| |||
Андрей Ефимович Зарин. Тайна • Все авторы -> Андрей Ефимович Зарин. Андрей Ефимович Зарин. Тайна Наконец, он очнулся, открыл глаза и, услышав радостный возглас жены, слабо улыбнулся. Он лежал в постели; прямо перед ним стояла его жена, подле нее дети, а в ногах, в кресле, сидел его друг доктор. — Очнулся! Жив! — взволнованно проговорила жена и опустилась у его изголовья на колени, нежно рукою касаясь его лба. Дети потянулись к нему; доктор пересел на край постели, взял его бессильно лежащую руку и, считая пульс, говорил ему, жене и детям ворчливым голосом: — Жив и очнулся! Завтра здоров будет, но теперь ему необходимо спокойствие. Лежи, пожалуйста, смирно! Не говори! Пульс еще совсем слабый. Дети, поцелуйте тихонько и — марш! Пора и спать. Ишь, одиннадцатый час!.. А вы, барыня моя, вот что, сварите нам яйцо, жидко-жидко, вылейте в стакан, влейте ложку, столовую ложку, мадеры и давайте сюда! А потом тоже спать. Двое суток! А? Он-то дрых себе, а вы… Жена счастливо улыбнулась, отчего бледное лицо ее словно озарилось, и встала. — Ну, дети, целуйте папу и спать! Сын и дочь осторожно, любезно поцеловали отца, который повернул к ним лицо, жена поцеловала его в лоб, и они вышли. Он хотел заговорить, но доктор опять остановил его. — Ни слова! Завтра тебе полный доклад, а теперь, — покой и молчанье! Выпьешь эту смесь и старайся заснуть. Завтра лежи до обеда, потом можешь подняться. Вечером я приду. Теперь до свиданья! — Он опустил его руку на одеяло, встал, дружески кивнул ему и вышел. Он остался один и утомленно закрыл глаза. Что с ним было?.. В уме проносились обрывки каких-то воспоминаний, клочки нелепых снов. — Ты не спишь? — услышал он шепот, открыл глаза и увидел жену. Она стояла со стаканом в руке. — Вот пей! — сказала она, — постой, я напою тебя. — Не надо, — слабо проговорил он, — я сам! И, сделав усилие, он приподнялся и освободил правую руку из-под одеяла. Что это? Он разжал руку и с омерзением отбросил зажатый в руке лоскут грязной тряпки. — Что это? Жена, нагнувшись, тронула ногой лоскут и с возмущением сказала: — Что за гадость! Это, вероятно, Луша, убирая постель…. Ну, пей! Он слабой рукой взял стакан и жадно выпил содержимое, потом, обессиленный, откинулся на подушки. Жена убрала стакан, села на край постели, склонилась к нему и тихо заговорила. — Ах, как ты напугал нас всех! Третьего дня ты заснул после обеда и спал до сих пор! Мы из кабинета перенесли тебя сюда. Сначала я подумала, что ты… нет, нет, это так ужасно… пришел Иван Петрович и успокоил меня… Как было страшно. Ты лежал совсем, совсем неподвижный. Я прислушивалась и все-таки не слыхала твоего дыхания. Нет! Так работать нельзя! Ты сойдешь с ума или умрешь! Не хочу, не хочу, не хочу! — она прижалась к его плечу и заплакала. Вино вернуло ему силы. Он смог обнять ее голову и гладил ее волосы, но ее слезы еще не волновали его. Все настойчивее и настойчивее у него являлось желание схватить обрывки вихрем крутившихся в его голове воспоминаний, связать их в цельное и восстановить какую-то картину. Что-то омерзительное, грязное… что?.. Жена плакала на его плече, потом вдруг заснула, истомленная волнением и бессонницей. В комнате стало мертвенно тихо; только слышалось ровное дыхание спящей да торопливое тиканье бронзовых часов, что стояли на комоде. Свет лампы, прикрытой темным абажуром, ярко освещал пол, сидения стульев и дивана, а выше — все было погружено в полутьму… Он продолжал напряженно вспоминать. Рука, обнимающая голову жены, затекла. Он приподнялся, чтобы освободить ее, и вдруг взгляд его упал на пол, посреди которого серым комком лежала выброшенная им тряпка. Мысли опять закружились в его голове… Нет, эту тряпку оставила не Луша. Эту тряпку… Нет, он вспомнит, он все вспомнит!.. Жена проснулась, полусонная перешла к дивану, упала на него и тотчас опять заснула. Он лежал, и голова его уже пылала от мучительного напряжения… Потом перед его глазами стал расстилаться туман, мысли, словно клочки дыма в воздухе, редели, бледнели и исчезали одна за другою; мелькнула пьяная, растерзанная женщина, послышался чей-то сиплый смех… все смешалось, и он заснул крепким сном выздоравливающего человека уже без всяких видений. Ровное дыхание его слилось с тиканием часов и дыханием жены… * * * * * Рабочая лампа ярко освещала письменный стол, оставляя кабинет в полутьме. Он и доктор сидели на диване, подле них стоял столик с бутылкой мадеры и стаканами. Доктор говорил: — Это было похоже на летаргический сон. Пульс почти не нащупывался. И потом двое суток с половиной! Это уже не сон… Вообще, жизнь твоя безобразна. Нельзя, друг мой, безнаказанно работать 18 часов в сутки, лишая себя всякого развлечения и даже сносного отдыха. В рай с сапогами все равно не влезешь, а «в тот ларчик, где ни встать, ни сесть» — сделайте милость. И что это за ходячая, вернее сидячая, добродетель? Безобразие это, неестественно. Ходи в театр, играй, черт возьми, в карты, волочись! Ведь не аскет же ты. Жена женой!.. — доктор допил вино и наполнил стакан снова. — Я не считаю себя ни негодным, ни безнравственным; работаю, слава Богу! Две больницы на руках, да пациенты, но ни в чем себе не отказываю… — Меня ничто не привлекает, — ответил он, — моя работа, жена и дети. А потом… — он приостановился и сказал, понижая голос, — никому другому, но тебе, как доктору и другу, я скажу. Я давно хотел сказать. Ты не смейся только. Будь серьезен. Доктор почувствовал в его словах затаенную боль и, отставив стакан, молча кивнул головою. — Есть афоризм, — заговорил он тихо, — что король, видящий себя каждую ночь во сне сапожником, и сапожник, видящий себя королем, равняются в своих долях… Со мной вроде этого. Давно уже… я вижу почти всегда одни и те же омерзительные сны… — он даже вздрогнул. — Я вижу себя каким-то пьяным забулдыгой, хулиганом; в скверных кабаках, грязных притонах; с женщинами пьяными, распутными, оборванными, грязными… и я с ними — и мне хорошо… Когда я просыпаюсь и вспоминаю отрывки этих снов, мне страшно подойти к детям. Кажется, я оскверню их. И это всегда, всегда… — Сны! — усмехнувшись сказал доктор. — Вот твой аскетизм и сказывается! «Смиряй себя молитвой и постом»… Скверно только, что такие отвратительные женщины. — Вот ты и смеешься, а это мое страданье! Слушай, эти сны так реальны, что я узнаю потом все места. Однажды я шел по Лиговке и вдруг увидел вышедшую из трактира пьяную девку. Она была растрепана, в красном платке, с папиросой в посиневших губах. Я взглянул на нее и чуть не сошел с ума. Я обнимал ее ночью, во сне… да, да!.. Я пришел на работу сам не свой… — Тьфу! — сказал брезгливо доктор. — Но это объяснимо. Ты ходишь там каждый день, видел ее, может, десять, может, двадцать раз. И в твоих снах она могла фигурировать. Ясно? Не спорю, поганый сон. Он придвинулся к доктору и заговорил совсем тихо. Доктор взглянул на его побледневшее лицо и нахмурился. Он говорил: — А теперь вот. Я почти все вспомнил. Я был в каком-то вертепе. Был хулиганом, котом. Со мной была сквернейшая женщина. Да… пили, вышли на улицу… она заманила в глубину грязного двора какого-то господина… я набросился на него… грязный двор, полуразрушенное здание, куча ломаного кирпича… Я загнал его на эту кучу и отнял у него деньги… Потом опять вертеп… Я с какой-то женщиной… бил ее, она меня… — он задрожал и замолк. Доктор почувствовал себя неловко. — Какие отвратительные сны!.. Погано!.. Но во сне и не такое иной раз привидится. Я не знаю, чего ты смущаешься. Понятно, такой сон не расскажешь, особенно в дамском обществе. — А если это не сны… Доктор даже отшатнулся. — Что? Ты хочешь сказать, что ты… — Нет! Я прихожу в содрогание при одном воспоминании о них, но они так реальны… — Сны поражают реальностью… — И еще… теперь… я нашел в постели у себя тряпку, — он вынул платок и вытер лицо, — грязную тряпку и выбросил ее… а потом… почувствовал запах… это — лоскут ее рубашки! В драке! Он остался у меня… Доктор выпил вино и стукнул по столу стаканом. — Ну, это уж чушь! Ты лежал все время пластом и от тебя не отходили ни на шаг… Он такой же пакостный, как и все твои сны. — А лоскут? — Вероятно, тряпку для пыли забыла прислуга, убирая комнату. Вот она и попала тебе под руку. — Это говорит и жена… — Не то ваша Фифишка занесла. Она всякую дрань таскает. У Коли в постели кость нашли. Вино было допито. Доктор посмотрел на часы и встал. — Два часа! Пора и по домам. Вот что, дорогой, — заговорил доктор, кладя руку на плечо друга, — это все переутомление, сны эти! Надо отдохнуть и полечиться. Сходи к Рыбалкину. Вместе съездим!.. А пока отдохни. Завтра еще посиди дома. Позаняться, если уже есть зуд такой, немного можешь! Я зайду на неделе. До свиданья! Они поцеловались. Доктор прошел в переднюю и, натягивая пальто, одновременно всовывая ноги в калоши, говорил: — Главное, отдохнуть и развлечься, а от снов беды нет. Кабак, тюрьма, виселица. Лишь бы не наяву… Он оделся, взял зонтик, дружески простился и вышел, затворив за собою дверь. Французский замок щелкнул. Он вернулся в кабинет, зажег свечку и погасил лампу, взял книгу и с зажженной свечкой прошел в спальню. Жена крепко спала, подложив под щеку сложенные руки. Он осторожно прошел в детскую и поцеловал детей, потом вернулся в спальню, разделся, лег и долго читал. Наконец, загасил огонь и, думая о работе, которую надо исполнить завтрашний день, тихо заснул. * * * * * Работы, за время его короткой болезни, накопилось. Она вся срочная и протекает через его руки ровным потоком, но, если сделать перерыв, она задерживается, нагромождается и обращается в лавину, готовую раздавить своей массой. Не ждет никто: ни наборщики, ни машины, ни издатель, ни подписчики. И работа движется, как бесконечный ремень на маховом колесе машины. Ему это нравилось. Сознание, что все часы отданы работе, мирило его с жизнью. Он сидел у себя за столом в кабинете и думал, что жизнь его полезна и ближним, и близким… Стол его теперь был завален и рукописями, и корректурными оттисками, и сверстанными листами. В кухне сидел рассыльный из типографии. Он закончил часть работы и отпустил рассыльного, потом напился вечернего чаю и опять пошел в кабинет. — Ты бы отдохнул. На сегодня довольно, — сказала жена. — Там отдохнем, — шутливо ответил он и прибавил: — я уже совсем окреп, а работы вон сколько! Сброшу ее и отдохну. Дети простились с ним и пошли спать. Жена принесла ему обычный ужин и ушла тоже, сказав ему: — Не сиди долго! В квартире наступила тишина ночи, та тишина, которую он так любил, среди которой ему работалось всегда легко и свободно. Он отложил перо, откинулся к спинке кресла и задумался. Со стен на него смотрели лица его друзей и товарищей: и те, с которыми он начал свою работу, и те, которые благословили его, и те, которых