая радость у нас в тот вечер: старый курд принёс в ведёрке молока. Подпоручик вдохновился.

-- Семён, топи печку, ставь самовар! А не выпить ли нам, господа, по чашке какао?!.

Приехал из Арзаба заведующий хозяйством лазарета. Едет за покупками в Тифлис; рад командировке бесконечно. От радости не мог с нами ужинать. Но принесли из соседней комнаты телефонограмму от старшего врача: задержаться. Он сел за стол, долго молчал.

-- Да поешь немного!

Он не мог есть уже от горя.

Спали тревожно. В окна таможни всю ночь светила осиянная луной белесая морозная мгла. Подпоручик бредил войной, кричал:

-- Ребята, здесь будет дело!

Врач стонал. Кричали озябшие верблюды. И пели на дороге морозные песни колёса обозных телег.

Утром я выехал в Баязет. Разорвались на минуту тучи, и вдали блеснула вершина Арарата.

III

В ясную погоду с Чингильского перевала отлично виден Баязет. Два розовых голых хребта, из коих восточный -- до семи тысяч футов высотой. На крутых рёбрах западного хребта расположен Баязет, озаглавленный старой мечетью. Чуть видны мреющие очертания минарета, растянутые ромбы плоских крыш, ниспадающих уступами.

И весь этот каменный баязетский массив пустынен и дик, перекрыт снегом, многоцветен и пятнист. Между ним и Агры-Дагом -- ровная на двадцать вёрст водо-отстойная долина. А влево над всеми горами возносится бело-розовая вершина Арарата.

Тучи клубились подо мною. Но скоро я опустился в морозные туманы; тогда погас светлый мир снежных высот. Точно привидения тянулись по крутым подъёмам повозки, орудия, верблюды, люди. Дики и странны были голоса невидимых.

В долине я очутился ниже туч, еду под зыбкой крышей туманов. Передо мной расстилается равнина, сине-морозная, осиянная сквозь туманы нежным волнующимся и изменчивым светом. Слева запорошенные снегом камыши обширных болот; их питают воды окружающих высот.

Развалины курдской деревни Тахлке -- звериные жилища. Село Кара-булаг. Когда ехали по большому тракту на Каракилиссу, встречали солдат. Когда свернули на Баязетскую тропу, остались мы одни с проводником Богосом. Только однажды встретился казачий разъезд. Богос дороги не знает, надо спрашивать. Офицер подробно объяснил, как ехать, а казак и вдогонку кричал, крутясь на нетерпеливом коне:

-- Так и езжай тропой! Только будет там раздорожье, возьми влево, вправо не бери!..

И поскакал догонять своих. Звонко заёкала у жеребца селезёнка, завизжал разными голосами в подковах снег.

Едем долго. Проехали уже не одно раздорожье, брали вправо, брали влево, в сомнениях держались торного пути. И негде проверить -- по дороге ни души. Баязет на высоте, за тучами. Видны на равнине вдали пёстрые пятна, -- может быть, сёла, а может быть, просто перекрытые снегом камни. Даже жутко от этой снежной пустынности одному, под зыбкой крышей морозных туч.

Когда из людных мест попадаешь в однообразную пустыню, она давит. Казалось бы, -- думай и мечтай вволю, ничто не мешает! Но вот застывает мысль, и глохнет воображение. Навяжется какой-нибудь отрывок речи человеческой, стихотворение, и трудно выбросить его из головы. Теперь я вспоминаю седого полковника в Игдыре. Он сражался в русско-турецкой войне 77--78 гг., участвовал в геройском "баязетском сидении", когда маленький русский гарнизон с честью выдержал долгую осаду больших турецких сил. Коверкая стихи на "о", полковник декламировал:

"Гор-ни-зон наш бо-я-зет-ский

От-то-кован турком был"...

Еду, а под такт лошадиного шага в мыслях эти самые стихи выговариваются.

Изредка тучи разорвутся, блеснёт зелёное небо над Армянским плоскогорьем, дунет оттуда холодом. По снежным склонам горы, где предполагаем Баязет, видно: скачут какие-то всадники, взметая за собой морозную пыль, скачут и исчезают. И уж не веришь глазам, может быть, так показалось утомлённому белой пустотой взору.

"Гор-ни-зон наш боязетский"... Это утомительно!

Наконец, увидели селение. Седое от инея дерево, а под ним плоская крыша. Едем полчаса, а оно всё ещё далеко. Подъехали близко, а торная дорога ведёт мимо деревни, вправо. Видна водяная мельница. Как грибами заросли белым льдом берега речки, увешаны сосульками; дымится морозным паром вода. И селение проехали, а дорога не загибается, уходит всё дальше на запад. Это уже совсем не на Баязет.

Богос оставил меня с вьюком в поле, поскакал в селение. Обратно скачет, -- кричит и машет рукой:

-- Айда в село!

Оказалось, уехали мы далеко в сторону. Из селения едет в Баязет курд, он покажет нам дорогу.

Небольшое курдское село. С изумлением смотрят на нас кучки людей. В ожидании нас стоит старик-курд, плащ из кошмы, дубина под мышкой. Ходит по ручьям гружёный мешком бычок, нюхает воду. Ниже мельницы речушка растекается десятками ручьёв, и мы долго переезжаем потоки. Обледенелые берега круты и ломаются. Лошади наши не пили со вчерашнего дня (в Каре нет воды) и теперь ненасытно суют морды в холодную воду. Кажется, всю реку выпьют. Напились, озябли, идут охотнее, почти бегут, греются.

Часа через два мы в Баязетском ущелье.

Уже самый подступ к Баязету интересен. В раструбе ущелья остатки старинного укрепления Зангезор: на вершине холма замкнутое кольцо высокой каменной стены. В средние века это была большая твердыня. Теперь она -- ненужная развалина; здесь помещается наш дозорный отряд. Ездят по снежному полю солдаты, собирают в повозку турецкую телефонную проволоку. От укрепления дорога поднимается к Баязету по разлатому ущелью. Местами очень круто.

Стало тихо и тепло в Баязетской долине. Дорога оттаяла до земли и парится тёплым паром... Пахнет весенним ароматом земли. Чёрная дорога среди снегов точно чернильная полоса на бумаге.

Едем, и близко уж, а Баязета не видно. По гребню каменной гряды выступило вперёд города кладбище. Больше ему негде поместиться: круто вправо, круто влево, а сзади Баязета отвесные высоты.

На повороте -- палатка дозорного поста: два офицера, солдаты вокруг костра. За палаткой видно переднее ново-турецкое укрепление. А от него как горная промоина круто и извилисто поднимается главная баязетская улица.

Была она полнолюдна и в движении: армяне, солдаты, турки, курды. Идут, неся головы выше крыш, верблюды; семенят ножками ослы; медленно, выпучив глаза, движутся гружёные быки. Висят на улице копчёные свиные бока, колбасы, и поневоле задеваешь их плечом -- узко ехать. Открыты лавочки.

-- Скажите пожалуйста, -- спрашиваю встречного офицера, -- где бы мне найти здесь ночлег?

-- Поезжайте в дом военного губернатора; там полицеймейстер, он найдёт вам в городе комнату.

Военный губернатор Баязета, генерал-лейтенант Д., помещается в доме бывшего русского вице-консульства, -- лучшем доме Баязета. Крутой обледенелый переулочек, по которому с трудом поднимаются лошади, глиняный забор перед входом, часовой у двери, маленький двор, каменная лестница и многолюдная толкотня в дверях канцелярии.

Канцелярия небольшая, низкая комната, -- шапкой за потолок задеваешь, -- была набита народом. Четыре солдата с винтовками, несколько армян и курдов, офицер и небольшого роста бойкий брюнет, как потом оказалось, делопроизводитель канцелярии губернатора, Ч. Все столпились около старого курда, шумели на армянском, курдском, русском языках. Курд подслеповато щурился, а лицо зелёное от страха. Солдат нащупал у него на спине бумагу, торопливо выхватил; -- письмо в синем конверте, адрес по-турецки.

-- Ваш блародь, письмо у ево!

Ч. что-то спросил курда, тот быстро ответил. Делопроизводитель с раздражением всплеснул руками:

-- Вот тут и разговаривайте с негодяем! На глазах моих у него вынули, а он говорит: "Не у меня!"

С курда сняли феску, осмотрели чалму; на плечо его свалился чуб тёмных волос. Щупали его штаны, заставили снять башмаки. Старик был жалок, шевелил помертвевшими губами, топтался грязными босыми ногами по полу и смотрел на скрюченные пальцы, точно видел их впервые.

