Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Самое популярное

Борис Степанович Житков. Утопленник (Из цикла «Морские истории»)


Все авторы -> Борис Степанович Житков.

Борис Степанович Житков.
Утопленник (Из цикла «Морские истории»)

И утопленник стучится


Под окном и у ворот…


А. С. Пушкин



Усталый, плыл я к нашей купальне в порту. Вдруг слышу, на пристани кричат; поглядел: разряженные дамы махали зонтиками, мужчины показывали в воду котелками, тросточками. А ну их, они пришли пароход встречать! Я хотел повернуться и поплыть на боку, но они взревели еще громче, тревожней. Я огляделся: вон из воды показались руки. Пропали. Вот голова — и опять нырнула в воду. И я разобрал, что кричат: «Тонет, тонет!» Откуда силы взялись! Я мигом подплыл.


Вот высунулось из воды лицо, и на меня глянули сумасшедшие глаза. Я поймал его руку. И в тот же миг он прижался ко мне, обвил ногами, впился ногтями в мою руку. Мы тихо пошли ко дну. И тут я, не помня себя, рванулся. Я не заметил тогда, что в кровь разодрал он мне руку: у меня и сейчас на руке его отметины. Я выскочил, дохнул. Но вот он тут и сейчас опять схватит меня. Я отскочил, подплыл сзади. Я схватил его за волосы и ткнул под воду.


Он попытался выплыть, но я ткнул его снова. Он затих и медленно пошел ко дну. Тогда я поймал его за руку, легко поднял, повернул и толкнул его под мышки — он продвинулся вперед, весь обвисший, как мешок. Я толкал его рывками прямо к берегу. Я ждал, вот сейчас дадут шлюпку — и мы спасены. Но шлюпки не было… Я боялся, что у меня не хватит сил, и глянул на пристань.


Шикарная, праздничная публика стояла плотной стеной у края пристани. Они смотрели, как на цирковой номер. Махали мне и кричали: «Сюда! Скорей!» Теперь мне оставалось саженей десять. Я задыхался.


Фу, вот я у свай! Осклизлые сваи стоят прямой стеной, а подо мной двадцать футов воды. А сверху сыплется песок из-под чьих-то ног, и я слышу: «Слушайте, куда вы меня толкаете, ведь я упаду в воду сейчас! Не вам одному хочется… Ах, какой ужас, он его утопил! Но все-таки, славу богу!» Я не мог больше, я хотел бросить утопленника, пусть достают баграми, чем хотят. Я искал, за что зацепиться. Я глядел вверх, а там — полные оживления, любопытные лица. Ой, вот костыль! Костыль забит в сваю. Фу ты! Не достать его, четверть аршина не достать! Я набрался последнего духу, толкнул утопленника вниз, сам подскочил вверх и повис на двух пальцах на костыле. В правой руке под водой был утонувший.


Наверху разноцветные зонтики и вскрики:


— Ах, ужас! Он висит! Пусть он лезет! Сюда! Сюда! Он ничего не слышит.


Крикнуть ему! У меня пальцы, как отрезанные, сейчас пущу. И слышу:


— Га! Бак бана…[1]


Я вскинул голову: сносчик-турок разматывает свой пояс. Я разжал пальцы.


А вот уж и пояс, тканый, широкий, как шарф, и на конце приготовлена петля. Я сунул в нее руку утонувшего и затянул петлю. Не помню, как я доплыл до своей купальни. Я еле вылез и упал на пол. Не мог отдышаться. Кровь стучала в висках, в глазах — красные круги. Но я опять стал слышать, как гомонит и подвизгивает народ — это публика над утопленником. Тьфу, начнут еще на бочке катать или на рогоже подбрасывать — погубят моего утопленника. Я вскочил на ноги и как был, голый, выскочил из купальни. Толпа стояла плотным кругом.


Зонтики качались, как цветные пузыри, над этим гомоном.


Я расталкивал толпу, не глядя, не жалея. Вот он лежит навзничь на мостовой, мой утопленник. Какой здоровый парень, плотный; я не думал, что такой большой он. И лица я не узнал: спокойное красивое лицо, русые волосы прилипли ко лбу.


Я стал на колени, повернул его ничком.


— Да подержи голову! — заорал я на какого-то франта.


Он попятился.


Я искал глазами турка. Нет турка. Стой, вот мальчишка, наш, гаванский.


— Держи голову.


Теперь дело пошло. Я давил утопленнику живот. Ого! Здорово много вытекло воды! Нет, больше не идет.


Теперь надо на спину его, вытянуть язык и делать искусственное дыхание.


Скользкий язык не удержать.


— Дайте платок, носовой платок! — крикнул я зрителям.


Они дали бы фокуснику, честное слово, дюжина платков протянулась бы, но тут только спрашивали задних:


— У вас есть платок?


— Ну, какой! Ну, какой! Ну, носовой, обыкновенный!


Я не вытерпел: вскочил, присунулся к какому-то котелку и замахнулся:


— Давай платок!


И как он живо полез в карман, и какой глаженый платочек вынул!


Теперь мальчишка держал обернутый в платок язык утопленника, а я оттягивал ему руки и пригибал к груди.


Мне показалось, что первый раз в жизни я дохнул — это вот с ним вместе, с его первым вздохом.


Мальчишка уже тер своей курткой ноги и бока этому парню. Тер уж от всего сердца, раз дело шло на лад. Утопленник-то! Ого! Он уж у меня руки вырывает, глаза открыл. Публика загудела громче.


Утопленник приподнялся на локте, икнул, и его стало рвать. С меня катил пот. Я встал и пошел сквозь толпу к купальне.


Дамы закрывались зонтиками и говорили:


— Я думала, что они бледнеют, а глядите, какой он красный! Да посмотрите!


Они меня принимали за утопленника.


Одежду мою украсть не успели.


Через полчаса я отлежался, оделся и вышел. Никого уже не было. Пришел пароход, и на нем мыли палубу.


Дома я завязал руку.


А через три дня перестал даже злиться на зонтики. И забыл про утопленника: много всякого дела летело через мою голову.


Да вот тоже с утопленниками. Уходил пароход с новобранцами. Мы с приятелем Гришкой на шлюпке вертелись тут же. Пароход отвалил, грянула музыка. И вдруг с пристани одна девица крикнула пронзительно:


— Сеня! Не забывай! — и прыг в воду.


— И меня тоже!


Глядим, и другая летит следом. И барахтаются тут же, под сваями. Мы с Гришкой мигом на шлюпке туда. Одну выхватили из воды, а она кричит:


— А шляпку! Шляпку-то!


Но мы скорей к другой, вытащили на борт и другую. Пока шляпку ловили, они уже переругались:


— Тебя зачем туда понесло?


А другая говорит:


— А ты думала, ты одна отчаянно любишь?


Гришка говорит:


— Да он и не видал.


Та шляпку вытряхивает, ворчит:


— Люди видали, напишут.


Нет, это не дело, и стали мы сетки налаживать: ждали скумбрию с моря и все готовились. Возились мы до позднего вечера.



Раз прихожу домой. Мне говорят, что ждет меня человек, часа уж три сидит.


Вошел к себе. Вижу — верно: сидит кто-то. Я чиркнул спичку: парень русый, в пиджачке, в косоворотке. Встал передо мной, как солдат.


— Вы, — говорит, — такой-то?


По имени, отчеству и по фамилии меня называет. Я даже струхнул.


«Каково? — думаю. — Начинается!» И все грехи спешно вспомнил: очень уж серьезно приступает к делу.


— Да, — говорю, — это я самый.


И парень мой как будто в церкви: становится на колени и бух лбом об пол. Я тут и опомниться не успел — отец мой со свечкой в дверях:


— Это что за представление?


Парень мой вскочил. Отец присунул свечу к его лицу.


— Что это за балаган, я спрашиваю? — крикнул отец.


Парень смотрел потерянно и лепетал:


— Я Федя. Они меня из воды вынули. Мамаша велела в ножки…


— Что-о? — отец со свечой ко мне. — Ты что же, Николая-угодника здесь разыгрываешь? А?


Я уже догадался, что это тот самый паренек, которого я с месяц назад выволок из воды. Я не знал, как отцу сразу все объяснить, но тут Федя уже тверже сказал:


— Честное слово, будьте любезны. Это я был утопленник, а они меня спасли. Благодарность обещаю…


— Никаких мне утопленников здесь! — и отец так махнул свечой, что она погасла. — Вон!! — и ногами затопал.


Федя попятился.


— Ну, уж я как-нибудь… — бормотал Федя с порога.


А отец не слушал, кричал в темноте:


— Двугривенные бакшиши собирать! Мерзость какая! Вон!


Но тут и я улизнул из темной комнаты. За шапку — и к Гришке.


Ну, как мне было Федю узнать? Из воды он глядел на меня, как сумасшедший из форточки. А тут на тебе: молодец молодцом, с прической на пробор, пиджачок, да и в сумерках-то. Кто его разберет! И вот оскандалил, хоть домой теперь не иди.


Уже все легли, когда я вернулся. Наутро объяснил матери, как было дело; пусть уговорит отца. А она посмеялась, однако обещала.


Вечером иду домой. И вот только я в ворота — тут, как из стенки, вышел Федя.


— Мы очень вами благодарны. Мы бы на другой день, тогда же, явились. Ноги, простите, так были растерты. И вот бока, руки только раскоряченными держать можно: до чего разодрал, дай бог ему здоровья, мальчик этот, Пантюша. Мамаша маслом на ночь мне мажут третью неделю. Такой маленький, скажите, мальчик, а как здоров-то! Ах, спасибо!


Это он скороговоркой спешил сказать, а я уж брался за двери:


— Ну, ладно. Заживет. Прощайте!


Но Федя взял меня за руки:


— Нет, я не войду, не бойтесь. Папаша ваш чересчур серьезный. А я благодарность вашей девушке передал.


— Стой! — сказал я и толкнул Федю в дверь. Я позвал нашу девчонку и в сенях втихомолку велел принести сюда Федину благодарность. Дверь я держал, чтобы Федя не выскочил.


Девчонка приволокла голову сахару, а потом пудовый мешочек муки «четыре нуля» и, смотрю, еще тащит — мыла фунтов десять, два бруска.


— Забирай! — шепотом закричал я в ухо Феде.


— Дорогой, милый мой человек! — Федя чуть не плакал, но тоже шепотом (оба мы боялись моего отца). — Золотой ты мой! Мамаша мне наказала, чтобы вручить. Говорит, коли не отблагодаришь, так ты у меня сызнова потонешь. Да это хоть кого спроси. Я же в лабазе работаю, на Сретенской, у Сотова. Ты возьми это, дорогой, и квиты будем. А мамаша каждый день за тебя богу все равно молит. Борисом ведь звать? Возьми, дорогой. Как же я домой пойду? Мамаша…


— А я как? — и я кивнул на дверь. — Папаша!


— Как же мы теперь с тобой будем, друг ты мой милый?


Но тут я услыхал, как под отцовскими шагами скрипят ступеньки нашей лестницы.


— А ну, гони отсюда ходом, — шепнул я Феде и пошел в дом.


Наутро я узнал, что гаванский Пантюшка вчера угощал всех папиросами «Цыганка» первого сорта, а сейчас лежит больной, — определили, что от мороженого.


Я пошел к Пантюшке.


Как только все вышли, я спросил:


— Пантик, откуда папиросы?


— А оттуда. Федя дает. Ну да, не знаешь? Федя-утопленник. Я его натер, он теперь аж до той пасхи помнить будет.


Я пообещал Пантюшке оторвать оба уха.


— А что? Я же не прошу, он сам дает.


— Меня тоже не надо просить, я сам дам! — и я погрозил Пантюшке кулаком.


Теперь уж, шел ли я домой или из дому, всегда поглядывал, не караулит ли где Федя.


Девчонка наша сказала мне, что в воскресенье Федя час, если не два, ходил под окнами.


Так прошел месяц. Я уходил за рыбой в море и редко бывал дома. Потом как-то, в праздник, я оделся в чистое и пошел в город. Я уж поднялся на спуск, как тут заметил, что за мной все время кто-то идет. Оглянулся — Федя-утопленник. Он сейчас же нагнал меня:


— Милость мне сделайте и уважение старой женщине, тут недалеко, зайдите! Живой рукой. Мамаша, не поверите, высохли вовсе.


Он так просил, что я решился: зайду и объясню, чтоб больше не приставали и чтоб никаких мне больше утопленников!


Жили они в комнатушке с кухней. Чистенько, и все бумажками устлано: и плита и полочки. «Старуха» была крепкая, лет сорока пяти.


Она мне и в пояс поклонилась, хотя я не старше был ее Федьки. А потом глянула на меня очень крепенько.