он благословил. Сверху ласково и любовно глядело на него вдохновенное лицо Диккенса; в углу чернела дорогая гравюра Распятого Христа. Он любил свой кабинет и свое в нем уединение. Все мятежное, скверное оставлял он за его порогом. Вдруг какие-то тени замелькали перед его глазами, послышались хриплые голоса. Что это?.. Он хотел приподняться, но стены его кабинета раздвинулись, слякотная осенняя непогода охватила его сыростью, его качнуло, и он словно куда-то поплыл. Руки его бессильно опустились, голова запрокинулась, он закрыл глаза. * * * * * Назойливый осенний дождь сеял мельчайшею пылью, липкая грязь тонким слоем покрывала панели и месивом лежала на мостовой, резкий ветер, вырываясь из-за угла, срывал с мужчин шляпы, а женщинам обвивал юбки вокруг ног и мешал им идти. Яркий свет электрических фонарей не мог рассеять мглы повисшей над Знаменской площадью. Со всех сторон катились экипажи: извозчичий фаэтон, щегольская коляска, громыхающие телеги, кареты из гостиниц, почтовые фургоны; от лошадей клубами подымался пар, сливаясь с сеющим дождем в туманную мглу; копыта и резиновые шины колес во все стороны разбрасывали грязь, пешеходы сталкивались, скользили по грязи, торопливо пробегали под лошадиными мордами… Хлюпанье грязи под лошадиными копытами, крики кучеров и извозчиков, резкие отрывистые звонки трамваев и рев мчащегося мотора сливались в оглушительный гул и рев. Петька-Гвоздь перешел площадь, мелькнул мимо освещенного ларька и погрузился в серую мглу Лиговского бульвара, мимо которого шумным потоком проносилась жизнь площади. Ноги скользили по расплывающейся глинистой грязи бульвара, но Петька в своих высоких с подборами сапогах ступал уверенно и твердо. И плотная фигура его, одетая в рыжую, верблюжьей шерсти куртку, и наглое красивое лицо, с курчавыми волосами, прикрытыми небрежно сдвинутой на затылок клеенчатой фуражкой, изобличали уверенность и твердость. На бульваре в этот момент было пусто и глухо, но дальше, пройдя Пушкинский переулок и туда, до Разъезжей, в серых сумерках на редких скамейках обрисовывались фигуры, и взад и вперед скользили тени мужчин и женщин. С правой стороны бульвара, за освещенными окнами трактира, слышался гром органа, а слева, из подвального этажа дешевой закусочной, неслось хриплое пение граммофона. Двери трактира и закусочной то и дело растворялись, и среди клубов пара, вырывающихся из них, показывалась фигура солдата, мастерового или растерзанной полупьяной женщины, которая тотчас скрывалась или за дверью, или в туманной мгле улицы. Дальше тянулся глухой забор с узкой калиткой, над которой, скрипя петлями, качался большой фонарь с надписью красными буквами: «Семейные бани». Время от времени калитка отворялась, и в нее проскальзывали фигуры мужчин и женщин. Иногда предательски качнувшийся фонарь освещал гимназическую фуражку, блестящий цилиндр, фуражку с кокардой и рядом простоволосую женскую голову и рваный платок, накинутый на плечи. А дальше опять — трактир, портерная, закусочная и в туманных сумерках на бульваре вспыхивающие, как волчьи глаза, огоньки курящихся папирос, мужчины с наглыми лицами, одетые в куртки, блузы, рваные пальто; женщины с отекшими лицами, хриплыми голосами, и между ними — робко проходящий развратник или ищущий дешевой любви солдат, мастеровой, мелкий лавочник. В темноте время от времени раздавались хриплый смех, резкий крик, хлесткая брань. Петька-Гвоздь шел по бульвару, засунув руки в карманы, как вдруг почувствовал, что его толкнули в плечо и услышал оклик: — Ты, Петька? Постой! Он остановился и улыбнулся. Подле