-- Пусть одевается... Будет, не копайтесь! -- брезгливо сказал делопроизводитель. -- Отведите в тюрьму, я доложу губернатору... Вероятно, туркам нёс письмо, -- сказал он, похрустывая в руках отобранным конвертом. -- Всё доносят, сколько у нас войска в Баязете, да много ли припасов и продовольствия...

Пришёл в канцелярию бывший баязетский вице-консул, К. К. Акимович. При отступлении из Баязета турецкие власти распорядились убить его каваса, а самого вице-консула схватить. Но он избежал опасности. Уж не до того было испуганному турецкому гарнизону.

Для гарнизона сильного и богатого боевыми припасами и пищей, Баязет воистину неприступная крепость. Раскинуть венцами над ущельем батареи пушек, выставить с востока по гребням гор и в горном проходе сторожевые посты и пулемёты, и к Баязету невозможно подступиться. Но для слабого и бедного турецкого гарнизона Баязет мог превратиться в ловушку. И в тот же день, когда русские отряды перешли Чингильский перевал, турки покинули Баязет. Почти два дня был он без власти, пока пришёл русский отряд. Армянское население города ликовало.

К. К. Акимович -- медлительный, уверенный и спокойный, живёт теперь с русским военным губернатором в качестве дипломатического агента. Об этих событиях он рассказывает кратко. Ушли турки, вошли русские. За долгую историю борьбы России с Турцией Баязет ныне занят нами в четвёртый раз, и надо думать -- последний.

-- Три месяца здесь турки готовились к войне с большими усилиями, и мы это знали. Если бы в самом начале мы потребовали от них демобилизации, или, в случае неисполнения, объявили войну, мы давно были бы в Эрзеруме. И Турция бы молчала...

Достать в Баязете сносную, а особенно -- тёплую комнату нелегко, вероятно, теперь даже невозможно. Полицеймейстер Баязета, поручик Н., направил меня к д-ру Л.

-- А вечером милости прошу ко мне наверх, в крепость. Теперь же, извиняюсь, несколько часов я совершенно не могу оторваться от дел...

Солдат с винтовкой провожал меня по улице городка. Улица поднимается круто в гору. Квартира д-ра -- под самой крепостной стеной, в двухэтажном турецком домике. Снизу помещение наподобие амбара, вверх -- каменная лестница с люком. И верхний этаж -- вроде небольшой крепостцы. Из окон комнаты открылся вид изумительный.

Уступами спускаются вниз по ущелью плоские крыши города. Долина Баязетская устлана белым туманом. А среди тумана как острова в белом море встают скалистые вершины вулканических гор; дальше -- белая гряда Агры-Дага, перевал Чингиль. Арарат прятался за каменной щекой ущелья.

Морозило; была великая тишина в природе, а в тишине -- тепло. Какую великолепную климатическую станцию можно устроить в этой каменной горной раковине, на месте многократно залитого людской кровью баязетского укрепления!

Вместе с д-ром Л. живёт прапорщик Ш.; только что приехал новый врач, К. Конечно, я так уже и остался у гостеприимных хозяев, жил у них два дня. Вечером после дневных занятий собрались к нам отдохнуть офицеры. Поджав под себя ноги, привалившись к дивану, сидел на ковре в белом кидаре хозяин дома, турок. Я слушал долгие и горячие споры о национализме, о том, как его понимать, о грядущем людском братстве... Нельзя было не сознавать странного, волнующего несоответствия между обстановкой нашей жизни и разговорами: ведь всё-таки мы были в Баязете, и над покатым баязетским ущельем раскинулись тяжёлые веера русских пушек...

Хозяин дома не понимал по-русски, и никто из нас не знал по-турецки. Он сидел, гость без языка, внимательно слушал, по своему усваивал смысл горячих разговоров и споров. И, мне казалось, по его тёмному лицу пробегала ироническая усмешка.

Утомлённый дымом крепкого турецкого табаку и страстными спорами гостей, я ходил на площадке перед домом. Лаяли в Баязете собаки, пели песню широким русским напевом солдаты. А внизу неясно рисовались пёстрые горы на белом блюде баязетской долины.

