| |||
Максим Горький. Пузыри • Все авторы -> Максим Горький. Максим Горький. Пузыри Ежегодно, с той поры, как он стал "нашим известным и талантливым беллетристом", Иван Иванович Иванов устраивает для себя ёлку... Вот почему, вечером 31 декабря 1890 года, луна, взойдя в небеса, неподвижно остановилась среди них, изумлённая. Высоко подняв брови и раскрыв губы, дрожащие от сдерживаемой улыбки, она смотрела на землю и, казалось, не верила своим глазам. Она смотрела в окно квартиры Ивана Ивановича и -- вот что она видела там. Среди большой комнаты стояла высокая ель, и в тёмной зелени её весело сверкали огни свеч, а вокруг ёлки медленными шагами расхаживал, заложив руки за спину, Иван Иванович, одетый по-праздничному и ясно, счастливо улыбавшийся. Кроме свеч, на ёлке не было никаких украшений, -- она вся была увешана лишь вырезками из газет, да кое-где на ветках её висели резиновые игрушки, изображавшие собак, ослов, свиней и прочих животных. Иван Иванович одиноко ходил вокруг ёлки, порой останавливался против одной из бумажек, тщательно расправлял её руками и, откашлявшись, начинал читать вслух сладостно трепетавшим голосом: -- "Новый рассказ нашего известного и талантливого беллетриста г. И. И. Иванова ещё раз свидетельствует о благородстве его воззрений на явления жизни, о его горячей любви к людям и подтверждает наше мнение о глубине его таланта..." Иван Иванович счастливо улыбался, аккуратно складывал бумажку и, поставив себе на ладонь резиновую собачку, повешенную за хвост, глядя на неё с искренним сожалением, говорил ей тоже вслух и убедительно: -- Слыхал? А ты вот не признаёшь во мне таланта! А ты всё ругаешься... всё разносишь меня... ах ты! Ведь это ты из зависти, я знаю! Тебе завидно, что у меня такой большой талант... Нехорошо завидовать!.. Вот ты мне завидуешь, а я тебя за хвостик на ёлку повесил, -- да-а! Он сбрасывал собачку с ладони, и она долго трепетала в воздухе, болтаясь на нитке, точно ей было больно висеть в такой неудобной позе. А Иван Иванович уже читал другую бумажку: -- "Русская литература обогатилась в лице И. И. Иванова ещё одним крупным талантом..." -- Хе-хе-хе! -- смеялся талантливый Иван Иванович и, взяв в руки резиновую свинку, говорил ей: -- Что? Висишь? Ну, вот видишь ты, как опасно быть несправедливой! Вот ты пишешь про меня, что я -- так себе писателишка, а другие говорят, что я -- почти Тургенев... И других-то больше, да-а! Вот оно что! Вот сосчитай-ка: здесь на ёлке висят шестьдесят две лестные рецензии, а вас всех, которые меня ругают, -- только семеро... Что! Иван Иванович щёлкнул свинью пальцем в рыло и снова начал читать рецензию: -- "Когда пессимисты кричат об оскудении русской литературы, -- мне кажется, что они просто не знают её, ибо разве такое явление нашей литературы, как гениальный Иван Иванов..." Иван Иванович почувствовал, что у него даже спина покраснела. Он оглянулся вокруг, счастливо смущённый, но в комнате, кроме него, никого не было. Эта рецензия была самой дорогой для него. Получив её, он -- вообще человек весьма равнодушный к религии -- отправился в церковь и отслужил молебен за здоровье неизвестного критика. А теперь, прочитав свидетельство о своей гениальности вслух, всё до конца, он глубоко вздохнул и благоговейно облобызал его... А затем, обращаясь к повешенным на ёлке изображениям критиков, недовольных его творениями, он, внушительно подняв палец кверху, сказал им глубоким голосом: -- Р-разумейте, языцы!.. Затем он начал снимать их с ёлки и, связав в пучок, бросил в угол комнаты. Но ему было грустно расстаться с рецензиями... Он смотрел на них и мигал глазами. Хотелось ещё насладиться ими. Но как? Он несколько минут стоял в раздумье. И, наконец, ясно улыбнувшись, стал снимать их и расстилать на диване, стоявшем в углу комнаты. Покрыв ими весь диван, он потушил свечи на ёлке, разделся и лёг на эти бумажки, полные хвалебных отзывов о нём... В комнате было темно и тихо. Порой шуршала бумага, мягким таким, ласкающим ухо звуком. Порой раздавался тихий, счастливый смех: -- Хе, хе-хе-е! И-ги! Затем послышалось тихое всхрапывание... Луна в небесах надула щёки и поплыла своим путём, едва удерживая смех... Снилось ему, что лежит он на куче рецензий и дремлет, а у ложа его стоит хор критиков и поёт на голос "баюшки-баю":
А пиши-пиши-пиши, Для души пиши-пиши!
Лица у критиков были всё такие светлые, ласковые, и -- странное дело! ни у одного из них не было зубов! Тёмные дыры их открытых ртов напоминали собой печные душники и -- больше ничего. Из них веяло снотворным теплом и лилась шипящая ласковая мелодия:
А пиши-пиши-пиши, А шиши-шиши-шиши...
Иван Иванович смотрел на них и тронутым голосом говорил: -- Благодарю вас! Покорнейше вас благодарю! Я, ей-богу, сконфужен... мне неловко... я ведь... что же? Я готов... Очень благодарен! Я -- тронут! Я вам напишу... роман, очень хороший... Спасибо, спасибо, господа! И он чувствовал, что по всему его телу разлилась какая-то горячая струя, омывая его пылкой лаской... И вдруг якобы все фигуры критиков объединились в одну яркую фигуру. Это была женщина. Полная, с обрюзглым лицом, сильно разрисованным, она играла подведёнными глазами, и её слишком яркие губы фамильярно улыбались Ивану Ивановичу. Костюм её соединял цвета жёлтый, красный и зелёный... В одной руке она держала веточку, похожую на розгу, а в другой что-то вроде венка, от которого пахло лавровым листом. -- Что такое? -- обеспокоился Иван Иванович, кутаясь в одеяло. -- Я... что вам угодно? Я, кажется, уже встречал вас... Вы кто? И вдруг -- она, громко засмеявшись, сказала ему: -- Не узнал? Я -- Слава! -- И-извините! -- воскликнул Иван Иванович. -- Но -- бога ради! Я не могу встать пред вами... я не одет... то есть я -- раздет! Визит ваш... неожиданный и так приятный мне... -- Не смущайся, Ванечка! -- сказала Слава тоном доброй матери. -- Я ведь не считаюсь с приличиями... Я пришла венчать тебя... Прими же мой поцелуй!.. Она, склонясь над ним, впилась в его уста своими раскрашенными губами, и Иван Иванович почувствовал, что поцелуй её пахнет типографской краской. -- Иван! -- говорила Слава, обняв его одной рукой за шею, а другою натягивая венок на череп ему, как обруч на бочонок. -- Иван! Идём со мною на Парнас! Пора! Тебя там ждут! -- Сударыня! Позвольте мне одеться, -- сказал Иван Иванович, трепеща от восторга. -- Иван! Поверь, что гений не должен ничего скрывать от мира! -- А я не простужусь? -- спросил Иван Иванович. -- О, нет! -- сказала Слава. Она выдернула его из-под одеяла и, схватив в объятия, стала покрывать лицо его поцелуями. Иван Иванович чувствовал себя так, точно он таял на груди её, таял и -- вскипал. Ему казалось, что на его теле вздуваются пузыри, как от ожогов, и что -- о, боже мой! -- он весь, всё существо его надувается, превращаясь в огромный водянистый пузырь. -- Что ты со мной делаешь? -- вскричал он так громко, что чуть не лопнул. Слава торжествующе улыбнулась ему, и тут Иван Иванович Иванов потерял сознание... ...Ощущение сырости и холода заставило его очнуться от забытья. И как только он очнулся, то сейчас же понял, что с ним совершилось удивительное и фантастическое превращение. Он видел, что он -- не более как пузырь, один из тех эфемерных пузырей, которые вскакивают на лужах воды в ненастную погоду. И ещё он видел, что действительно он -- "наш известный и талантливый беллетрист" -- плавает по поверхности некоторой мутной лужи, небольшой и ограниченной бордюром жидкой грязи. Вокруг его плавало многое множество ему подобных; они подталкивали его, обгоняли и, шипя, лопались. Над лужей носился странный и однообразный звук -- что-то шипело и попискивало, как перекисшая опара, когда её месят. С неба, покрытого безнадёжно серыми тучами, падали унылые капли дождя; они падали на поверхность лужи, вода морщилась от их ударов, а пузыри всё вскакивали на ней, куда-то плыли, толкая друг друга, шипели и лопались. За краткий миг своего бытия они едва успевали отразить в себе окружающее их и серое небо над ними. Они повторяли шипение друг друга и метались на поверхности лужи, маленькие, мутные, несчастные... Иван Иванович сначала держался в стороне от них. Надувшись до возможных, без риска лопнуть, размеров, он с пренебрежительным любопытством оглядывался вокруг себя, стараясь понять -- где он? Что это такое? Мимо него следовала к берегу лужи кучка мелких пузырей, и один из них шипел, поучая следующих за ним: -- Смысл жизни -- в красоте... -- Те, те, те! -- возгласил один из пузырей, следовавших за учителем, принимая вид умника, которому сразу всё стало ясно, важно надулся и тотчас же лопнул. -- Писатель есть дудка, чрез кою проходя, мудрость жизни превращается в гармонию звуков и слов... И он есть кисть в руке духа жизни, -- кисть, которой некто мудрый пишет на скрижалях искусства... Но тут оратор тоже лопнул, а на месте, которое он занимал, не осталось никакого знака. "Это знакомые речи! -- подумал Иван Иванович. -- И, кажется, это знакомые лица... Но странно! -- почему же они не замечают меня?" И он ещё немножко надулся. Но вот его толкнули, и он увидал рядом с собой неизвестного ему пузыря. -- Здравствуйте, Иванов! Не узнали? А помните критическую статью о вашей повести в "Ропоте отживших"? Это моя! -- Ах! -- воскликнул приятно изумлённый Иванов. -- Это вы? Поверьте, что мне... что я вас... чрезвычайно рад! Благодарю! Такая тонкая и умная, такая лестная статья! -- По заслугам! Ваш талант дал мне в общей сложности материала на десять фельетонов -- плюс наслаждение при чтении ваших ярких произведений... Большой у вас талант! -- Ги-и! Я очень рад... Хорошо, когда нравишься, значит, попал как раз в точку... Но однако иные и поругивают меня... -- О, стоит ли с ними считаться? Что они понимают в литературе? Я же, не забудьте, уже сто третий год занимаюсь критикой... да-с! -- Чрезвычайно обязан вам. Но скажите -- это что же? это где же мы? спросил Иван Иванович. Критик повернулся на своем основании и ответил: -- Это -- Парнас! Наш современный Парнас... Иван Иванович съёжился от изумления... -- Н-да-а! -- сказал он, помолчав. -- Вот как! Ничего... но -- несколько тесно здесь и сыро, знаете... -- О, к этому привыкаешь! Место действительно обильное влагой... Но... Вдруг Иван Иванович почувствовал, что на него чем-то брызнуло, -- точно собеседник чихнул, -- и, оглянувшись, увидел, что критика уже нет рядом с ним. "Как они быстро лопаются!" -- подумал Иван Иванович и ещё немножко съёжился. А вокруг его всё возникали новые и новые пузыри. Они, вскакивая на поверхности лужи, схватывали изощрённым слухом что-либо сказанное ранее их и, всю жизнь повторяя это слово или фразу на один и тот же лад, исчезали. Толкали они друг друга основательно, но старались делать это незаметно. Было ясно видно, что все они терпеть не могут друг друга, и было ясно слышно, что в звуках их речей шипит злоба, оскорблённое самолюбие, зависть. Каждый из них старался как можно больше обратить на себя внимания, каждый стремился заслонить другого от света, и все одинаково желали подметить друг в друге то место, ткнув в которое, можно причинить пузырю наибольшую боль и раздражение. -- Мы отражаем жизнь... мы отражаем жизнь... -- раздавалось шипение. "Однако где же жизнь? то есть как же они видят жизнь?" -- подумал Иван Иванович. В этой мутной воде, сплошь покрытой пузырями, было очень мало похожего на жизнь, если не считать тех дурных чувств, мыслей и речей, которые испускали из себя пузыри. Было много беззубого шипения, было много поползновения и потуг изобразить из себя что-то большее пузыря, но это оканчивалось одинаково грустно. Раздавался краткий "пшик!" -- и на месте бытия пузыря оставалась морщина, быстро исчезавшая с поверхности воды... Ивану Ивановичу стало как-то неловко. -- Однако... надо им сказать! Да, надо... Надо сказать так: "Господа! Вы все вне жизни! Берегитесь! Ибо она строго накажет! Вы, собравшись в этой трясине, обманываете себя, думая, что живёте... К жизни, господа, к жизни! Бросим раздоры и -- к жизни!.." Н-да, если я это скажу -- все обратят на меня внимание! Я сразу поднимусь всех выше! Иван Иванович стал надуваться, чтобы найти в себе достаточно духа для подвига, и, надувшись, как мог, он вдруг громко сказал: -- Господа! Вот я... Но тотчас же лопнул... ...И проснулся. Он прежде всего ощупал руками -- тут ли, под ним ли рецензии о нём? И, когда они приятно зашуршали под его пальцами, он почувствовал, что всё обстоит благополучно, и подумал про себя: "Глупый сон... Невероятно нелепый сон... Фу!" Но всё-таки, когда он закрыл глаза, ему стало казаться, что вся комната полным-полна воздушных мутных пузырей, они мятутся в воздухе и бесшумно лопаются... Это видение не помешало Ивану Ивановичу крепко заснуть. Не пропустите: • Максим Горький. О писателе, который зазнался (рассказ) • Максим Горький. Песня о слепых (рассказ) • Максим Горький. Весенние мелодии (рассказ) • Максим Горький. Злодеи (рассказ) • Максим Горький. Рассказ Филиппа Васильевича (рассказ) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |