Первый час ночи. Перед дверью Марьи Петровны Кошкиной, старой девы-акушерки, останавливается высокий господин в цилиндре и в шинели с капюшоном. В осенних потемках не отличишь ни лица, ни рук, но уже в манере покашливать и дергать за звонок слышится солидность, положительность и некоторая внушительность. После третьего звонка отворяется дверь и показывается сама Марья Петровна. На ней, поверх белой юбки, наброшено мужское пальто. Маленькая лампочка с зеленым колпаком, которую она держит в руках, красит в зелень ее заспанное весноватое лицо, жилистую шею и жидкие рыжеватые волосики, выбивающиеся из-под чепца.

-- Могу ли я видеть акушерку? -- спрашивает господин.

-- Я-с акушерка. Что вам угодно?

Господин входит в сени, и Марья Петровна видит перед собой высокого, стройного мужчину, уже не молодого, но с красивым, строгим лицом и с пушистыми бакенами.

-- Я коллежский асессор Кирьяков, -- говорит он. -- Пришел я просить вас к своей жене. Только, пожалуйста, поскорее.

-- Хорошо-с... -- соглашается акушерка. -- Я сейчас оденусь, а вы потрудитесь подождать меня в зале.

Кирьяков снимает шинель и входит в залу. Зеленый свет лампочки скудно ложится на дешевую мебель в белых заплатанных чехлах, на жалкие цветы, на косяки, по которым вьется плющ... Пахнет геранью и карболкой. Стенные часики тикают робко, точно конфузясь перед посторонним мужчиной.

-- Я готова-с! -- говорит Марья Петровна, входя минут через пять в залу, уже одетая, умытая и бодрая. -- Поедемте-с!

-- Да, надо спешить... -- говорит Кирьяков. -- Между прочим, не лишний вопрос: сколько вы возьмете за труды?

-- Я, право, не знаю... -- конфузливо улыбается Марья Петровна. -- Сколько дадите...

-- Нет, я этого не люблю, -- говорит Кирьяков, холодно и неподвижно глядя на акушерку. -- Договор лучше денег. Мне не нужно вашего, вам не нужно моего. Во избежание недоразумений, нам разумнее уговориться заранее.

-- Я, право, не знаю... Определенной цены нет.

-- Я сам тружусь и привык ценить чужой труд. Несправедливости я не люблю. Для меня одинаково будет неприятно, если я вам не доплачу или если вы с меня потребуете лишнее, а потому я настаиваю на том, чтобы вы назвали вашу цену.

-- Ведь цены разные бывают!

-- Гм!.. Ввиду ваших колебаний, которые мне непонятны, я сам должен назначить цену. Дать вам я могу два рубля.

-- Что вы, помилуйте!.. -- говорит Марья Петровна, краснея и пятясь назад. -- Мне даже совестно... Чем два рубля брать, так я уж лучше даром. Извольте, за пять рублей...

-- Два рубля, ни копейки больше. Вашего мне не нужно, но и лишнее платить я не намерен.

-- Как вам угодно-с, но за два рубля я не поеду...

-- Но по закону вы не имеете права отказываться.

-- Извольте, я задаром поеду.

-- Даром я не хочу. Каждый труд должен быть вознаграждаем. Я сам тружусь и понимаю...

-- За два рубля не поеду-с... -- кротко заявляет Марья Петровна. -- Извольте, задаром...

-- В таком случае очень жалею, что напрасно обеспокоил... Честь имею кланяться.

-- Какие вы, право... -- говорит акушерка, провожая Кирьякова в переднюю. -- Если уж вам так угодно, то извольте, я за три рубля поеду.

Кирьяков хмурится и думает целых две минуты, сосредоточенно глядя на пол, потом говорит решительно "нет!" и выходит на улицу. Удивленная и сконфуженная акушерка запирает за ним дверь и идет к себе в спальню.

"Красивый, солидный, но какой странный, бог с ним..." -- думает она, ложась.

Но не проходит и получаса, как опять звонок; она поднимается и видит в передней того же Кирьякова.

-- Удивительные беспорядки! -- говорит он. -- Ни в аптеке, ни городовые, ни дворники, никто не знает адресов акушерок, и таким образом я поставлен в необходимость согласиться на ваши условия. Я дам вам три рубля, но... предупреждаю, что, нанимая прислугу и вообще пользуясь чьими-либо услугами, я заранее условливаюсь, чтобы при расплате не было разговоров о прибавках, на чай и проч. Каждый должен получать свое.

Марья Петровна не долго слушала Кирьякова, но уже чувствует, что он надоел ей, опротивел, что его ровная, мерная речь тяжестью ложится ей на душу. Она одевается и выходит с ним на улицу. В воздухе тихо, но холодно и так пасмурно, что даже фонарные огни еле видны. Под ногами всхлипывает слякоть. Акушерка всматривается и не видит извозчика...

-- Вероятно, недалеко? -- спрашивает она.

-- Недалеко, -- угрюмо отвечает Кирьяков.

Проходят один переулок, другой, третий... Кирьяков шагает, и даже в походке его сказывается солидность и положительность.

-- Какая ужасная погода! -- заговаривает с ним акушерка.

Но он солидно молчит и заметно старается идти по гладким камням, чтобы не испортить калош. Наконец, после долгой ходьбы, акушерка входит в переднюю; оттуда видна большая, прилично убранная зала. В комнатах, даже в спальне, где лежит роженица, ни души... Родственников и старух, которыми на всяких родинах хоть пруд пруди, тут не видно. Мечется, как угорелая, одна только кухарка с тупым, испуганным лицом. Слышны громкие стоны.

Проходит три часа. Марья Петровна сидит у кровати роженицы и шепчет о чем-то. Обе женщины уже успели познакомиться, узнали друг друга, посудачили, поахали...

-- Вам нельзя говорить! -- тревожится акушерка, а сама так и сыплет вопросами.

Но вот открывается дверь, и тихо, солидно входит в спальню сам Кирьяков. Он садится на стул и поглаживает бакены. Наступает молчание... Марья Петровна робко поглядывает на его красивое, но бесстрастное, деревянное лицо и ждет, когда он начнет говорить. Но он упорно молчит и о чем-то думает. Не дождавшись, акушерка решается сама начать разговор и произносит фразу, какую обыкновенно говорят на родинах:

-- Ну, вот и слава богу, одним человеком на этом свете больше!

-- Да, приятно, -- говорит Кирьяков, сохраняя деревянное выражение лица, -- хотя, впрочем, с другой стороны, чтобы иметь лишних детей, нужно иметь лишние деньги. Ребенок не родится сытым и одетым.

На лице у роженицы показывается виноватое выражение, точно она произвела на свет живое существо без позволения или из пустой прихоти. Кирьяков со вздохом поднимается и солидно выходит.

-- Какой он у вас, бог с ним... -- говорит акушерка роженице. -- Строгий такой и не улыбнется...

Роженица рассказывает, что он у нее всегда такой... Он честен, справедлив, рассудителен, разумно экономен, но всё это в таких необыкновенных размерах, что простым смертным делается душно. Родня разошлась с ним, прислуга не живет больше месяца, знакомых нет, жена и дети вечно напряжены от страха за каждый свой шаг. Он не дерется, не кричит, добродетелей у него гораздо больше, чем недостатков, но когда он уходит из дому, все чувствуют себя здоровее и легче. Отчего это так, роженица и сама не может понять.

-- Нужно тазы вычистить хорошенько и поставить их в кладовую, -- говорит Кирьяков, опять входя в спальню. -- Эти флаконы тоже нужно спрятать: пригодятся.

То, что он говорит, очень просто и обыкновенно, но акушерка почему-то чувствует оторопь. Она начинает бояться этого человека и вздрагивает всякий раз, когда слышит его шаги. Утром, собираясь уходить, она видит, как в столовой маленький сын Кирьякова, бледный стриженый гимназист, пьет чай... Против него стоит Кирьяков и говорит своим мерным, ровным голосом:

-- Ты умеешь есть, умей же и работать. Ты вот сейчас глотнул, но не подумал, вероятно, что этот глоток стоит денег, а деньги добываются трудом. Ты ешь и думай...

Акушерка глядит на тупое лицо мальчика, и ей кажется, что даже воздуху тяжело, что еще немного -- и стены упадут, не вынося давящего присутствия необыкновенного человека. Не помня себя от страха и уже чувствуя сильную ненависть к этому человеку, Марья Петровна берет свои узелки и торопливо уходит.

На полдороге она вспоминает, что забыла получить свои три рубля, но, постояв немного и подумав, машет рукой и идет дальше.