Рассказ этот -- истинное происшествие. Случилось в Астрахани. Рассказал мне об этом актер-любитель.

Вот что он рассказал:

"Вот вы меня, граждане, спрашиваете был ли я актером? Ну, был. В театре играл. Прикасался к этому искусству. А только ерунда. Ничего этом нет выдающего.

Конечно, если подумать глубже, то в этом искусстве много хорошего.

Скажем, выйдешь на сцену, а публика смотрит. А средь публики -- знакомые, родственники со стороны жены, граждане с дому. Глядишь - подмигивают с партеру -- дескать, не робей, Вася, дуй до горы. А ты, значит, им знаки делаешь -- дескать, оставьте беспокоиться, граждане. Знаем. Сами с усами.

Но если подумать глубже, то ничего в этой профессии нету хорошего. Крови больше испортишь.

Вот раз ставили мы пьесу "Кто виноват?". Из прежней жизни. Очень это сильная пьеса. Там, значит, в одном акте грабители купца грабят на глазах у публики. Очень натурально выходит. Купец, значит, кричит, ногами отбивается. А его грабят. Жуткая пьеса.

Так вот, поставили эту пьесу.

А перед самым спектаклем один любитель, который купца играл, - выпил. И в жаре до того бродягу, растрясло, что, видим, не может роль купца вести. И, как выйдет к рампе, так нарочно электрические лампочки ногой давит.

Режиссер Иван Палыч мне и говорит:

-- Не придется, говорит, во втором акте его выпущать. Передавит, сукин сын, все лампочки. Может, говорит, ты заместо его сыграешь. Публика - дура, не поймет.

Я говорю:

-- Я, граждане, не могу, говорю, к рампе выйти. Не просите. Я, говорю, сейчас два арбуза съел. Неважно соображаю.

А он говорит:

-- Выручай, браток. Хоть на одно действие. Может, тот артист после очухается. Не срывай, говорит, просветительной работы.

Все-таки упросили. Вышел я к рампе.

И вышел по ходу пьесы, как есть, в своем пиджаке, в брюках. Только что

бороденку чужую приклеил. И вышел. А публика, хотя и дура, а враз узнала меня.

-- А.-- говорят,-- Вася вышедши! Не робей, дескать, дуй до горы...

Я говорю:

-- Робеть, граждане, не приходится -- раз, говорю, критический момент. Артист, говорю, сильно под мухой и не может к рампе выйтить. Блюет.

Начали действие.

Играю я в действии купца. Кричу, значит, ногами от грабителей отбиваюсь. И чувствую, будто кто-то из любителей действительно мне в карман лезет.

Запахнул я пиджачок. В сторону от артистов.

Отбиваюсь от них. Прямо по роже бью. Ей-богу!

-- Не подходите,-- говорю,-- сволочи, честью прошу.

А те по ходу пьесы это наседают и наседают. Вынули у меня бумажник (восемнадцать червонцев) и к часам прутся.

Я кричу не своим голосом:

-- Караул, дескать, граждане, всерьез грабят.

А от этого полный эффект получается. Публика-дура в восхищении в ладоши бьет.

Кричит:

-- Давай, Вася, давай. Отбивайся, милый. Крой их, дьяволов, по башкам.

Я кричу:

-- Не помогает, братцы!

И сам стегаю прямо по головам. Вижу -- один любитель кровью исходит, а другие, подлецы, в раж вошли и наседают.

-- Братцы,-- кричу,-- да что ж это? За какое самое это страдать-то приходится?

Режиссер тут с кулис высовывается.

-- Молодец,-- говорит,-- Вася. Чудно, говорит, рольку ведешь. Давай дальше.

Вижу -- крики не помогают. Потому, чего ни крикнешь -- все прямо по ходу пьесы ложится.

Встал я на колени.

-- Братцы,-- говорю.-- Режиссер, говорю, Иван Палыч. Не могу больше! Спущайте занавеску. Последнее, говорю, сбереженье всерьез прут!

Тут многие театральные спецы -- видят, не по пьесе слова -- из кулис выходят.

Суфлер, спасибо, из будки наружу вылезает.

-- Кажись,-- говорит,-- граждане, действительно у купца бумажник свистнули.

Дали занавес. Воды мне в ковшике принесли. Напоили.

-- Братцы,-- говорю,-- Режиссер, говорю, Иван Палыч. Да что ж это, говорю.

По ходу, говорю, пьесы ктой-то бумажник у меня вынул.

Ну, устроили обыск у любителей. А только денег не нашли. А пустой бумажник кто-то в кусты кинул.

Деньги так и сгинули. Как сгорели.

Вы говорите -- искусство? Знаем! Играли!