— Что ж это вы, — говорит, — молодой человек, как бы сказать, чванитесь? Вам господь послал человеку жизнь спасти, слов нет — спасибо, — она снова поклонилась, на этот раз уж не очень. — А что же выходит? Вы благодарность нашу ногой швыряете, а сами должны понимать, вы не мальчик: он у меня один, смерть за ним ходила, слава Христе, — она твердо перекрестилась, — смерть не вышла ему, и должны мы это дело искупить. А если мы это указание оставим без внимания, то, значит, снова нас оно мучить будет, и тогда уж ему… — она огляделась, — тогда ему уж прямо в ведре утонуть может случиться. На это вы его навести хотите, молодой человек? Да? — и уж такими она на меня злыми глазами глядела, так бы вот и прошпилила насквозь. — Молчите? А то, что мать сохнет, что я его каждый день точу: возблагодарил? А то, что я листом осиновым дрожу, думаю: как же это он останется в воде неплаченный. А? Это вам нипочем? В баню пойдет, так я как на угольях, пока воротится.


— Так что же вы хотите? — я уж стал пятиться к двери.


— Что хотим? — закричала мне в лицо эта мамаша. — Да ты-то что, ирод, хочешь? Бочку золота хочешь? Нет у нас бочек! С огурцами у нас кадушка, с огурцами! Так какого тебе рожна еще подать, чтоб ты взял, креста на тебе нет! На, на самовар, — она схватила с полки медный самовар и тыкала им мне в живот. — Подушку? Федор, подавай подушки!


Она поставила самовар мне под ноги, бросилась к кровати, — там, как надутые, лежали пузырями две громадные подушки. С этими подушками она пошла на меня.


Я бросился к дверям. Ах, ты, дьявол! Когда их успел запереть Федька?


— Мадам, успокойтесь! — сказал я. — Вы просто дайте мне копеечку на счастье, и будем квиты.


— Это за кошку дают! — закричала мамаша. — За кошку выкуп! Так вот как? Тебе что Федя мой, что котенок — одна цена? А я за тебя три молебна служила.


— Ладно, — говорю, — ладно; пусть завтра Федя приходит, я скажу, мы порядим и будем квиты.


— Ступайте, молодой человек, только вижу я, что вы за гусь! Завтра так завтра. Ишь ведь, и цены себе не сложит! Проводи, Федор!


Я уж за дверью слыхал, как она сказала:


— Послал господь!



Мы вышли с Федей.


— Ну и мамаша, — говорю, — у тебя: коловорот!


— Да не покрепче вашего папаши будет. Тот раз думал: порешат они меня подсвечником. Как ноги только унес!


— Слушай, Федор. Ну их, с родителями! Давай сами поладим. Возьми ты у мамаши своей, что она там, голову сахару, что ли, или мыло — «благодарность», одним словом, и занеси ты ее, благодарность эту, куда-нибудь к чертям в болото. Ну, старухам в богадельню какую-нибудь. Или хочешь: продай да пропей. Понял? И квиты.


Я зашагал, Федя за мной.


— Никак этого невозможно. Как же я перед мамашей-то солгу? Видали сами: они на три аршина в землю видят, мамаша. Обманите, если умеете, вы своего родителя, скажите: вроде купили.


— Иди ты! — и я выругался. — И чтоб тебя не видал никогда. Сунься ты к нам в гавань, — вот истинный бог, скажу ребятам, они тебе нос утрут в лучшем виде.


Федя все что-то говорил, но я шагал во весь мах и повторял:


— Чтоб и ноги твоей… и духу твоего! Чтоб ни под окном, ни у ворот!..


Я завернул в какой-то двор. Федя отстал. Я выждал минут десять — и домой.


Дома я матери рассказал, что нет никакого сладу с утопленником, что у него мамаша объявилась и чуть меня эта мамаша в самоваре не сварила, что если эта мамаша сохнет, то пусть она в порошок рассыплется — не чихну; туда ей, выжиге, и дорога.


Я долго ругался и махал руками.


Мать сказала мне, что не надо дураком быть, но я не дал ей больше говорить, а стал кричать, что у Пантюшки уже вся стенка в объявлениях: «Чай Высоцкого» и «Лучшая питательная овсянка «Геркулес» — и что от чернослива его скоро наизнанку вывернет.


Но мать махнула рукой и вышла из комнаты.



Однако же Федьку-утопленника, видно, проняло: вот уже две недели, а его как ветром сдуло. Пантюшка пробовал узнавать, где утопленник квартирует или в каком лабазе приказчиком. То-то, ага!


Но «ага» вышло вот какое. Собирался как-то отец на службу. Стоит в прихожей, чистится щеткой. Тут звонок. Я выхожу, а отец уж двери открыл, смотрю: батюшки! Федора мамаша. Желтая, злая. Так в отца глазами и вцепилась. Черная шерстяная шаль на ней и вся, как в крови, в красных букетах. И под платком что-то оттопыривается: прямо будто с топором пришла и сейчас кого первого по головке тяпнет. У меня душа в пятки.


Отец:


— Вам кого?


А эта глазами с отца на меня.


— Да уж кто поправославней, того бы мне.


— А здесь не святейший синод, сударыня, — и вижу: отец шагнул к ней со щеткой.


Тут, слышу, мать быстренько каблучками стукает — и сразу из дверей.


— Это ко мне. Проходите, пожалуйста.


И как-то ловко эту выжигу под локоть, и, пока отец поворачивался, она уже и дверь закрыла.


— Это что за сваха такая? — спросил отец. Но взглянул на часы и поспешил вон.


Я хотел было следом за ним: от греха. Но слышу, за дверью разговор идет тихий. Я немножко переждал и тихонько отворил дверь. Стал на пороге.


Ничего. Вижу: мать ее чаем угощает — еще чай со стола прибрать не успели. Та с блюдечка спокойно тянет и говорит:


— Да-с! А сынок ваш, сударыня, за моего Федю копейку спросил.


— Без запросу, — говорит мать и улыбается.


— То есть как? — и блюдечко на стол поставила. — Вот этот кавалер Федю моего в копейку ценит, — и тычет на меня пальцем.


Мать мне мигнула: молчи, дескать. А сама спрашивает:


— Ну, а ваша цена?


— Как, то есть, цена? — и вытаращила глаза на мою мать.


— Вот, говорите, копейку! Это он малую очень цену поставил, вы недовольны. Так ваша какая будет цена? Рубль? Два с полтиной? Красненькая?


Федина мамаша даже шаль с головы стянула и глазами заморгала.


— Что это? А ты своего во сколько? Вот этого?


— Да он не теленок, я им не торгую.


— А мой-то — гусь, что ли? — и привстала, к матери присунулась. Думал, вцепится.


А мать говорит:


— А коли не гусь, так за чем же дело стало? Нечего ни продавать, ни на сахар менять.


Та так и села. Глазами хлопает, молчит. Минуту добрую молчала, потом руки развела, опять свела.


— Милая, да как же это у нас вышло-то… что Федя — не гусь. Тьфу, что я… не тот… ну, как оно? Ох, да и грех! — рассмеялась. — Ох, милая, да и что ведь Федя надумал уже: «Дайте, — говорит, — мамаша, я его в воду невзначай спихну, да и сам сейчас прыгну и пока что вытащу. Это — чтоб на квит вышло». А я говорю: «Феденька, бойся ты теперь этой воды, сам, гляди, утонешь и, неровен час, он опять тебя же вытащит».


«Нет, — думаю я, — уж теперь не тащил бы: натерпелся я, уж пусть кто-нибудь, только боюсь я теперь утопленников».


Тут она стала мою мать целовать. Шаль накинула — и к дверям.


— Будем знакомы!


А мать:


— Сахар-то, сахар забыли.


Гляжу: верно, голова сахару осталась на полу.


Я подал.



А Федя стал к нам в гавань приходить рыбу ловить. Прозванье так за ним и осталось: Федя-утопленник. Давно это было. Теперь, пожалуй, в наших водах такого не выловишь.



Примечание


1. По-турецки: «Ой, посмотри на меня…»




Источник: Lib.Ru: Библиотека Максима Мошкова



Не пропустите:
Борис Степанович Житков. Вата (Из цикла «Морские истории») (рассказ)
Борис Степанович Житков. Метель (рассказ)
Борис Степанович Житков. Вечер (Из цикла «Рассказы о животных») (рассказ)
Борис Степанович Житков. История корабля (Из цикла «Морские истории») (рассказ)
Борис Степанович Житков. Василий Мутный (рассказ)


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru