Через несколько минут флигель-адъютант вышел оттуда так же бесшумно, как и вошёл. Он внимательно взглянул на Амеда. Тот было двинулся к нему, приняв это за безмолвное приглашение, но вовремя остановился, заметив сделанный ему жест.

-- Погодите!..

Сумрачный генерал у окна обернулся к молодому горцу и, казалось, только сейчас его заметил.

Амед различил на его шее георгиевский крест и на груди такую же звезду. Нахмурясь, тот подозвал к себе флигель-адъютанта и о чём-то спросил его шёпотом. Молодой офицер начал объяснять также вполголоса. Очевидно, дело касалось елисуйца, потому что они оба на него посматривали, как вдруг в другой комнате послышались шаги. И флигель-адъютант, и генерал замерли... Точно прирос к земле и Амед. Шаги дошли до дверей и остановились. Потом повторились, но уже глуше и глуше... У окна опять заговорили так, что ни одно слово не достигло до Амеда. Ему мало-помалу делалось страшно. Вся эта обстановка кругом, тишина, точно вылитые из бронзы и дышавшие как-то незаметно часовые, суровые взгляды желтолицего генерала, даже глухой и мерный стук маятника, серый и тусклый день, глядевший неприветливо и хмуро, и громадное окно -- охватывали горца какими-то зловещими предчувствиями. Он сначала пробовал бороться с ними, думал, что он сейчас, может быть, сию минуту должен будет говорить с Государем, мечтал, что теперь делает Нина, молится ли за него и знает ли, где находится её избранник... Потом Амеду представилось, как ярко в эту пору дня солнце светит на Самурскую долину. Как блещут серебряные вершины Шахдага, и за ним в какую голубую даль уходят снеговые великаны Дагестана... Как тихо-тихо струится река у стен крепости, и вздрагивает всею своею листвою чинара на площади... Да, ещё в крепости ли Брызгалов с дочерью? Может быть, они уже в Тифлисе? Картина за картиною, воспоминание за воспоминанием теснились в его голове и менялись со страшною быстротою. Он не понимал потом, как в такое короткое время успел столько передумать... Да Нина, может быть, в Тифлисе -- у наместника, там её теперь ласкают, балуют, и вдруг сердце его сжалось от нежданно-негаданно родившейся мысли: балуют, ласкают. Ещё бы, её -- героиню да не ласкать; ведь все окружавшие М. С. Воронцова с такою жадностью расспрашивали Амеда о ней, запоминая каждую подробность, каждую мелочь этой осады и той роли, какую в страшные дни её играла милая девушка. Теперь все эти блестящие офицеры, перед которыми терялся Амед, окружают её, ухаживают за нею... Ведь у русских это позволено. По вечерам на балах танцуют с нею, смотрят ей прямо в глаза, говорят ей любезности. Он и при наместнике как будто стушёвывался перед ними, что же будет без него, не потускнет ли память о нём в её сердце, не перестанет ли она думать о жалком далёком горце, не затронет ли кто-нибудь из этих знатных и богатых молодых людей её воображение, её душу? Ведь и по воспитанию своему они ей ближе, чем он. Они могут долго и много говорить с нею, у них всё общее... Нет, Амед чувствует, что каждый лишний день здесь, в этом холодном, туманном Петербурге будет для него полон сомнений и муки. Скорее бы туда, назад, -- в солнечное царство голубых вершин, в яркую, горячую действительность родного края... Он, думая, так уходил всем своим существом в это, что даже и не заметил, как подошёл к нему желтолицый и хмурый генерал.

-- Вы из Самурского укрепления?.. Вы были там всё время осады?

Амед растерялся и в первую минуту даже не понял, о чём его расспрашивают.

-- Вы говорите по-русски, прапорщик?

-- Точно так-с.

-- Вы из мирных?

-- Наш род никогда не воевал с Россией... Мы всегда стояли за русских.

Генерал презрительно улыбнулся и посмотрел прямо в глаза молодому офицеру -- "Очень-де одолжили Россию!" Амед почувствовал себя оскорблённым, выдержал пренебрежительный взгляд и так сверкнул глазами в ответ, что генерал отошёл прочь, кинув флигель-адъютанту:

-- И что за охота Михаилу Степановичу выдвигать этих дикарей! Неужели он не мог прислать кого-нибудь из наших? Ведь, при нём немало молодёжи из лучших фамилий...

Амед вспыхнул. Он едва сдержался, хотя сам не понимал, что может сказать жёлчному генералу.

Флигель-адъютант что-то принялся шёпотом объяснять, и опять ответ генерала долетел до Амеда.

-- Ну, положим, герой. Я ничего не имею против. Навесил на него крест, произвёл его, оказал ему справедливость... И оставь... И без этого у нас уж очень мирволят всяким варварам.

И он с тою же скучною миной загляделся в окно.

Отходя назад, флигель-адъютант насмешливо улыбнулся и ободряюще взглянул на Амеда: "Ты-де не очень волнуйся этим, здесь на всякое чиханье не наздравствуешься!" Амед это так и понял и благодарно посмотрел на него.

Опять тишина. Ещё неподвижнее часовые... Сколько времени прошло? Может быть, целые годы, а может быть -- минуты. Ожидание убивало последние искры сознательного отношения к действительности. Амед стал вспоминать всё, что ему о Государе говорил Воронцов, как вдруг в той комнате, у дверей которой замерли кавалергарды, послышался какой-то сухой звук, точно кто-то ударил в ладоши. Флигель-адъютант быстро прошёл туда и, выйдя, тотчас и уже сухо официально кинул Амеду:

-- Пожалуйте!

Амед остановился в дверях... Ему вдруг показалось невозможным переступить через порог... Дверь эта перед ним вдруг отворилась.

-- Что же вы?..

Кто-то, должно быть, тот же флигель-адъютант, слегка, чуть слышно, толкнул его. Он невольно шагнул и услышал, как дверь за ним затворилась...

Три громадных окна... Большой стол... И стол этот точно дрожит... И окна ходуном ходят... Горец ничего не видит. Решительно ничего... Будто Амед попал в густой туман, в котором ни зги не различишь. Только чьи-то глаза в этом тумане смотрят на него. И не на него только, но и в его душу, и ему чудится, что эти глаза видят в ней всё-всё, что ему не о чем говорить, -- что тот уж всё знает без расспроса... Прошло несколько секунд. Амед уже хорошо рассмотрел теперь сидящего к нему лицом за этим большим столом Государя... И всякий раз, когда он, просматривая бумаги, подымал глаза на горца, этому казалось, что он -- елисуйский ага -- делался всё ничтожнее, меньше, точно к земле никнул... Теперь у него уж ни одной мысли в голове. Он отвёл было взгляд от Государя, но ничего не различил в этой большой и холодной комнате... Казалось, всю её наполнял собою царь, -- всё выраставший и выраставший перед ним...

-- Амед?.. Сын Курбана-Аги елисуйского?

Как глубоко этот голос, грудной и сильный, прошёл в душу молодого офицера.

Он даже не понял, сам ли он, или кто-нибудь за него ответил:

-- Точно так, ваше императорское величество.

-- Спасибо за верную и честную службу. Я счастлив, что у меня на Кавказе есть такие орлы!

Точно что-то подняло Амеда на такую высоту, что у него голову закружило.

Он хотел было по форме ответить: "Рад стараться, ваше императорское величество", но, вместо этого, у него вырвалось:

-- Всякий из нас, из елисуйцев, рад умереть за тебя, Государь!

Ласковая улыбка осветила лицо царя.

Он поднялся с бумагами, подошёл к окну и стал их дочитывать там. Временами он отрывал глаза от них и взглядывал на Амеда, повторяя:

-- Молодец!.. -- видимо читал о нём. -- Какие герои!.. Брызгалов, -- помню... Ермоловский ещё... Спасибо, спасибо!..

И каждый раз Амед поднимался ещё выше и выше. Ему уже стало казаться, что его сердце расширилось, наполнило всё кругом, и с болью раздвигается ещё и ещё...

Государь дочитал, положил бумагу на стол и, не сводя с молодого горца величавого и ласкового взгляда, подошёл к нему. И по мере того, как он подходил, Амеду чудилось опять, что он, Амед, делается вновь всё меньше и меньше, ничтожнее и ничтожнее, до такой степени, что ему странно даже: неужели его заметят, увидят.

-- Я ничего другого и не ожидал от моих кавказцев. Честь им и слава! Помни, что служба за мною даром не пропадает.

Рука Государя легла на плечо Амеду.

-- В твоём лице, я всем моим горцам говорю: верьте мне и верьте России. Ни одна капля крови, пролитой за нас, не останется невознаграждённой, ни один подвиг незамеченным! Слышишь? Я щедрый должник и хорошо плачу верным слугам... И врагам тоже!.. Брызгалов уже произведён в полковники, -- но он заслужил Георгия на шею и получит его. Дочь его -- я беру к Государыне в фрейлины. Ему самому... -- впрочем, об этом он услышит ещё... Воронцов мне пишет, что у тебя есть личная ко мне просьба. Я знаю, что ничего дурного ты пожелать не можешь! Она вперёд исполнена... Чего ты хочешь?

Амед вдруг почувствовал, будто что-то сковало ему язык. Сколько он времени думал об этой именно минуте, мечтал о ней, и вдруг, когда она пришла наконец, -- ему нечего сказать. В голове ничего, только сердце бьётся больно, да взгляд не может оторваться от тех проницательных и твёрдых, в самую душу ему заглядывавших глаз.

-- Ну?.. -- улыбнулся Государь. -- Не бойся... Говори, чего ты хочешь?

Амед сделал над собою усилие.

-- Много хочу! -- наивно вырвалось у горца.

-- Авось я буду в состоянии дать тебе это.

-- Нину хочу!..

-- Что?

-- Нину хочу... ваше величество... Или умру.

-- Какую Нину?

-- Дочь Брызгалова...

Государь отступил от него на шаг.

-- Я не могу, друг мой, заставить её выйти замуж.

-- Заставлять не надо... Она сама хочет...

Николай Павлович засмеялся.

-- Но ведь ты мусульманин.

-- Нет, ваше величество... Исса помог мне, -- я верю Иссе... Бог Нины -- будет моим Богом... Я ему молился, и Он услышал меня... В том пороховом погребе -- я как и Нина целовал крест...

-- Ну, мой мальчик, я сначала буду крёстным отцом, а потом обещаю быть твоим сватом... Думаю, что такому свату -- генерал... -- и он подчеркнул слово генерал, -- генерал Брызгалов не решится отказать. Хочешь служить здесь, в Петербурге, -- при мне?

-- Нет, Государь... -- откровенно ответил горец... -- Я лучше там у себя буду драться за тебя... Я обещал князю Воронцову...

-- Да, он писал мне...

Государь отошёл к столу и сел.

-- Подойди сюда... Ты лично видел Шамиля и его наибов?..

-- Да ваше величество.

-- Почему некоторые крепости ему удалось взять?

-- Войск не было... Везде гарнизоны сняли и отвели назад.

Николай нахмурился.

-- Знаю... Между близкими людьми у Шамиля у тебя нет родных?

-- Дядя мой -- князь Хатхуа.

-- Это его любимый наиб?

-- Точно так.

-- Отчего они не хотят покориться? На что они рассчитывают?

-- Они клялись газавату.

-- Но они побеждены, им ничего не осталось...

-- Кроме смерти, ваше величество.

-- Жаль убивать таких воинов! Им лучше служить мне...

Государь задумался...

-- Странные люди!.. Точно средневековые рыцари. И неужели всё это должно погибнуть?!. В их лице легенда уходит из мира... Расскажи мне о последних минутах осады. Брызгалов хотел взорвать Самурское укрепление?

Амед сначала робко и неловко начал, но потом мало-помалу воспоминания прошлого охватывали его всеми недавно пережитыми ощущениями, безнадёжностью, ожиданием гибели, преданностью воле небес, внезапным счастьем нежданного спасения!.. Он уж громко и смело передавал Государю минуту за минутою весь этот страшный сначала и такой радостный потом день. Лицо его разгоралось, и он не раз замечал останавливавшийся на нём полный благоволения взгляд.

-- Что у вас много таких как ты?

-- Весь Елисуй, ваше величество.

-- Атаки горцев на Самурское укрепление были действительно так неудержимы? Что сплотило их вокруг Шамиля?

Горец начал передавать всё ему известное, час за часом -- всю осаду.

-- Тебе обязаны спасением? Это ты дал знать в Дербент о прибытии Шамиля?

Амед и в этом случае остался верным сыном гор. О себе он молчал или только скромно замечал: "Меня послали, я исполнил" -- и избегал всяких подробностей.

Он долго ещё оставался здесь. Государь спрашивал его о быте горных племён, о Чечне, Дагестане, о наибах Шамиля, о дорогах через Кавказ. Амед хотя и неправильным языком, но точно и кратко отвечал ему на всё. Николай Павлович несколько раз подымал на него глаза, отмечая у себя в памяти ум и знания этого юноши, выросшего в горах и не видавшего до сих пор почти ничего.

-- Я не забуду тебя. Ты ещё не раз будешь мне нужен... Явись к Чернышёву, -- я ему скажу, что я хочу с тобою сделать... Завтра мы увидимся на балу во дворце, и я покажу тебя Государыне. В Петербурге ты -- мой гость, -- о тебе позаботятся. Помни же, я -- твой крёстный отец и сват. Я хотел дочь Брызгалова взять сюда, но она сама устроила свою судьбу. Мы у неё в долгу ещё... Что она делала во время осады?

Откуда взялись слова и краски у Амеда! Любовь сделала его смелым и красноречивым. Он не забыл ничего и с таким благоговением рассказывал о самоотвержении этой девушки, что Государь несколько раз останавливал его, спрашивая его о новых и новых подробностях...

-- Ну, завтра сам расскажешь об этом императрице. Это её дело отблагодарить твою невесту. Брызгалов знает?

-- Он меня несколько раз называл сыном.

-- До свидания!.. Ещё раз спасибо за верную службу. Я никогда тебя не забуду!

Амед в розовом тумане вышел отсюда. У него было такое счастливое лицо, столько радости светилось в его глазах, что все бывшие здесь, -- а комната во время его представления Государю наполнилась важными генералами и вельможами, -- бросились к нему, стараясь обласкать "дикаря", которому Государь оказал столько внимания. Даже желтолицый и жёлчный генерал вдруг стал таким приветливым и мягким, что Амед подумал, -- не приснилось ли ему всё, что ещё случилось здесь час тому назад.

-- Я рад буду вас видеть у себя, молодой человек...

Флигель-адъютант насмешливо улыбался, отмечая у себя в памяти эту перемену.

-- Я рад буду вас видеть у себя!

И все рады были видеть его у себя, все решительно. Растерянный и смущённый, Амед только повёртывался во все стороны, не зная, что ему делать, кого благодарить, как отвечать на все эти сладкие слова и приветствия. Мир вдруг оказался таким прекрасным, таким чудным, и люди в нём такими добрыми, великодушными.

Флигель-адъютант подошёл к нему как и все...

-- Позволите познакомиться, прапорщик, с вами? Вас я уже знаю, -- я князь Каменский. Вы не удивляйтесь этой перемене. Поживёте здесь, -- сами поймёте, как всё у нас меняется быстро. Вот что, у вас есть родные или друзья в Петербурге?

-- Нет, никого.

-- Ну, так я сменюсь через два часа. Моя квартира и я сам -- к вашим услугам. Я сейчас прикажу вас отвезти ко мне. Пожалуйста, не отказывайтесь. Поеду на Кавказ, -- вы меня также примете! Не в гостинице же вам останавливаться.

Они горячо пожали руки друг другу.

Амед, выходя, чувствовал, что его несут какие-то крылья.

Сны, старые, казавшиеся такими несбыточными, -- исполнялись.

И такой яркой, ясной, и светлой была вся жизнь впереди...

А туман на петербургских улицах делался ещё гуще, тяжелее. И всё кругом уходило в неприветливые, серые и холодные потёмки.

Наивный горец, обо всём судивший по наружности, за этим блистательным показом, за пышною декорацией силы и власти, не мог, разумеется, разглядеть страшных недугов, которыми была поражена приниженная, крепостная, безмолвствовавшая Россия. Не ему, сыну полурабского Востока, было ужасаться язв, покрывавших её громадное тело, разгадать её невыносимые страдания. Севастополь и освободительная эпоха Александра II оказывались ещё далеки.

1902