IV

Утро над Баязетом встало тихое -- продолжение вчерашнего дня. Сияли кругом снежные горы, а за двухсотсаженной отвесной стеной природных укреплений Баязет долго лежал в голубой тени.

С утра до вечера городок в движении. Торговцы, солдаты, гружёный скот -- всё крутится по узким улицам и шумит. Возле губернаторского помещения у родника шерстистой кучей мнутся верблюды, лошади, ослы, дожидаясь очереди на водопой. На перекрёстках сцепляются громоздкие грузы, и долго шумят и бранятся солдаты, не привыкшие к такой тесноте.

Утром я был принят военным губернатором. Это пожилой генерал с усталым, внимательным лицом, тихими жестами. На всех стульях его приёмной комнаты сушились какие-то бланки. А стол кабинета завален телеграммами, письмами, бумагами. В кабинете жёсткая солдатская кровать с бараньей шкурой вместо коврика. Он живо интересовался настроениями внутри России, слушая, старался понять и то, чего я не мог высказать в немногих словах.

-- А мы здесь, можно сказать, отрезаны от русской жизни совершенно. Я получаю приказания, я даю приказания -- цепь воинской дисциплины связывает нас с родиной, а о русской жизни слышим мало... Приходите к завтраку, тогда свободнее поговорим...

Полицеймейстер Баязета, поручик Н., предложил пройти в крепостную мечеть. Мы медленно поднимаемся по крутому подъёму к крепостной стене. Он опирается на шашку как на палку, рассказывает и на остановках, обращаясь лицом к долине, вдохновляется красотой местности:

-- Я желал бы остаться здесь полицеймейстером после войны. Я бы привёл это место в порядок, насадил бы сады... Это предрассудок, будто здесь не пойдут сады. Вон видите внизу два сада -- отлично идут. И все эти каменные склоны можно озеленить. Здесь прекрасная вода, тут будет великолепный городок. Конечно -- не у турок!.. Когда мы пришли сюда, здесь даже улицы были завалены грязью. А ведь -- камень! Мы очистили улицы, и вот уж стало здесь приятнее. Я художник в душе и люблю красоту.

С площадки перед входом в крепость видны старинные укрепления, баязетское ущелье (розовые скалы на глиняном основании), весь Баязет -- лестница из плоских крыш, наконец его нижнее последних времён укрепление, где недавно стояли турецкие батареи...

Видели ли вы, как дикая птица осторожно перелетает, опускается по дереву с сучка на сучок всё ниже и ниже, на каждом сучке выжидает, оглядывается, нет ли опасности, не решается сразу сесть на луговину?

Так же по склонам баязетских скал спускались вниз и люди. Самое древнее, может быть, начала нашего летосчисления, укрепление прилепилось на самой вершине отвесной скалы -- настоящее гнездо дикой птицы, кто подступится?! Потом в десятом--двенадцатом веке укрепления спустились ниже, к основанию скалы, в верхний конец ущелья. Они прижались к скале, вкопались, защитив в камнях спину и бока и только лицом обернулись к долине. От города эти постройки отделяет ручей. Наконец, в восемнадцатом веке укрепления перешли на покатую сторону ущелья; вверху была построена вот эта крепость, у дверей коей мы стоим, и мечеть. Потом, осмелев, люди спустились ниже города: там казармы и открытая площадка для пушек.

Вход в крепость и мечеть изукрашен арабской лепкой: сталактитовый полусвод над воротами и узорная вязь столбов. Есть жуткое сказание о постройке этой крепости и мечети. Султану так понравилась постройка, что он приказал отрубить мастеру правую руку, чтобы тот не мог ещё где-нибудь воздвигнуть второе, столь же прекрасное здание... Может быть, и не было такого ревнивого султана, но несомненно одно, свойственное Востоку: радостный восторг перед произведениями искусства и уменье выразить это в немногих разительных образах.

Крепость в полуразрушенном и загаженном состоянии. Наши войска очистили и привели её в некоторый порядок. В октябре месяце в турецком гарнизоне Баязета был тиф, и ещё вчера фельдшера производили здесь дезинфекцию, готовили помещения для новых войск, прибывающих сегодня. В морозном воздухе стоял сладкий запах очищенной карболки.

