Недавно, во время половодья, помещик, отставной прапорщик Вывертов, угощал заехавшего к нему землемера Катавасова. Выпивали, закусывали и говорили о новостях. Катавасов, как городской житель, обо всем знал: о холере, о войне и даже об увеличении акциза в размере одной копейки на градус. Он говорил, а Вывертов слушал, ахал и каждую новость встречал восклицаниями: "Скажите, однако! Ишь ты ведь! Ааа"...

-- А отчего вы нынче без погончиков, Семен Антипыч? -- полюбопытствовал он между прочим.

Землемер не сразу ответил. Он помолчал, выпил рюмку водки, махнул рукой и тогда уже сказал:

-- Упразднили!

-- Ишь ты! Ааа... Я газет-то не читаю и ничего про это не знаю. Стало быть, нынче гражданское ведомство не носит уже погонов? Скажите, однако! А это, знаете ли, отчасти хорошо: солдатики не будут вас с господами офицерами смешивать и честь вам отдавать. Отчасти же, признаться, и нехорошо. Нет уже у вас того вида, сановитости! Нет того благородства!

-- Ну, да что! -- сказал землемер и махнул рукой. -- Внешний вид наружности не составляет важного предмета. В погонах ты или без погонов -- это все равно, было бы в тебе звание сохранено. Мы нисколько не обижаемся. А вот вас так действительно обидели, Павел Игнатьич! Могу посочувствовать.

-- То есть как-с? -- спросил Вывертов. -- Кто же меня может обидеть?

-- Я насчет того факта, что вас упразднили. Прапорщик хоть и маленький чин, хоть и ни то ни се, но все же он слуга отечества, офицер... кровь проливал... За что его упразднять?

-- То есть... извините, я вас не совсем понимаю-с... -- залепетал Вывертов, бледнея и делая большие глаза. -- Кто же меня упразднял?

-- Да разве вы не слыхали? Был такой указ, чтоб прапорщиков вовсе не было. Чтоб ни одного прапорщика! Чтоб и духу их не было! Да разве вы не слыхали? Всех служащих прапорщиков велено в подпоручики произвести, а вы, отставные, как знаете. Хотите, будьте прапорщиками, а не хотите, так и не надо.

-- Гм... Кто же я теперь такой есть?

-- А бог вас знает, кто вы. Вы теперь -- ничего, недоумение, эфир! Теперь вы и сами не разберете, кто вы такой.

Вывертов хотел спросить что-то, но не смог. Под ложечкой у него похолодело, колени подогнулись, язык не поворачивался. Как жевал колбасу, так она и осталась у него во рту не разжеванной.

-- Нехорошо с вами поступили, что и говорить! -- сказал землемер и вздохнул. -- Все хорошо, но этого мероприятия одобрить не могу. То-то, небось, теперь в иностранных газетах! А?

-- Опять-таки я не понимаю... -- выговорил Вывертов. -- Ежели я теперь не прапорщик, то кто же я такой? Никто? Нуль? Стало быть, ежели я вас понимаю, мне может теперь всякий сгрубить, может на меня тыкнуть?

-- Этого уж я не знаю. Нас же принимают теперь за кондукторов! Намедни начальник движения на здешней дороге идет, знаете ли, в своей инженерной шинели, по-нынешнему без погонов, а какой-то генерал и кричит: "Кондуктор, скоро ли поезд пойдет?" Вцепились! Скандал! Об этом в газетах нельзя писать, но ведь... всем известно! Шила в мешке не утаишь!

Вывертов, ошеломленный новостью, уж больше не пил и не ел. Раз попробовал он выпить холодного квасу, чтобы прийти в чувство, но квас остановился поперек горла и -- назад.

Проводив землемера, упраздненный прапорщик заходил по всем комнатам и стал думать. Думал, думал и ничего не надумал. Ночью он лежал в постели, вздыхал и тоже думал.

-- Да будет тебе мурлыкать! -- сказала жена Арина Матвеевна и толкнула его локтем. -- Стонет, словно родить собирается! Может быть, это еще и неправда. Ты завтра съезди к кому-нибудь и спроси. Тряпка!

-- А вот как останешься без звания и титула, тогда тебе и будет тряпка. Развалилась тут, как белуга, и -- тряпка! Не ты, небось, кровь проливала!

На другой день, утром, всю ночь не спавший Вывертов запряг своего каурого в бричку и поехал наводить справки. Решил он заехать к кому-нибудь из соседей, а ежели представится надобность, то и к самому предводителю. Проезжая через Ипатьево, он встретился там с протоиереем Пафнутием Амаликитянским. Отец протоиерей шел от церкви к дому и, сердито помахивая жезлом, то и дело оборачивался к шедшему за ним дьячку и бормотал: "Да и дурак же ты, братец! Вот дурак!"

Вывертов вылез из брички и подошел под благословение.

-- С праздником вас, отец протоиерей! -- поздравил он, целуя руку. -- Обедню изволили служить-с?

-- Да, литургию.

-- Так-с... У всякого свое дело! Вы стадо духовное пасете, мы землю удобряем по мере сил... А отчего вы сегодня без орденов?

Батюшка вместо ответа нахмурился, махнул рукой и зашагал дальше.

-- Им запретили! -- пояснил дьячок шепотом.

Вывертов проводил глазами сердито шагавшего протоиерея, и сердце его сжалось от горького предчувствия: сообщение, сделанное землемером, казалось теперь близким к истине!

Прежде всего заехал он к соседу майору Ижице, и когда его бричка въезжала в майорский двор, он увидел картину. Ижица в халате и турецкой феске стоял посреди двора, сердито топал ногами и размахивал руками. Мимо него взад и вперед кучер Филька водил хромавшую лошадь.

-- Негодяй! -- кипятился майор. -- Мошенник! Каналья! Повесить тебя мало, анафему! Афганец! Ах, мое вам почтение! -- сказал он, увидев Вывертова. -- Очень рад вас видеть. Как вам это нравится? Неделя уж, как ссадил лошади ногу, и молчит, мошенник! Ни слова! Не догляди я сам, пропало бы к черту копыто! А? Каков народец? И его не бить по морде? Не бить? Не бить, я вас спрашиваю?

-- Лошадка славная, -- сказал Вывертов, подходя к Ижице. -- Жалко! Вы, майор, за коновалом пошлите. У меня, майор, на деревне есть отличный коновал!

-- Майор... -- проворчал Ижица, презрительно улыбаясь. -- Майор!.. Не до шуток мне! У меня лошадь заболела, а вы: майор! майор! Точно галка: крр!.. крр!

-- Я вас, майор, не понимаю. Нешто можно благородного человека с галкой сравнивать?

-- Да какой же я майор? Нешто я майор?

-- Кто же вы?

-- А черт меня знает, кто я! -- сказал Ижица. -- Уж больше года, как майоров нет. Да вы что же это? Вчера только родились, что ли?

Вывертов с ужасом поглядел на Ижицу и стал отирать с лица пот, предчувствуя что-то очень недоброе.

-- Однако позвольте же... -- сказал он. -- Я вас все-таки не понимаю... Майор ведь чин значительный!

-- Да-с!!

-- Так как же это? И вы... ничего?

Майор только махнул рукой и начал рассказывать ему, как подлец Филька сшиб лошади копыто, рассказывал длинно и в конце концов даже к самому лицу его поднес больное копыто с гноящейся ссадиной и навозным пластырем, но Вывертов не понимал, не чувствовал и глядел на все, как сквозь решетку. Бессознательно он простился, влез в свою бричку и крикнул с отчаянием:

-- К предводителю! Живо! Лупи кнутом!

Предводитель, действительный статский советник Ягодышев, жил недалеко. Через какой-нибудь час Вывертов входил к нему в кабинет и кланялся. Предводитель сидел на софе и читал "Новое время". Увидев входящего, он кивнул головой и указал на кресло.

-- Я, ваше превосходительство, -- начал Вывертов, -- должен был сначала представиться вам, но, находясь в неведении касательно своего звания, осмеливаюсь прибегнуть к вашему превосходительству за разъяснением...

-- Позвольте-с, почтеннейший, -- перебил его предводитель. -- Прежде всего не называйте меня превосходительством. Прошу-с!

-- Что вы-с... Мы люди маленькие...

-- Не в том дело-с! Пишут вот... (предводитель ткнул в "Новое время" и проткнул его пальцем) пишут вот, что мы, действительные статские советники, не будем уж более превосходительствами. За достоверное сообщают-с! Что ж? И не нужно, милостивый государь! Не нужно! Не называйте! И не надо!

Ягодышев встал и гордо прошелся по кабинету... Вывертов испустил вздох и уронил на пол фуражку.

"Уж ежели до них добрались, -- подумал он, -- то о прапорщиках да о майорах и спрашивать нечего. Уйду лучше..."

Вывертов пробормотал что-то и вышел, забыв в кабинете предводителя фуражку. Через два часа он приехал к себе домой бледный, без шапки, с тупым выражением ужаса на лице. Вылезая из брички, он робко взглянул на небо: не упразднили ли уж и солнца? Жена, пораженная его видом, забросала его вопросами, но на все вопросы он отвечал только маханием руки...

Неделю он не пил, не ел, не спал, а как шальной ходил из угла в угол и думал. Лицо его осунулось, взоры потускнели... Ни с кем он не заговаривал, ни к кому ни за чем не обращался, а когда Арина Матвеевна приставала к нему с вопросами, он только отмахивался рукой и -- ни звука... Уж чего только с ним не делали, чтобы привести его в чувство! Поили его бузиной, давали "на внутрь" масла из лампадки, сажали на горячий кирпич, но ничто не помогало, он хирел и отмахивался. Позвали, наконец, для вразумления отца Пафнутия. Протоиерей полдня бился, объясняя ему, что все теперь клонится не к уничижению, а к возвеличению, но доброе семя его упало на неблагодарную почву. Взял пятерку за труды, да так и уехал, ничего не добившись.

Помолчав неделю, Вывертов как будто бы заговорил.

-- Что ж ты молчишь, харя? -- набросился он внезапно на казачка Илюшку. -- Груби! Издевайся! Тыкай на уничтоженного! Торжествуй!

Сказал это, заплакал и опять замолчал на неделю. Арина Матвеевна решила пустить ему кровь. Приехал фельдшер, выпустил из него две тарелки крови, и от этого словно бы полегчало. На другой день после кровопролития Вывертов подошел к кровати, на которой лежала жена, и сказал:

-- Я, Арина, этого так не оставлю. Теперь я на все решился... Чин я свой заслужил, и никто не имеет полного права на него посягать. Я вот что надумал: напишу какому-нибудь высокопоставленному лицу прошение и подпишусь: прапорщик такой-то... пра-пор-щик... Понимаешь? Назло! Пра-пор-щик... Пускай! Назло!

И эта мысль так понравилась Вывертову, что он просиял и даже попросил есть. Теперь он, озаренный новым решением, ходит по комнатам, язвительно улыбается и мечтает:

-- Пра-пор-щик... Назло!

1885