Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Новости

Максим Горький. Вечер у Панашкина


Все авторы -> Максим Горький.

Максим Горький.
Вечер у Панашкина

Насытясь вкусной духовной пищей у Шамова, -- в воскресенье, вечером, я иду к Панашкину; у него тоже поучительно.


Панашкин торгует на балчуге старой рухлядью -- обломками, обносками. Ему за пятьдесят лет, он болен чахоткой. Руки у него беспокойные, длинные, ноги -- тонкие, шея искривлена, и на ней тревожно болтается маленькая головка с рыжими бровями ужа. Он похож на выдернутый из земли сухой корень. Сморщенная кожа его щек поросла кустиками волос мочального цвета. Фигура очень унылая, а глаза -- веселые, точно Панашкин всегда видит пред собой что-то неожиданно приятное и внутренне восклицает:


"Вот так штука!"


Очень любит смеяться тихим, слезно всхлипывающим смехом и, так как жизнь не удалась ему, любит философствовать.


-- Всякий человек, каков он ни есть, должен есть, -- вот те и вся премудрость! Значится: разумейте языцы и покоряйтеся! -- говорит он. -- В этом -- и математика...


-- Один умный человек сказал: "Любовь и голод правят миром", -- вспоминаю я.


-- Это -- Дюма, что ли?


Дюма-отец -- для Панашкина величайший ум. Дмитрий Павлович прочитал все его романы по два и по три раза. А когда я уговорил его прочитать "Записки охотника", -- он возвратил мне книгу, недоуменно посмеиваясь и говоря:


-- Чего тебе тут нравится? Это, брат, неинтересно, как настоящая жизнь...


Настоящая жизнь обращалась с ним капризно и неласково: двенадцати лет, после смерти отца, пьяного чиновника казенной палаты, Панашкин поступил мальчиком к нотариусу, через два года перешел в табачный магазин, потом стал парикмахером, двадцати лет решил уйти в монахи, года три шлялся по монастырям, наконец свел из одного монастыря послушницу и воротился с нею на родину. Захлебываясь плачевным смехом, бессильно взмахивая локтями, точно недорезанный петух, он рассказывал:


-- Пять лет жил я с нею незаконным браком, но -- в сияющей любви. Это был даже не человек, а -- хрусталь необыкновенной прозрачности. Умирала -- взяла меня за руку. -- шепчет: "Митя, добрый друг, спасибо же тебе, завяла бы я без твоей любви, как без солнца цветок". Это она, видите ли, потому, что была старше меня на двенадцать лет, да и миловидностью не отличалась, -- ряба, курноса и... вообще... Однако душа у нее была -- воистину -- цветок! Замечательная душа! А красота -- не для всех закон. Всякая женщина любви достойна; женщина, брат, самое лучшее божье сочинение...


Когда он говорил о жене, о женщинах, о любви, -- его веселые глаза становились грустно-серьезны, а веки краснели, набухая. Раза два-три он даже бесстыдно плакал, вспоминая жену; говорит, а из глаз бегут одна за другой мелкие, желтоватые слезы.


Жена оставила ему дочь, и с той поры Панашкин, по его словам, бегал вдоль и поперек жизни туда-сюда.


-- Всё, брат, искал случая приспособиться к делу, чтобы воспитать дочонку, однако -- случая не нашел...


Рассказывал он мне свою жизнь июльской ночью, в лесу, на поляне, под одинокой сосной, -- я шел с ним на богомолье, отдыха ради. Он сидел, прислонясь спиною к медному стволу сосны, раздвинув длинные ноги, точно ножницы; перед ним на маленьком костре закипала вода в походном чайнике. Было душно, собиралась гроза. Меня, в ту пору, очень интересовали кроткие, много и бесполезно думающие русские люди, -- нравилось мне, что они не в ладу с жизнью.


-- Человек я мягкий, -- ну, меня и протирали сквозь сито, -- сказывал Панашкин, посмеиваясь. -- Сдал экзамен на сельского учителя. -- оказался неспособен к делу: играть с детишками могу, а учить -- не умею! Нанялся к татарину яйца скупать по деревням, татарин меня в Швецию отправил для расширения дела; приехал я в Петербург, а в гостинице, где мне случилось остановиться, офицер со штатским поссорился, начал стрелять из пистолета да и закатил мне пульку в бок. Пролежал я в больнице полтора месяца, а у раненого у меня татариновы-то деньги и вытащили! Воротился к своему месту -- хвать, -- ан татарин в одночасье помер! Я -- к наследникам: так и так, говорю, пропали ваши деньги. А они -- хороший народ! -- ничего, говорят, не беда! Замечательно! Поступил в окружный суд регистратором, -- у меня документ важный украли. Незадача! Из суда -- под суд... Оправдали, но прокурор сказал мне: "Вы -- ротозей!" Есть это у меня и по сей день: вдруг задумаюсь неизвестно о чем, и никаких возгласов не слышу, ничего не понимаю...


-- А -- о чем думы?


-- Да так, знаешь... пустяки все, вообще, -- ответил он, глядя в огонь. -- Думаешь, примерно: неужели и завтра ничего не случится, всё то же будет? Глупые мысли. Ждать нечего, архиереем не сделают. Так вот и верчусь всю жизнь, словно заколдованный и окаянный. Всё пробовал, даже за укрывательство краденого судился и полгода в тюрьме сидел. Оправдали. За вольномыслие в трактире арестован был на девяносто два дня. Жандарм спрашивает: "Говорил ты, Панашкин, эти самые слова?" А я -- забыл какие! "Ваше благородие, говорю, извините дерзость, но -- чего же я не могу сказать при моей столь запутанной жизни?" И рассказал ему всю жизнь. Он -- добрый человек, -- согласился: "Да, говорит, жизнь у вас безрадостна. Считаю вас свободным". -- "Покорнейше благодарю, отвечаю, но собака, которая на цепи сидит, больше моего свободна, потому что она при своем месте". -- "Что же, говорит, делать. Такова жизнь!" -- "Так точно, говорю, живем для украшения земли несчастиями!" Смеется он.


Рассказывая, Панашкин часто спотыкался на словах и, закрыв глаза, молчал секунду-две. Казалось, он скрывает многое испытанное им, как скрывают дурную болезнь. Я заметил, что о приятном он говорит многословно, а дурное и тяжелое старается обежать скорее. Это очень понравилось мне.


-- Чего вы искали? -- спросил я.


Он удивленно поглядел на меня сквозь синий дымок костра.


-- Как это -- чего? Чего все ищут, -- сытости, покоя... принадлежности к чему-нибудь. Человек должен принадлежать туда или сюда. Была жива Капочка, то есть жена, я осязал себя ей принадлежащим, а после нее -- ничего не нашлось. Конечно, -- птица небесная не жнет, не сеет, так ведь она -- летать умеет, одежда у нес -- на всю жизнь, сапог не требуется...


Очень понравился мне Панашкин в эту ночь, и с того началась наша добрая дружба. Он живет на окраине города, в слободе, над крутым съездом к Волге, в маленькой пристройке, подпирающей бок старого, споткнувшегося дома, хозяином которого является лавочник Брундуков. Дом -- в два окна, посреди их истоптанное, покосившееся крыльцо -- вход в бакалейную лавку; над крыльцом нахлобучена мохнатая крыша. Стекла окон зацвели на солнце, засижены мухами, на одном окне -- банки с монпансье, пряниками и другими соблазнами, в другом -- торчит голова дочери Панашкина.


А на ступеньках крыльца идолом сидит сам Брундуков, по глаза налитый жиром, квасом, чаем. Он выпаривает себя на солнце и думает о разных премудростях. Его рыжие глазки смотрят вниз по съезду на синеватый кусок реки, следят, как по атласу воды снуют лодки, плывут белые пароходы, тащатся баржи.


Я и Панашкин помещаемся у ног его; мой друг ушивает какую-то рухлядь; на его сером носу большие очки. Праздник. На слободе тихо и пустынно, людишки отдыхают пред вечерним чаем. Дочь Панашкина тоненьким голоском поет:



Люблю ять...