Мечеть в чистоте и нетронута; круглый купол чётко отражает шорохи шагов и движений. Поручик живёт в комнате рядом с мечетью, вместе с капитаном N. Приготовил нам чай и деловито ходил по каменному коридору денщик поручика, солидный рязанец-бородач, крепко стучал сапогами, радовался звонкому отголоску на звуки шагов, на покашливание, и весь вид его говорил:

-- А нам всё равно! Мы везде можем хорошо устроиться, коли начальство прикажет...

При спуске в нижнюю часть города мы узнали, что среди армян Баязета и окрестностей началась тревога.

Это было 21 декабря -- канун блестящего сарыкамышского разгрома турецких корпусов. Конечно, никто не знал, куда и с какой целью производились тогда передвижения войск, только ждали событий. А всякое военное событие, каков бы ни был его исход, угрожает мирному населению бедой. Естественно, что в среде христианского населения турецкой Армении началась та паника перед возможностью турецкого нашествия, которая выбросила к нам новую волну армянских беженцев в несколько десятков тысяч человек.

На базаре и по улицам Баязета толпились армяне, передавали неопределённые слухи о близости турок со стороны Хоя, о неспокойных курдах. Богос искал меня по городу. Из тёмного лицо его стало зелёным, он почти задыхался. На завтра должны были мы выехать в Маку.

-- Я не пойду Маку!.. Там курды стреляют... Уфф! -- придушенным голосом говорит Богос, вращая жёлтыми белками.

-- Кто тебе сказал? Это неверно! Мы завтра туда поедем.

-- Народ говорит... Не поеду!

Я долго его уговаривал. Он немного успокоился, и когда я обещал достать в дорогу ружьё, он совсем повеселел. А, получив ружьё из отобранных у курдов ружей, он озаботился получить к этому ружью патроны. Ходил по городу с берданкой на плече, имел вид воинственный.

За завтраком у военного губернатора было несколько человек: К. К. Акимович, поручик 3., делопроизводитель губернатора. Приносили пакеты и телеграммы. Сдвигая очки на лоб, генерал разрывал пакеты, усталыми глазами читал срочные депеши и бумаги, клал их около тарелки стопкой и, наклоняясь снова над блюдом, продолжал прерванный разговор.

Над одной бумагой генерал благодушно улыбнулся:

-- Вот комендант А-ба спрашивает разрешения покупать фураж в новых селениях, а в его округе истощились запасы. Да пусть покупает!.. Кажется он недавно из-за Чингиля вернулся.

-- И с молодой женой... -- сказал делопроизводитель.

-- А-а! Ну, пусть покупает! Как уж он там устроится с женой?..

Ещё раз, и в последний, за путешествие вокруг Арарата пара молодожёнов издали мелькнула в водовороте военных событий, сообщая людям настроение тихой радости и задумчивой грусти.

Подходили к дверям армяне: бабы, мужики, седой священник. Всем давали ответ, успокаивали, делали, что было возможно.

-- А я завтра, ваше превосходительство, собираюсь на Маку выехать. Возможно ли? -- спрашиваю генерала.

-- Да поезжайте с Богом! Туда утром пойдут верблюды, с ними отряд. Поезжайте и вы. На этапе Базырган переночуете, а на другой день будете в Маку.

Было тревожно среди армянского населения города. Целую ночь слышалось на улицах движение, разговор, крики, лаяли собаки, ревели животные. В ожидании военных событий население собиралось к выезду. И с рассветом длинная цепь людей и животных протянулась в долине по направлению к Чингилю.

В густом потоке людей, ослов, верблюдов, быков, гружёных одеялами, мешками, коврами, всяким домашним скарбом, я подвигался синим утром по улице Баязета. Ослепительно сверкали под солнцем хребты Агры-Дага и широкая снежная равнина.

В одном из переулков увидел я спокойную фигуру губернатора. Красные отвороты, и околыш, и серебро эполет чётко рисовались на фоне глиняных стен. В грязном потоке людей, животных, лохмотьев, мешков был он один повелительный и нарядный, точно из другого мира старик с усталым лицом.

На поворотах дороги кое-где уже светило солнце. Упал с мешком на крутом спуске осёл и, пока подошёл хозяин, пригрелся на солнце, блаженно щурил глаза, прикрывая их длинными ресницами. Через него шагали верблюды; считая мёртвым, на его голову фукали, раздувая ноздри, быки. Ослу не передалась человеческая тревога. Было ему всё равно, кто на нём станет ездить и кормить мякиной; турок, русский или армянин. Подбежал хозяин и, стиснув зубы, оглянулся. Он искал камня, чтобы в припадке горя и злобы размозжить ослу блаженную голову. Не нашёл и ударил его пяткой по зубам.

Спуск был крут и во многих местах обледенел. Подвигались медленно. Шли женщины с грудными детьми на руках, молодые девушки и мужчины с ружьями. Обок дороги стоял в снегу трёхлетний ребёнок и даже не плакал, а молча провожал одного за другим людей и животных круглыми тёмными глазами, искал мать. Девочка со слезами тянет за уши под гору гружёную тёлку, чтобы шла. Старик-армянин поднимает упавшего под тяжёлой ношей бычка, взял его за рога и бьёт головой об дорогу, чтобы вставал.

Разноголосый шум, смятение, слёзы разлучившихся матерей и детей, тёплая тишина баязетской долины, железистый запах тающего снега, величавые белые горы кругом... Живой поток движется далеко по долине, протянулся на несколько вёрст -- разноцветная живая цепь на белом снегу.

Семья армян -- старик, молодая женщина и трое детей, идут вслед за быком. Он нагружён тяжело, так что даже детей посадить трудно. Старик просит меня взять на лошадь маленькую девочку лет четырёх. Я уже заранее решил не брать детей, -- где потом отыщешь родителей в текучем многолюдье и куда ребёнка денешь!? Но вот на непонятном языке без слов понятная просьба... и я соглашаюсь. Старик благодарно сажает сзади меня на лошадь ребёнка. Ноги девочки обмотаны тряпками. Она ухватилась ручонками за мои карманы, а сопливым носом уткнулась в спину. Я держу её за руки, грею их; она не плачет, только посапывает. Тело лошади греет ей нахолодавший задок, она сидит молодцом.

-- Там... вода! -- объясняет армянин. -- Вода -- пускай!..

"Там, где вода, девочку нужно спустить, -- понимаю я старика. -- Ах, зачем я взял ребёнка?" -- раскаиваюсь я мысленно, но волнение жалости сжимает мне горло. Едем, обгоняя пешеходов, возбуждая грустные и ласковые шутки. Старуха что-то кричит нам вслед, и по щекам её текут слёзы.

У переправы через Гернаук собралась толпа. Речушка -- чёрный поток в белых берегах -- дымится холодным паром, и толпа людей и животных быстро седеет от инея. Верховые перевозят детей и женщин, перегоняют гружёный скот. Падают в воду животные и люди. Стон, шум, бульканье воды, рёв быков и дикий крик верблюдов.

Я не знал, куда девать маленькую спутницу. Правда, она сидела смирно, не плакала, я мог её накормить, но всё же вопрос о том, куда я её дену, вставал передо мной тревожной задачей. Был я очень рад, когда ко мне подошла девушка и с благодарностью на лице что-то говорила, объясняла жестами, что это её сестра, и она её возьмёт.

Минувшей ночью я получил из Маку телеграфное известие. Моя поездка туда становилась ненужной. Я возвращался через Чингиль. Около подъёма наш поток людей слился с потоком из других сёл турецкой Армении. В гору тянулись без конца толпы усталых, озябших и голодных людей. Труден был путь их по склонам мёрзлых гор: замерзали по ночам животные и люди. Дети замерзали у матерей на руках; они клали их в снег и шли дальше, пока были силы.

В суровой обстановке военных обязанностей русские солдаты являли примеры того незаметного человеколюбивого героизма, который светит во мраке невиданной в мире кровавой и озлобленной борьбы народов: не пропал человек!

На Чингильском перевале была метель. Трудно ехать, снег режет лицо, слепит лошадь, заметает дорогу. Пешеходы месят ногами по колено сыпучий снег. Около пограничного поста, заметаемая со всех сторон снежными вихрями, собралась громадная толпа беженцев. Снежная буря раздувала большой костёр, и запах горького дыма мешался с запахом снежной пыли.

23 декабря к полдню был я снова в Игдыре. Сюда уже пришла весть о Сарыкамышском разгроме турок. Закавказье успокоилось.