Рассказ чиновника особых поручений

1

При прежнем губернаторе у нас не позволялось курить в канцелярии. Старшие чиновники обыкновенно куривали в маленькой комнатке, за правительским кабинетом, а младшие -- в сторожке. В этом курении у нас уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из нас считал своею обязанностью прийти покоптить папиросным дымом стены комнаты, находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была для нас сборным местом, в которое всякий спешил поболтать, посплетничать, посмеяться и посоветоваться.

Один раз, наработавшись вволю над пересмотром только что оконченного мною следствия, я вышел прогуляться. День был прекрасный, теплый, с крыш падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я дошел до канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора. В комнате за правительским кабинетом я застал двух помощников правителя, полицмейстера и одного из моих товарищей, только что возвратившегося с следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску и сел на окно, ничем не прерывая беседы, начатой до моего прихода, Возвратившийся молодой чиновник особых поручений с жаром рассказывал об открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению. В рассказе его собственно не было ничего занимательного, и рассказом этим более всех был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в нашей административной организации обнаружить зло -- значит сделать шаг к его искоренению. Из помощников правителя один еще кое-как слушал этот рассказ, но другой без церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав ногами свою кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как бы собирался сказать: "Как вы, дитя мое, глупы!"

2

Среди таких наших занятий растворилась дверь, соединявшая комнатку с правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то:

-- Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к вашим услугам.

В двери показался высокий плотный блондин, лет сорока, в очках, с небольшою лысиною и ласковым выражением в лице.

-- Господин Ден, -- проговорил правитель, рекомендуя нам введенного им господина. -- Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина на управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это мои сотрудники N, X, Y, Z, -- отрекомендовал нас правитель господину Дену. Начались рукожатия и отрывочные: "очень рад, весьма приятно" и т. д.

Правитель с полицмейстером вышли в кабинет, а мы опять начали прерванный кейф.

-- -- Вы давно в наших краях? -- спросил Дена мой молодой товарищ, слывший за светского человека.

-- Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего дня, -- отвечал г-н Ден.

-- Да; я не то спросил. Я хотел сказать: вы уже знакомы с нашей губернией?

-- Не знаю, как вам сказать, -- и да и нет, Я знаком с имениями князя по отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе,, и по рассказам моего доверителя. Но... впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое, что и Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями.

-- Ну, не совсем, -- отозвался один помощник правителя канцелярии, сливший у нас за политико-эконома.

-- В чем же резче всего проявляются особенности здешней губернии? -- отнесся к нему Ден. -- Я буду много обязан вам за ваши опытные указания.

-- Да во многом.

-- О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой мною с моего приезда в Россию? Я тех убеждений, что неуклонная система всегда достигает благих целей.

Политико-эконом не ответил на этот вопрос Дену, потому что молодой чиновник перебил его вопросом;

-- А вы давно в России?

-- Седьмой год, -- отвечал Ден.

-- Вы... если не ошибаюсь... иностранец?

-- Я англичанин.

-- И так хорошо говорите по-русски.

-- О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного!

-- Вы, свыклись и с нашим народом и с нашими порядками?

-- Кажется, -- улыбаясь, ответил Ден.

-- Имения князя в нашей губернии не цветут.

-- Да, я это слышал.

-- Вам будет много труда.

-- Как везде. Без труда ничего не двинешь.

-- Может быть, побольше, как в другом месте.

-- Ничего-с, Нужна только система. Не нужно быть ни варваром, ни потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно. Во всем нужна система.

-- Где же вы намерены основать свою резиденцию? -- спросил политико-эконом.

-- Я думаю, в Рахманах.

-- Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и готовый дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего нет, -- заметил молодой чиновник.

-- У меня на это есть некоторые соображения.

-- Своя система, -- смеясь, вставил помощник правителя.

-- Именно.

Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: "Едем-с!"

Мы пожали опять друг другу руки и расстались,

3

Село Рахманы находится в соседстве с Гостомельскими хуторами, где я увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами и селом всего расстояния считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга. Заезжая по делам службы в К-ой уезд, я обыкновенно всегда заворачивал на хутора, чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на ее утлое хозяйство. Мать моя познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном и с его женою и при всяком свидании со мной, все никак не могла нахвалиться своими новыми соседями. Особенно она до небес превозносила самого Дена.

-- Вот, -- говорила она, -- настоящий человек; умный, рассудительный, аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно ему издержать, сколько нужно оставить; одним словом, видно, что это человек не нашего русского, дурацкого воспитания!

Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у них Ден вошел: "Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует", и только слов, что Ден да Ден. Рассказам же и анекдотам про Дена и конца нет. Повествуют, как все отменилось в княжеских имениях с приезда Стюарта Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых в нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых известных лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз бывших в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и все идет так, что целый округ завидует. "Вот, -- думаю себе, -- дока-то на наших мужиков явился!"

Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима,

4

Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору.

-- Вы, кажется, здешний уроженец? -- спросил меня губернатор, когда я вошел к нему по этому зову. Я отвечал утвердительно.

-- Вы живали в К-ом уезде?

-- Я там, -- говорю, -- провел мое детство. К-ой уезд мое родное гнездо.

-- И у вас там много знакомых? -- продолжал спрашивать губернатор.

"Что за лихо!" -- подумал я, выдерживая этот допрос, и отвечал, что я хорошо знаю почти весь уезд.

-- У меня к вам есть просьба, -- начал губернатор. -- Пишет мне из Парижа князь Кулагин, что послал он в свои здешние имения англичанина Дена, человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между тем никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, -- не в службу, а в дружбу, съездите вы в К-ой уезд, разузнайте вы это дело по совести и дайте мне случай поступить по совести же.

Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери. Там о жалобах к-ских крестьян на Дена и слуху нет. Спрашиваю матушку: "Не слыхали ли, как живут рахманские мужики?"

-- Нет, мой друг, не слыхала, -- говорит. -- А впрочем, что им при Стюарте Яковлевиче!

-- Может быть, -- говорю, -- он очень строг или горяч?

-- В порядке, разумеется, спрашивает.

-- Сечет, может, много?

-- Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого если и секут, так на сходке, по мирской воле.

-- Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет?

-- Что ты начать-то хочешь?

-- Как, -- говорю, -- он к красненьким повязочкам равнодушен ли?

-- О, полно, сделай милость, -- проговорила мать и плюнула.

-- Да вы чего, матушка, сердитесь-то?

-- Да что ж ты глупости говоришь!

-- Отчего же глупости? Ведь это бывает.

-- Подумай сам: ведь он женатый!

-- Да ведь, родная, -- говорю, -- иной раз и женатому невесть что хуже холостого снится.

-- Эй! поди ты! -- опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку.

-- Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян?

-- Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы были, галманы и есть. Баловство да воровство -- вот что им нужно.

5

Объехал два, три соседние дома, -- то же самое. На Николин день в селе ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными, стараясь между речами узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на Дена, но от всех один ответ, что Стюарт Яковлевич -- такой управитель, какого и в свете нет. Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю себе, в самом деле врут мужики.

Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город.

В городе К. я заехал, без всякой цели, к старому приятелю моего покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел только обогреться у старика чайком, пока мне приведут почтовых лошадей, но он ни за что не хотел отпустить меня без обеда. "У меня, -- говорит, -- сегодня младший сынок именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то вот призову старуху с невестками и велю кланяться".

Надо было оставаться.

-- Тем часом пойдем чайку попьем, -- сказал мне Рукавичников.

Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.

-- Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? -- спросил у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым полотенцем,

-- Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, -- отвечал я.

Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает как свои пять пальцев.

-- Вот, -- говорю, -- какое дело, и пустое, да и мудреное, -- и рассказал ему свое поручение.

Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько раз улыбался; а когда я кончил, проговорил только:

-- Это, парень, не пустое дело,

-- А вы знаете Дена?

-- Как, сударь, не знать!

-- Ну, что о нем скажете?

-- Да что ж о нем сказать? -- проговорил старик, разведя руками, -- хороший барин.

-- Хороший?

-- Да как же не хороший!

-- Честный?

-- И покору ему этим нет.

-- Строг уж, что ли, очень?

-- Ничего ни капли не строг он.

-- Что ж это, с чего на него жалуются-то?

-- А как тебе сказать... очень хорош, -- похуже надо, вот и жалобы. Не по нутру мужикам.

-- Да отчего не по нутру-то?

-- Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим.

-- Работой, что ли, отягощает? -- все добиваюсь я у Рукавичникова.

-- Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче... А! да вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат! Филат! -- крикнул в форточку Рукавичников. -- Вот сейчас гусли заведем, -- прибавил он, закрыв окно и снова усевшись за столик.

В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками и начал креститься на образа.

-- Здравствуй, Филат Егорыч! -- сказал Рукавичников, дав мужику окреститься.

-- Здравствуй, батюшка Петр Ананьич.

-- Как живешь-можешь?

-- Ась?

-- Как, мол, живешь?

-- А! Да все ела те богу живем.

-- Дома все ли здорово?

-- Ничего будто, Петр Ананьич; ничего.

-- Всем, значит, довольны?

-- Ась?

-- Всем, мол, довольны?

-- И-и! Чем довольными-то нам быть,

-- Что ж худо?

-- Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается.

-- Управитель, что ль, опять?

-- Да, а то кто ж!

-- Аль чем изобидел?

-- Вот завод затеял строить,

-- Ну?

-- Ну и в заработки на Украину не пущает.

-- Никого?

-- Ни одного плотника не пустил.

-- Это нехорошо.

-- Какое ж хорошество! Барину жалились, два прошения послали, да все никакой еще лизируции нет.

-- Поди ж ты горе какое! -- заметил Рукавичников.

-- Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом,

-- Видите, какой мошенник ваш Ден! -- сказал, обратясь ко мне, Рукавичников. Мужик в меня воззрился.

-- А вот теперь я вам расскажу, -- продолжал мой хозяин, -- какой мошенник вот этот самый Филат Егорыч. Мужик не обнаружил никакого волнения.

-- Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и честнейших правил...

-- Это точно, -- ветрел мужичок.

-- Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить. Все какие-то свои порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто слабый он человек.

-- Это как есть слабый, -- опять подсказал мужичок.

-- Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он кого пальцем? Что, правду говорю или вру?

-- Это так.

-- Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его все мягкие, да и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое и иди куда хочешь,

-- Ступай, значит.

-- Что?

-- Сделамши свое, -- ступай, говорю, куда хочешь, -- повторил мужичок.

-- Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат. Мужик молчал.

-- Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? -- говорил я.

-- Не пускает-с, не пускает. А вы вот извольте расспросить Филата Егоровича: много ли ему его сыночек за два года из работы принес. Расскажи-ка, Филат Егорыч.

Мужичок молчал.

-- А принес ему, сударь мой, его сыночек украинскую сумку, а в ней сломанную аглицкую рубанку, а молодой хозяйке с детками французский подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру, что ль? -- опять обратился Рукавичников к мужичку.

-- Нет, это было.

-- Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить. Я его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать. Приходили к нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч, он не дал. Зачем он не дал?

-- Мы этого знать не могим, -- отвечал Филат Егорыч.

-- Нет, врешь, брат, -- знаешь. Он вам высчитывал, что с него чужие просят за постройку; выкладал, почем вам обходится месяц платою у подрядчика, и дал вам рублем на человека в месяц дороже, только чтоб не болтались, а дома работали.

-- Это такая говорка точно была.

-- То-то, а не не могим знать. Ну а они вот теперь небось настрочили, что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни. Так, что ль?

-- Не знаю я этого.

-- Да уж это как водится. Вот вам и Филат Егорыч, старый мой друг и приятель! Любите-жалуйте его. Мужичок осклабился.

-- А вот меня бы вам в управители! -- шутливо продолжал Рукавичников, -- А приняли б вы меня?

-- Да с чего ж?

-- И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался -- на клин тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое -- за виски его посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата Егорыча сынка, ну -- в больницу его, а потом покропил березовым кропильцем, да и опять пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?

-- По-нашему так.

-- Ну вот! Ведь я знаю. Мужичка отпустили.

-- Что же это такое однако? -- спрашивал я Рукавичникова.

-- А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину.

Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно восхитился, что в его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден,

6

В пятницу на масленице у губернатора были званые блины. Весь город почти собрался. За столом дежурный чиновник подал губернатору конверт. Губернатор сорвал печать, прочел бумагу и отпустил дежурного с словом: хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо.

Вставши из-за стола, губернатор поговорил кое с кем из гостей и незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа и меня туда позвали. Губернатор стоял, облокотись на свою конторку, а правитель что-то писал за его письменным столом.

-- Скверное дело случилось, -- сказал губернатор, обратись ко мне. -- В Рахманах бунт.

-- Как бунт?

-- Да бот читайте.

Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им за обедом. Это было донесение к-ского исправника, писавшего, что вчера "рахманскйе мужики взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы, а самого управляющего избили и выгнали вон.

-- Я сейчас посылаю вас в Рахманы, -- сказал губернатор, когда я пробежал донесение исправника. -- Сейчас получите открытое предписание к инвалидному начальнику, берите команду; делайте что нужно, но чтоб бунта не было и чтоб виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и идти по горячим следам.

-- Позвольте мне не брать команды, -- сказал я губернатору. -- Я там всех знаю и надеюсь без команды исполнить ваше поручение: команда мне только помешает.

-- Это как знаете, но про всякий случай возьмите предписание к инвалидному начальнику.

Я поклонился и вышел, а через четыре часа уже пил чай у к-ского исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы. От города К. до Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было негде. Управительский дом, контора, людская, прачечная, мастерские -- все было сожжено вместе с заводом и мельницами, и по черным грудам теплого пепелища еще кое-где вились синие струйки дыма от тлеющих головней. Поместились в избе у старосты и послали за становым. Утром ранехонько прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика, Николая Данилова, взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге завода и в возмущении крестьян к бунту.

-- Что ж вы узнали? -- спрашиваю я станового.

-- Поджог был-с.

-- Отчего вы это думаете?

-- Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.

-- Кого же вы подозреваете в поджоге? Становой развел руками с выражением полнейшего недоумения.

-- По какому поводу вы арестовали этого мужика?

-- Николая Данилова-то-с?

-- Да.

-- -- Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.

-- И только?

-- Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.

-- Вы допрашивали кого-нибудь?

-- Делал дознание.

-- И ничего не узнали?

-- Ничего пока.

Вошел староста и остановился у порога.

-- Что скажешь, Лукьян Митрич? -- спросил я.

-- К твоей милости.

-- То-то, почто к моей милости?

-- Мужики собрались.

-- Кто ж тебе приказывал их собирать?

-- Сами собрались; хотят с тобой гуторить.

-- Где ж они?

-- Да вот туточка.

Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян. Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в шапках, у некоторых были палки.

-- Ого! сколько их, -- сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.

-- Вся отчина, -- заметил староста.

-- Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.

Староста ушел.

-- Не ходите! -- сказал мне становой.

-- Отчего?

-- Долго ль до греха.

-- Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром, так и в избе найдут.

Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.

-- Здравствуйте, ребятушки! -- сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и прогудели: "Доброго здоровья!"

-- Накройтесь, ребята; холодно.

-- Ничего, -- опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.

-- Пожалуйста, покройтесь.

-- Мы и так постоим.

-- Наше дело привычное.

-- Ну так я вам велю накрыться.

-- Велишь, такое дело.

Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.

Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.

У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темнорусые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу.

-- Что же вам, ребята, от меня желается? -- спросил я сходку.

-- Это ты будешь от губернатора-то? -- спросил меня середовой мужик из переднего ряда.

-- Я.

-- Ты чиновник?

-- Чиновник.

-- Губернаторский?

-- Да.

-- Ну-к мы с тобой хотим побалакать.

-- Извольте. Я вот слушаю.

-- Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить.

Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового.

Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.

-- Ну о чем будем говорить? -- спросил я.

-- Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.

-- О чем же хотели говорить?

-- Да вот по этому делу-то.

Послышалось несколько вздохов со всех сторон.

-- Зачем вы выгнали управителя?

-- Он сам уехал.

-- Еще бы! как вы его мало что не убили.

Молчат.

-- Что теперь будет то?

-- Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам будет?

-- Каторга будет.

-- За управителя-то?

-- Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.

-- Бунта никакого не было, -- проговорил кто-то.

-- Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, -- сказал я. -- Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить.

-- Это точно, -- буркнули опять несколько голосов.

-- То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.

Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.

7

Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.

-- Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! -- сказал я арестанту.

Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.

-- Что ж ты за себя скажешь?

-- Что говорить-то? Нечего говорить, -- произнес он с сильным дрожанием в голосе.

-- Да говори, брат: как дело было?

-- Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.

-- Ну расскажи, что знаешь.

-- Я только всего и знаю, что с самим со мной было.

-- Ну, что с тобой было?

-- Озорничал надо мной управитель.

-- Как же он озорничал?

-- Да как ему хотелось.

-- Бил, что ль?

-- Нет, бить не бил, а так... донимал очень.

-- Что ж он над тобой делал?

-- Срамил меня несносно.

-- Как же так срамил он тебя?

-- Он ведь на это документчик у нас.

-- Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, -- сказал я, махнув рукой.

Николай подумал, постоял и сказал:

-- Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.

-- Садись, -- сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.

-- Просился я в работу, -- начал Николай Данилов, -- просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.

-- Деньги, что ли, остались за кем там?

-- Нет.

-- Что же?

-- Так; другое дело было.

-- Ну!

-- Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.

-- Куда?

-- Да туда ж, куда сказывал.

-- В Черниговскую губернию?

-- Ну да.

-- Что ж у тебя за дело такое там было?

-- Водку дешевую пить, -- подсказал становой. Николай ничего не отвечал.

-- Ну что ж дальше было?

-- А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.

-- Без наказания?

-- Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.

-- Что ж он, как привезли тебя к нему?

-- Велел на угле сидеть.

-- Как на угле?

-- А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. "Нет, говорит, так сиди".

-- Ну, ты и сидел?

-- Я опять ушел.

-- Зачем же?

-- Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. "Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". -- "Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.

-- Ну?

-- Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.

-- Чем же?

Мужик законфузился и отвечал:

-- Я этого не могу сказать.

-- Да, а нужно, -- говорю, -- сказать.

-- На нитку привязал.

-- Как на нитку?

-- Так, -- покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. -- Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.

Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.

-- Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.

-- Так целый день вроде воробья и сидел.

-- А вечером пожар сделался?

-- Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.

-- А ты как о пожаре узнал?

-- Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.

-- А до тех пор, пока крик-то пошел, -- спрашиваю его, -- ты где был?

-- Дома, спал под сараем.

Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.

-- Ну, а управителя, -- спрашиваю, -- как выгнали?

-- Я этого ведь не знаю ничего.

-- Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли? Молчит.

-- Ведь тут уж все были?

-- Все.

-- И все, должно быть, били?

-- Должно, что так.

-- И ты поукладил?

-- Нет, я не бил.

-- Ну, а кто же бил?

-- Все били.

-- А ты никого не заприметил?

-- Никого.

Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил.

-- Кто ж бил-то?

-- Не знаем.

-- А за что?

-- Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на нитку вроде воробьев стал привязывать.

Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов".

8

Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на три дня еду в О-л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина.

Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться.

Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:

-- Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а губернатор -- князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались понапрасну.

Кланяются, благодарят.

-- Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с повинной.

-- Выберем.

-- Нужно это скоро сделать.

-- Нынче пошлем.

-- Да уж потом не дурачиться.

-- Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.

-- Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в согласии.

-- Это опять его, значит, к нам? -- спросили разом несколько голосов.

-- Да, а то что ж я вам говорил?

-- Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.

-- Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.

-- Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.

-- Так следствие будет.

-- Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.

-- Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.

-- Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда нам его.

-- Да чем он вам ворог?

-- Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как воробья, привязывал, да еще не ворог?

-- Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука большая! Небось лучше бывало при самом князе? Не издыхали, садовые дорожки подчищавши; не гляживали, как вороные на конюшне стоят?

-- Ну, дарма. Он господин, его была и воля; а уж этакого, как управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! -- на нитку вроде воробья сажать... чего мы над собой, сроду родясь, не видывали.

-- Подумайте, ребята!

-- Что думать! думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.

-- Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.

-- Он другое измыслит над нами не хуже этого.

-- Что ему измышлять?

-- Он язвительный человек такой.

-- Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать. Пауза.

-- Что ж! Мы прощенья просить готовы.

-- А управителя примете?

-- Этого нельзя сделать.

-- Да отчего нельзя-то?

-- Он язвительный.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное дело, по которому трое сослано в каторжную работу, человек двенадцать в арестантские роты, остальные же высечены при земском суде и водворены на жительстве.

1863