Стёртые камни панелей покрыты холодной слизью; над улицей колышется мокрая кисея тумана, а сквозь неё лениво сочится полуснег, полудождь -- какой-то грязноватый пепел. Голубые шары фонарей освещают тёмный измятый снег, сырые стены домов, слёзные потоки на тусклых стёклах окон. Столбы фонарей не видны в тумане, круглые шары огня скучно и непонятно висят в воздухе, насыщенном запахами дыма и конского навоза.

Барышне грустно почти до слёз, до тихого отчаяния. Она трижды прошла взад и вперёд всю улицу от моста до площади, -- никто из мужчин не пригласил её, сегодня все бегут в туман, точно желая скорее спрятаться или боясь опоздать куда-то. А уже скоро полночь и пора домой, где ждёт её брат, сердитый пьяница и бездельник. Сам он всегда возится с проститутками, но сестру презирает за её ремесло.

Медленно передвигая ноги, боясь, чтоб не свалились растоптанные галоши, барышня идёт и щурится, глядя на огни в воздухе, -- когда прищуришься, голубые шары фонарей покрываются серебряными иглами. А если на ресницах осядут капельки тумана -- эти иглы горят радужно.

Из переулка, прямо на неё, вышел мужчина и остановился под фонарём, оглядываясь, как заплутавшийся.

На нём широкая шляпа, мокрые усы обвисли, закрыв рот. Он похож на военного. Барышня улыбнулась ему, он, приподняв шляпу, тоже ответил улыбкой.

-- Пойдёте? -- спросила барышня.

-- Если позволите, -- глухо сказал он.

-- Почему же нет?

Он наклонил к ней костлявое лицо, тихо спросив:

-- А куда?

-- Куда хотите.

-- Вы далеко живёте?

-- Да, очень. Ко мне -- нельзя!

-- Тогда -- как же?

-- А тут, близко, есть такие комнаты, -- сказала барышня и, шагнув вперёд, поскользнулась.

-- Осторожно, -- тихонько воскликнул он, подхватив её под руку, и тихонько, неловко повёл.

Барышня поглядела на него из-под намокшей шляпы опасливо; она знала мужчин, -- в этом чувствовалось что-то неясное, непривычное ей: он говорит вежливо, даже ласково, и смотрит в лицо её как-то особенно, словно влюблённый. Глаза у него серые, усталые и кроткие, как у комнатной собаки. В нём есть что-то смешное.

"За сорок", -- подумала барышня и деловито сказала:

-- Я дешевле трёх не беру!

-- О! -- воскликнул он, шевеля усами. -- Сколько хотите, сколько угодно.

Это возбудило у барышни чувство тревоги.

"Распутник, должно быть", -- подумала она и даже вздрогнула от брезгливости.

Улица, задушенная туманом, бесконечно плыла в даль. Миновали площадь, пронёсся одноглазый автомобиль, проехал извозчик, среди улицы чёрным столбом стоял полицейский.

Было тихо, и в этой мокрой тишине -- точно лилась вода по водосточным трубам -- звучал глуховатый, воющий голос.

"Жалуется, что ли? -- соображала барышня, вслушиваясь в звук и не улавливая связи слов. -- Врёт, наверно..."

Остановились у высоких ворот пред серым домом без огней в окнах; барышня толкнула рукою калитку, в тёмной дыре под воротами кто-то завозился, закашлял и сказал хрипло:

-- Черти носят...

-- Трущоба, -- пробормотал мужчина, выпустив руку барышни и вытягивая её вперёд, но тотчас споткнулся и схватил барышню за плечо.

-- Не надо падать, -- сердито посоветовала она, ускользнув из-под его руки, открыла дверь в стене, под ноги ей легла полоса серого света, она нерешительно потопталась на нём и, сказав: "Ну?" -- вошла в узкий коридор с дверями направо и налево, как в тюрьме.

Из серой стены выпрыгнул лысый старичок в очках, с папиросой, воткнутой в грязную бороду, уставился на них стеклянными глазами, вытирая ладони рук о ляжки.

-- В рубль? -- спросила барышня.

-- Что?

-- Комнату.

-- Получше, -- тихо сказал мужчина.

Тогда старик лягнул ногою дверь сзади себя и проговорил детским голосом:

-- Три целковых. Что подать -- лимонаду, чаю?

-- Чаю, -- приказала барышня.

Вспыхнул холодный белый огонь, осветив маленькую комнату с диваном, двумя креслами, столом, широкой кроватью у стены и умывальником.

-- Грязновато, -- сказал мужчина, сняв шляпу.

-- Дороже -- нет, -- отозвалась барышня. С этим человеком не хотелось говорить, и в то же время он возбуждал желание сказать ему что-нибудь обидное.

Вот он снимает мохнатое пальто, украшенное серебряным инеем тумана, и бормочет, раздражая:

-- Здесь пахнет старым одеялом и бараниной...

Поправляет длинными пальцами слежавшиеся под шляпой волосы. Он -- худой, угловатый, лицо унылое. Но одет чисто -- в тёмно-синюю пару дорогого сукна, в хорошие ботинки с гамашами, а в галстухе -- булавка с бирюзой.

"Какой-нибудь по электричеству", -- сообразила барышня, усевшись в кресло, осматривая мужчину.

-- Вы по электричеству служите?

Он круто обернулся к ней.

-- Почему вы так думаете?

-- Догадываюсь.

-- Нет, я по другой части...

Старичок внёс два стакана чая, положил на стол ключ от двери.

-- Больше ничего?

Барышня, не ответив старику, взяла стакан чая в ладони.

-- Холодно!

-- Да, холодно, -- слишком торопливо повторил мужчина, садясь в продавленное кресло и потирая колени. -- И, главное, -- внутри холодно, в душе холодно и пусто. Даже как будто и вовсе нет души, -- это бывает с вами?

-- Бывает, отчего же нет? -- солидно отозвалась барышня.

-- Вы боитесь этого?

Она посмотрела на него исподлобья, не отвечая. Мужчина улыбался, и это было неприятно: говорит грустно, а сам улыбается. Всё шло не так, не обычно. Другой бы сел рядом, обнял и весело заговорил о разных пакостях. А этот сидит где-то далеко, не обращая внимания на даму, тянет слово за словом, как полусонный; время идёт медленно и скучно. Улыбается он какой-то раздавленной улыбкой, -- это не улыбка весёлого человека, который собрался пошалить, и не улыбка привычного распутника, презирающего женщину.

Выпив стакан горячего чая, барышня спросила, перебив его речь:

-- Ну, что же, будем раздеваться?

Он вскинул голову; смешно, с явным удивлением посмотрел на неё и вдруг задёргался, ощупывая карманы, торопливо говоря:

-- Нет... Извините меня! Я ведь хотел только побеседовать. Иногда, знаете, ужасно хочется поговорить с незнакомым человеком. Потому что знакомые, видите ли, -- как это вам сказать? Всё ужасно опустошено. Неужели -- все так, а? У всех эта пустота в душе? Ужасная жизнь!

-- Ужа, ужи, -- вполголоса повторила барышня, сдвигая брови. -- Почему вы такой скушный?

-- Да, я, должно быть, очень скучный.

Ей стало немножко жаль этого чудака.

-- Вы -- женатый?

-- Нет...

-- Да? Конечно, бывают и весёлые. Но у всякого -- свой характер -- верно?

-- Иногда -- нестерпимо хочется чего-то...

-- Чего, котик?

-- Чего-то небывалого, особенного. -- Барышня подозрительно отодвинулась, а он, хрустнув пальцами, сказал:

-- Всё так знакомо...

И опустил голову.

"Вынет пистолет да и..." -- вздрогнув, подумала барышня и тотчас, сделав ласковое лицо, кокетливо прищурилась, говоря:

-- Разве я вам не нравлюсь?

-- О, нет, -- сказал он вполголоса, не поднимая головы. -- Нет, не в этом дело!

Подвинулся к ней, сжав кулак до того крепко, что побелела кожа на суставах пальцев, виновато выговаривая:

-- Видите ли, -- поймите меня! -- я хотел просто поговорить... с человеком...

Усмехнувшись, он разжал кулак. Барышня спросила:

-- Это мне?

И двумя пальцами взяла с ладони красную бумажку.

-- Пожалуйста! Вы извините меня! Я -- уйду.

Барышня расправила билет, подёргала его за углы и великодушно предложила:

-- А то -- останьтесь?

Но он, уже одетый, сунул ей руку:

-- Прощайте!

Барышня ласково кивнула головой:

-- До свиданья, котик!

Сунув ноги в галоши, он с треском растворил дверь, обернулся и, заглядывая в комнату, сказал:

-- Вы -- не беспокойтесь, я сам заплачу старику...

-- Ф-фу, -- вздохнула барышня, услыхав, как хлопнула наружная дверь.

Потом, посмотрев бумажку на свет лампы, сказала вполголоса:

-- Какой дурак!..

И начала не торопясь одеваться, напевая:

Что он ходит за мной,

Всюду ищет м-меня?

1916