него стояла Фенька охтинская. На голове ее был байковый платок, одета она была в зеленую кофту поверх красной юбки. Слегка припухшее, с синяком на щеке, лицо ее было еще красиво. — Постой! — повторила она, удерживая Петьку. — Чего стоять? За постой деньги платят. Идем, угощу! У меня два колеса болтаются! — Бить тебя хотят, — держа Петьку за руку, сказала Фенька. — Понял? — Пссс… кто такие? — презрительно спросил Петька. — Все! Всему зачинщик Ванька-Слесарь, а тут и мой Васька, да Комар… — Ишь! Это за что же?.. — Забыл! Ах, мерзавец! — ткнув его в плечо, оживляясь, сказала Фенька. — С Машкой курносой пил, а ее хахалю ни копья не осталось. — Ежели она угощала! — ухмыльнулся Петька. — А теперь ты плати!.. Опять Комар за Катьку в обиде… Ты с ней ночь ночевал… а Васька прямо сказал мне, что меня зарежет, а мне плевать, — окончила она с презрением. — И мне тоже! Идем, что ли! — беспечно сказал Петька. — Мне што, — ответила Фенька, — за тебя боюсь! Хоть ты, подлец, и бил меня тогда… — Не путайся с Васькой, — он обнял ее и повел по бульвару. Она прижалась к нему. — Теперь, хоть зарежь меня, к нему не пойду. Выкуси!.. А тогда ты мне всю рубашку порвал. Чинила, чинила… — Не кусайся… Ну, ладно! Иди пока что. Я водки возьму! Она остановилась у дверей закусочной, а Петька подошел к сбитенщику и купил у него полбутылки. — Идем! — Ай, Петька-Гвоздь! — вскрикнула курносая Машка, увидя входившего в закусочную Петьку. — Самолично! Наше вам! — но Машка быстро отвернулась от него к своим собеседникам, видимо проученная. — Садись тут, Фенька! Малый, пару чая, да поджарку сваргань! Живо! — командовал он, опускаясь на стул и кидая на стол фуражку. — Ишь, командир какой! — проговорил сидящий с Машкой рыжий, маленький Комар. — Оставь! — окрикнул его Ванька, — пущай душу тешит! Петька взглянул на них и усмехнулся. — Мразь! — громко сказал он Феньке, которая вдруг побледнела и откинулась к спинке стула. — Что ты? — и он оглянулся. Из другой комнаты вышел долговязый парень в пиджаке поверх фуфайки. Он шел прямо к Феньке и встряхивал лохматой головой. — Пожалте-с! — произнес половой, с грохотом опуская на стол поднос с чайником и шипящую сковородку. В это время Васька подошел к столу вплотную и хрипло проговорил: — Я тебе что сказал, стерва! Опять клочки захотела. Иди прочь! — и он протянул к Феньке волосатую руку… Петька резко отвел его руку и сказал: — Ее оставь! Со мной говори. Я ей приказал с тобой не путаться, понял? Фенька, пей! Васька несколько мгновений стоял, тараща на него злые глаза, потом разразился. — Ты? Мне? Ее?.. Мазурик! Сволочь… Да я тебя раскровяню всего, я ей… — Попробуй!.. — А то нет? — Слышь, он, как Еруслан, всех осилит, — отозвался от своего стола Комар, — как того чиновника. Тогда. На дворе! — А леща? — хрипло выкрикнул Ванька. — Свой есть! — усмехнулся Петька и опустил руку к сапогу. — Ну, ты! — прошипел Васька, стукнув кулаком по столу, — помни! — Иди! — сказал Петька, — а может выпить хочешь? — Я тебе выпью! Мер-за-вец!!. — За твое здоровье, — Петька опрокинул чашку в рот. Васька отошел к столу, где сидели Комар и Ванька. Головы сблизились, и они начали шептаться. Петька принялся за еду. Граммофон хрипло стонал «вот мчится трой-ка у-дал-л-лая…», Фенька нагнулась через стол и шептала: — Брось есть и убежим. Здесь ходить нельзя больше. Уйдем на остров или к финляндке. Там и господа бывают. А тут убьют. Ей Богу! Брось есть… — Оставь! Ешь сама лучше!.. — Убьют. Ванька да Васька ишь какие черти, — шептала она испуганно. — Шкуру берегут тоже, — усмехнулся Петька, — ешь!.. Граммофон хрипел, двери хлопали, впуская и выпуская посетителей, в низких душных комнатах сизым туманом стоял крепкий табачный дым, со всех сторон раздавались громкие голоса, смех, вскрики, ругательства и сливались с звоном посуды и шарканьем ног. Петька загорячился от выпитой водки, съеденной поджарки и присутствия Феньки. Лицо его разгорелось, глаза замаслились и, сжимая под столом колено Феньки, он говорил ей: — Идем спать. Пора! — Куда пойдем-то? — вспыхнувши спросила Фенька. — В баню. Нынче Матвей дежурит. Сам звал. — Убежишь, как тогда… — Разве я убегал? — А то как же! Бил, бил, потом и нет. Где ты пропадал? — А шут знает… так… — Катька сказывает, ты у того чиновника-то тысячу взял! Петька усмехнулся. — Девять рублей, да кошелек рваный. Вот и все! Ну, идем!.. Фенька опасливо оглянулась. Стол, за которым сидели Машка, Комар и Ванька с Васькой, был занят другими. Она с облегчением вздохнула. — Ушли! — Небось, — ответил Петька, — стерегут! Ты вот что. Иди одна, и прямо в баню. А я спустя. Иди что ли!.. Фенька встала, завернула голову платком и двинулась к дверям. Петька расплатился, бросил на чай половому пятак и сказал: — Я через кухню! — А иди! — ответил половой и прибавил: — счастливо! Петька прошел через угарную, вонючую кухню и выбрался на грязный двор. Ветер рванул и бросил ему в лицо брызги холодного дождя. Он опустил руку за голенище, попробовал, свободно ли ходит в ножнах шведский нож и тихо двинулся к воротам. Выйдя на улицу, он зорко оглянулся и пошел через дорогу прямо к баням. Но едва он вступил на бульвар, как на него, молча и грозно, надвинулись все трое. Он тотчас остановился и, едва Васька поднял руку, нанес ему удар под подбородок; в то же мгновение хватил Ваньку в живот и метнулся в сторону, но ему под ноги попался Комар, и они оба упали в жидкую грязь. Комар больно ударился рукою о валявшийся на дороге кирпич и, вскочив на ноги, инстинктивно ухватил его. Васька с товарищем навалились на Петьку. — Бей его! В ту же минуту Васька почувствовал, как в его плечо вонзился нож и быстро отскочил с криком: — Режут! — Он с ножом мерзавец! — раздался злобный крик Комара. — Так на ж тебе! — и он со всей силы ударил Петьку кирпичом в голову. Петька, словно на пружине, разом вскочил на ноги и бросился бежать, но сделав несколько шагов взметнул руками и тяжело опустился наземь… * * * * * Из кабинета раздался пронзительный вопль. Дети в испуге проснулись и заплакали. Няня и Луша бросились в кабинет и, растерянные, остановились на пороге. Это закричала барыня. В одной сорочке она стояла подле мужа, тело которого бессильно свешивалось через ручку кресла. Она встряхивала его руку и бессмысленно кричала: — Очнись, очнись, очнись! — Дети за доктором! — сказала няня, и Луша опрометью побежала на кухню… * * * * * Возвращаясь с кладбища, доктор говорил своему собеседнику: — Умер, несомненно, надорвавшись. Но что для меня непостижимая тайна — это проломленный череп! До сих пор не могу понять! Самоубийство невозможно… знаете, словно камнем или молотком. Убийство? Нелепо, хотя следствие ведется. Нечаянно? Я осмотрел все углы стола и, наконец, он умер в кресле… Совершенно непостижимая тайна!.. — Их много, доктор, — сказал ему собеседник, — тайн этих. И в жизни их, пожалуй, больше, чем в смерти. «Огонек» № 37, 1910 г. Не пропустите: • Андрей Ефимович Зарин. Необыкновенные жильцы • Андрей Ефимович Зарин. Дар сатаны • Андрей Ефимович Зарин. Лия • Андрей Ефимович Зарин. Пропавший артельщик (рассказ) • Андрей Ефимович Зарин. Чёрная дама (рассказ) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |