«Тайное ищет оправдания и откровения».

Гностики.

Сон ли это?

Если сон, — почему на лоскутке бумаги непонятный знак: две стремящиеся одна к другой стрелы и разделяющий их меч с рукоятью в виде креста? Не я же встал ночью и начертал таинственное. До сих пор за мною не водилось такого.

Хорошо, слишком хорошо помню: часы в соседней комнате пробили два.

За окнами было темно.

Должно быть, на улице бесилась метель, потому что от времени до времени полною горстью бросало снег в их стекла.

Было душно и жарко, а меня знобило. Ноги ледяные. Какая-то струна во мне трепетала и становилось холодно и жутко. Порою и снаружи струилось остуживающее. Точно чья-то невидимая рука надо мною, и от ее пальцев пробегали ко мне истечения, от которых я коченел. Моя комната была очень мала, но когда я смотрел в ее мрак, она казалась громадной. Вся заставлена — письменный стол, шкапы с книгами, диван, кресла, вороха газет в углу, а я ощущал ее пустоту: пустоту в странно раздвинувшихся стенах. Пустоту и в пустоте эту руку.

Я открыл глаза, думал, что увижу.

И действительно увидел: на стеклах больших портретов Пушкина и Чайковского перед моей кроватью зыбкий слабый свет. Едва различимый, неровный, точно его источник то гас, то занимался. Показывался в разных местах. Пробовал сосредоточиться в определённое, очерченное — и расплывался. Но с каждою новою попыткой форма его делалась яснее, сгущаясь вверху в круглом. Точно кто-то пробовал из разреженного тумана создать голову, в которой упорно, даже когда она пропадала, оставались две синие искры… И весь этот пар был голубоватый, как умирающий огонек в лампе, когда фитиль опущен — и она через мгновение должна погаснуть… Агония пламени или его рождение? Синее, смутное то приближалось ко мне, то отступало. Будто я был обведен магическим кругом, через который оно не могло перейти.

Чудилось или нет?

Хотел убедиться и закрывал глаза.

Если оно было вне меня — пропадет. Я его не увижу.

И пропало. Я его не видел. Долго не подымал век.

Открыл, и синее трепетное точно наливалось жизнью в эти минуты. Еще не четкое, но можно было угадать — я бы сказал — очерк человека, если бы его плечи и руки, не курились слабым голубоватым дымом в нечто имевшее отдаленное сходство с крыльями. Крыльями, концы которых пропадали в бесконечности.

Спросил ли я или только подумал:

— Кто ты?

Ответил ли он или дал мысли мысль:

— Меня не знаешь. Я Единственный, пожалевший оклеветанного в страшный миг отлетевшей опозоренной жизни.

Странное, загадочное, неведомо как переданное мне. Да, разумеется не словами… Точно в мозгу какие-то клавиши, и он, чуть касаясь их, рождал представления.

— Ты был у того дерева?

Почему я именно вспомнил его?

— Да.

— Кто тебя послал туда?

Две синие искры вспыхнули и затрепетали. Я угадал в них гордую, нераскаивающуюся муку.

— Никто. Я не творил волю Его. Отделился от светоносных легионов, окружавших крест и облаком обвивших душу Неизреченного, чтобы унести ее и..

Умолк? По крайней мере, во мне не рождались его ответы. От голубого пламени глаз заструилось другое голубое. Я бы сказал слезы из-под увлажненных ими ресниц.

— Ты ушел?..

— От легиона блаженных… Меня пронзила чья-то скорбь неизмеримая. У креста плакали и в смертной тоске исходили другие. Но их связывала любовь к Нему, они были чисты перед Ним, оправданы. А тот одинокий, оставленный, проклятый, угадавший это проклятие во всю вечность вселенной… Его скорбь обнимала эту вечность. Ей не было меры и имени в человечестве. Ничья рука не простиралась к нему. Ничей взор с состраданием не останавливался бы на его искаженном лице. Каин, в порыве злобы, не зная, что будет от его удара, убил брата, и в гневе и неведении его оправдание. Этот хотел возвеличить, заставить человека сделаться богом, в которого верил, и предал его на страшнейшую из казней. В мире — целый океан жалости, но из океана ни одной капли ему. Его как падаль откинули ногой те, которые купили его… С высоты креста в вечность и бесконечность из косневших в агонии уст прозвучала заповедь всепрощения, — но из этого солнца будущих тысячелетий луча не упало на его проклятую голову… И чем ярче сияло это солнце, тем крепче замыкалась в свою стихийную муку душа опозоренного…

— И в тот миг, когда петля, как змея, обвила его шею — меня пронзил ужас души его… Я уразумел; ни в одном из неисчислимых обитаемых миров нет ужаса, равного этому. Обратись он в воды морские — затопил бы земли и погасил солнце. И этот ужас был ужасом любви, предавшей любимого… Ученика, веровавшего во всемогущество того, кто оказался бессилен здесь в юдоли страдании. Ужас обманувшегося во всем, чему поклонялся. Ужас друга, надевшего на него вместо царского венца терновый, узнавшего, что проклятый, даже в страстном порыве преданности он был только слепым орудием пророчеств и обетований. Спасение и надежда всем — менее его любившим и осуждение без конца ему — возлюбившему до самого преступления…

Синий призрак померк, потом вдруг вспыхнул… В его угасшем пламени красный гнев.

— Благословлявший всех, миловавший убийц, сострадавший прокаженным, изгонявший демонов знал его судьбу и дал ей совершиться! Вся слава, любовь, благоговейное поклонение вселенной тысячезвездным сиянием обовьют многострадальную голову в терновом венце. А тот, всей бурною и огневою душой, страстно и скорбно желавший Учителю победы и всему своему народу спасения, останется мерзостью вопиющей из-мены и предательства, небывалого с тех пор, как земля родилась из довременного хаоса.

— И вот жалость исполнила меня… Я отделился от светоносного облака и через овраги и рытвины от рокового креста устремился к скалистой вершине и ее одинокому дереву. Я обвил крылами Иуду. Я коснулся его лба устами и принял на себя душу, трепетавшую как горлица в когтях беспощадного коршуна. Я не дал приблизиться к ней черным духам мщения, как дым подымавшимся из трещин этого утеса и иссушавших уже обреченное дерево. Я принял эту душу и, прикрыв ее собою, унесся в бездну света…

— Где эта душа?

— Не знаю… На пути небесный вихрь, как пыль гонящий звезды, унес ее от меня. Не знаю. У Него много обителей света и без числа обителей тьмы.

— А ты?..

— Где я?.. Тоже не ведаю. Когда я был уже у пламенных врат моих — они замкнулись… И было мне оттуда: „Уходи! Отныне твое место в земных мирах. Будь последним утешением непрощаемых. Последней несбыточной надеждой безнадежным… Правда правд и закон законов знает, кого избрать во исполнение мрачных пророчеств. На протяжении тьмы тем тысяче-летий они находят душу, отягощенную длинною цепью предательств, ни разу не искупленных, чтобы поразить ее в ее любви ужасом того же предательства… Мудрость неумолимая и жалость — как тьма и свет — текут из одного источника. Пребывай во тьме и мерцай в ней душам неискупленным и обреченным.

— Но Он… Христос — величайший из Эонов, не сказал ли: «прости им, неведающим, что творят?».

— Да… но Безымянный, Непостижимый, Неразгаданный, Неведомый даже своим истечениям, Эон Эонов, невидимый владыка и средоточие Плерома не ответил ему: «да будет так!».

Синее пламя меркло… Расплывалось в неясное. Скоро слилось с окружавшим мраком. Мне стало теплее. Согрелся.

Утром, когда я проснулся, солнце ярко светило. Бледное северное небо было безоблачно Выпавший за ночь снег бел и безгрешен. От сна (сна ли?) не оставалось ничего… И вдруг на недописанной мною накануне странице я различил знак, таинственный, непонятный: — две стремящиеся одна к другой стрелы, разделенные мечом в виде креста. Страница эта была посвящена вопросу:

— «Предал ли Христа — Иуда?».