-- А еры -- не любишь? -- спрашивает отец, покашливая.


-- Отстаньте, папаша...



Люблю я т-тебя бесконечно-о...



-- Дурочка бесконечная! Ты лучше упражняйся в добродетели, а любовью себя не беспокой...


-- Ах, да убирайтесь вы, папаша!


Дочери Панашкина уже под тридцать лет. Она желтая, рыхлая, как творог. Правый глаз у нее погашен бельмом, левый бесстыдно любопытен. Когда она спит -- ее большое лицо наливается синеватой кровью, а открытый глаз похож на слепое, зловещее око совы. Лиза шьет на базар ситцевые рубахи, тиковые подштанники и мечтает о страстном романе с военным, не ниже поручика. Она тоже прочитала всего Дюма, но лучшей книгой в мире ей кажется "Новейший, самый полный песенник". Романа у нее не было и нет, а пока ее телом пользуется Брундуков -- от скуки, а может быть, из милосердия к уродливой девице.


-- Н-да, -- говорит Панашкин, толкая меня в бок острым локтем, -- вот тоже любовь, -- сколько люди бьются около нее, да -- как!


-- А как? -- интересуется Брундуков, раздергивая склеенные чем-то волосы седой бороды.


Небеса на западе в крови и огне. Проедет извозчик -- дорожная пыль встает с земли красным облаком.


-- А -- вот так, что даже до смерти!


-- Это -- глупость...


-- Нисколько не глупость, но -- самое обыкновенное... Дружок мой парикмахер Мозжухин -- в еврейку влюбился...


-- Парикмахеры народ бессмысленный, они всегда либо картежники, либо -- еще что-нибудь...


-- Конечно, -- еврейка тут ни при чем, все едино -- женщина, любовь с верою не считается.


-- Это -- плохо...


-- Да, нехорошо вышло: утопился он...


-- Парикмахер?


-- Ну да...


-- Болван.


Оборвав песнь о бесконечной любви, Лиза задумчиво тянет:



Там, где море вечно плещет


Н-на гранитные скалы...



И спрашивает меня:


-- Максимыч, -- есть какая-нибудь разница между морем и океаном?


Я отвечаю:


-- В океане рыба крупней.


Я не люблю эту девицу, и мне неприятно разговаривать с нею, -- се живой глаз всегда скрывает какую-то липкую усмешку, от этой усмешки неловко, как от зазорного слова.


Панашкин скоблит ногтем свой длинный нос, расшитый красными жилками, и рассказывает, не интересуясь, слушают ли его:


-- Была она вдовая, торговала вразнос чернилами да ваксой, -- сама составляла... Лет тридцати женщина, и ничего особенного, -- так себе: обыкновенная еврейка...


-- Они все на одно лицо, -- уверенно говорит Брундуков и вдруг спрашивает сам себя: -- Почему это табак курить не выучился я?


-- А его звали Пантелеймон, и в ту пору было ему лет... двадцать пять, что ли...


-- А ты -- ври без счета.


-- Да, -- вздыхает Панашкин, -- это верно сказано: "Топор не рубит -- наточишь, баба не любит -- делан, что хочешь"...


-- Глупость...


-- Хорошая женщина, однако. Они через меня разговор вели. Говорит она мне: "Слушайте, Митя, -- меня все Митей звали, -- это, говорит, невозможное! Скажите, говорит, ему, что жалею его, как брата, ну, а больше ничего не может быть!" Я ему сказал, а он в ту же ночь и утопился.


-- Всё это -- от безделья, от воображения, -- упрямо твердит Брундуков, видимо, обиженный невниманием Панашкина к нему.


Отоспавшись после праздничного отдыха и выпивки, вылезают из маленьких конурок своих слобожане -- девицы и молодухи, пестрые, точно пряники, боголюбивые, злые старушки и старички. Смотрят вниз на Волгу из-под ладони заспанные речные воры, лодочники и рыбаки, В лугах -- яркая заря; небо, расписанное жирными пятнами золота и багрянца, оскорбительно великолепно по сравнению с темными растрепанными людьми. Где-то, в саду, хнычет гармоника, и хриплый, но задорный голос слободской прелестницы Соньки Сапожниковой чеканит плясовую, назло всем степенным людям.



Позабыла я, как батюшку зовут,


Позабыла имя матушкино,


Помню только мило имячко одно --


За-абавушка Егорушко!



К лавке подходит глухой старик Монахов, распутник и ростовщик.


-- Гуляешь, дедушка Василий? -- орет Брундуков, а ростовщик, удивленно подняв колючие брови, спрашивает недоверчиво:


-- За што -- спасибо?


-- Я говорю -- Василий!


-- О!.. Дай-кось табачку...


-- Вот погляди на него, -- говорит мне Панашкин. -- Пришла к нему девчонка-подросток заклад выкупать, а он ее неистово истерзал всю. За что? Сам не может объяснить. Язык, говорит, показала. Не понимаю злобы человечьей.


-- Папаша, -- тоном королевы приказывает Лиза, -- возьмите в лавке бутылку кислых шей и подайте мне в окно.


-- Умирает? -- спрашивает лавочник старушку, похожую на крысу.


Она отвечает ему тоном ниже:


-- Умирает.


-- Умрет -- легче тебе станет.


-- И ему, поди, легче.


-- Очень просто всё, -- говорит Панашкин, покашливая. -- Просто, как кирпич...


А Брундуков, провожая покупательницу, выспрашивает:


-- Мишка-то -- сидит?


-- Сидит, пес.


-- Для него -- тюрьмы не жалко...


Темнеют сады, возвышаясь над забором густою тучей, в небе догорают красные клочья облаков; мягче звуки, тише, задумчивее жизнь. Внизу, на берегу реки, тает шум дневной работы, с поля плывет осенняя грусть, наполняя сердце странными желаниями. Хочется спросить кого-то, спросить гневно: "Зачем все это? Кто смеется над людьми, искажая их?" Хочется сгореть от какого-то невыносимого, мучительного стыда. И становится еще тяжелее, когда вспомнишь вечера у Шамова...


К лавке один за другим подходят слобожане, привыкшие в праздничные вечера слушать мудрость Брундукова. Против крыльца на земле растянулся слободской вор и гуляка Ровягин, добрый, всеми любимый парень. Ему лет тридцать, но он кажется юношей, -- такой стройный, свежий, кудрявый; глаза у него ясные и глупые, точно у ребенка.


-- В Америке, -- рассказывает Брундуков, -- даже машина для занятых людей есть особая -- пищу жует! Там -- так работают, что и есть некогда; положат в машину всякой пищи, а она -- жует.


-- Вот -- черти! -- изумляется Ровягин, покуривая щегольскую трубку.


-- А от машины везде резиновые трубки проведены, взял трубку, пососал, и -- готово! -- сыт! Публика смеется. Верят? Кажется, верят.


Только Ровягин спрашивает:


-- Поди -- не скусно?


-- Там на то не глядят. Там повара по десять тысяч в год получают! Казенные повара... Панашкин говорит мне вполголоса:


-- Опровергни ты его, пожалуйста!


А лавочник рассказывает, точно читая невидимую книгу:


-- Американский ученый Фукот даже землю взвесил, -- тридцать два миллиона пуд потянула земля! Надул воздушный шар, агромадной величины, окружил землю цепями и поднял, а она качается, вроде маятника...


Свисток парохода заглушает голос мудреца, а мне все вспоминаются вечера у Шамова. Там люди играют знаниями, точно ловкие дети мячами. Истины там отменно хороши -- такие круглые, ясные, без устрашающих фантазий Брундукова, вроде жевательной машины. Там люди -- гордо, как павлины, распускают пестрые хвосты своих знаний.


А здесь они облепили крыльцо лавки, точно тараканы корку хлеба. Стоят, сидят, лежат и жадно, молча питаются странной чепухой Брундукова, человека, который обладает чудесным свойством украшать всякую истину ослиными ушами.


-- А бог в Америке называется Озарис...


Подталкиваемый Панашкиным, я начинаю опровергать:


-- Не Озарис, а -- Озирис, и это не в Америке, а -- в Африке, в Египте...


-- Чего? -- иронически прищурясь, спрашивает Брундуков.


Я повторяю, он прерывает меня:


-- Стой! Первое -- в Египте живут ефиопы, и бога у них пет! Это -- раз! Второе -- Озирис -- слово без смысла, а -- Озарис значит -- сияй! Это -- два! И третье -- тебе рано поправлять меня, господин ни то ни се! Ты "Ниву" читал?


-- Позвольте, -- говорю я, но Брундуков не терпит, когда сомневаются в его знаниях, не доверяют его мудрости, -- в этих случаях он иронически прищуривает рыжие глаза и, пронзая невера двумя острыми иголочками, истязует его пусторечием:


-- Ты ефиопскую историю знаешь? Так я тебе скажу, что сами ефиопы языка своего не понимают, потому что у них было несколько языков, как у магометанских татар...


-- Всякое сословие врет по-своему, -- неожиданно вставляет Панашкин, и его слова очень веселят публику.


Но я уничтожен, а Брундуков торжествует, и снова тянутся его слова:


-- Египет действительно был, но разрушен Бонапартом.


-- Так-то, -- тихонько говорит Панашкин, -- у всякого свое умосклонение: один бредит Америкой, другой -- неизвестно чем, а каждому хочется сладенького; хоть патоки, лишь бы -- все-таки!


По заходе солнца Панашкин кашляет чаше и злее; он зябнет, кутается в поддевку, потертую на швах и украшенную заплатами.


Я спрашиваю его:


-- А вы о чем мечтаете?


Он медленно распускает сухие губы в улыбку.


-- Было бы у меня три пятиалтынных, пошел бы я в трактир, заказал бы рыбью селянку на сковородке, с перчиком да с лучком, а потом бы -- пивка, эх!


-- Больше ничего?


-- А чего же еще на три-то пятиалтынных?


-- Ну, а -- кроме этого, вообще, -- ничего не хочется?


Подумав немного, он отвечает спокойно:


-- Поздно мне хотеть, умру скоро... Да, брат, умру!


Я молчу. Неловко мне. И не верится, что человек, прожив больше половины столетия в разной трудной работе, много испытав, умея любить и думать, -- этот добрый и кроткий человек не нажил никаких желаний, освещающих жизнь, а только вот селянки с перцем хочет...


В окне, точно в раме, торчит большое лицо с опаловым глазом. Лениво двигая вялыми губами, Лиза лепечет:


-- Скоро месяц взойдет, -- какая прекрасная ночь для прогулки в лес...


-- А рожают они каждогодно двойни, -- поучает Брундуков.


Публика расползлась; перед лавочником только Ровягин, задумчивый, как баран.


Становится темно, с востока наползает черная туча. Звезды в небе -- точно шляпки медных гвоздей, -- это оттого, что воздух влажен. В соде реки трепещут красные факелы -- отражения огней берега и судов.


-- А между прочим, для чего дастся нам жизнь? -- спрашивает Панашкин и отвечает сам себе; -- Чёрт знает для чего, если подумаешь...


Меня занимает другой вопрос: кому нужна, кого веселит эта злая карикатура на жизнь?


-- Ночуй у меня! -- предлагает Панашкин.


-- Спасибо, я иду гулять...


-- Ну, валяй, иди, бродяга...


Молча прощаюсь с лавочником.


Готовясь запирать лавку, Брундуков стоит на крыльце, почесывая шею, и спрашивает сам себя:


-- Отчего это у меня зубы давно не болят?


1916



Не пропустите:
Максим Горький. Из дневника
Максим Горький. Миша (рассказ)
Максим Горький. Несогласный (рассказ)
Максим Горький. Театральное (рассказ)
Максим Горький. Как я учился (рассказ)


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru