Это очень правдивая история, и я начну её так:

Вдруг изо всех певчих птиц той рощи, в которой произошёл этот любопытный случай, привлекла к себе общее внимание одна, запевшая песни, исполненные не только надежд, но и уверенности.

До той поры все птицы, испуганные и угнетённые внезапно наступившей серенькой и хмурой погодой, пели песни, которые только потому и назывались песнями, что их пели; в них преобладали тяжёлые, унылые и безнадёжные ноты, и птицы-слушатели сначала называли их хрипеньем умирающих, но потом понемногу привыкли и даже стали находить в них разные красоты, что, однако, стоило им большого труда.

Тон всему в роще давали вороны, птицы по существу своему пессимистические и, кроме более или менее громкого карканья, ни к чему не способные. В другое время на них бы не обратили внимания, но теперь, когда их голоса преобладали, их слушали и даже считали очень мудрыми птицами. А они, подмечая это, мрачно распевали:

Карр!.. В борьбе с суровым роком

Нам, ничтожным, нет спасенья.

Всё, на что ни взглянешь оком, --

Боль и горе, прах и тленье...

Карр!.. Страшны удары рока!..

Мудрый пусть им покорится...

Карр... карр!.. Скучная песня!.. Но -- сильная, она угнетала всю рощу.

И вот вдруг зазвучали свободные, смелые песни...

Вся роща, много слышавшая песен, встрепенулась, удивлённо и тихо шелестя ветвями. И даже соловьи, которые всегда поют недурно, потому что они жрецы чистого искусства, с удовольствием слушали и говорили:

-- А ведь у этого певца есть искорка!..

И, говоря так, втайне гордились своим беспристрастием.

А певец пел:

Я слышу карканье ворон,

Смущённых холодом и тьмой...

Я вижу мрак, -- но что мне он,

Коль бодр и ясен разум мой?..

За мной, кто смел! Да сгинет тьма!

Душе живой -- в ней места нет!

Зажжём сердца огнем ума,

И воцарится всюду свет!..

-- Сильно спето! -- комментировали соловьи... -- Молодо, самонадеянно, немузыкально -- но сильно... -- и, глубокомысленно почистив носики, они слушали дальше:

Кто честно смерть приял в бою,

Тот разве пал и побеждён?

Пал тот, кто, робко грудь свою

Прикрыв, ушёл из битвы вон...

Друзья! И тот пал, кто, боясь

Труда, волнений, боли ран,

О битве судит, погрузясь

В философический туман...

-- Гм... у него очень оригинальные взгляды! -- отметили соловьи. -- Хотелось бы знать, что это за птица!.. -- полюбопытствовали они.

Друзья! Пусть падшие молчат.

Им очи съел сомнений дым;

В сердцах их честь и гордость спят.

Друзья! Давайте крикнем им:

Прочь! Ваших мудрствований чад

Темнее сделал эту ночь,

И отравляет он, как яд,

Умы и души юных... Прочь!..

Прочь!.. Здесь объявлена богам

За право первенства война!

-- Это смело! -- сказали соловьи. -- О да!.. это очень смелая песня!..

Роща слушала и ощущала нечто хорошее и сильное, это ощущение наполняло её теплом и светом, и даже старые, серыми лишаями покрытые ветви деревьев зашептали о прошлых днях. То были славные весенние дни, когда в роще только что начинали расцветать цветы и надежды, когда птицы пели свободные и звучные гимны солнцу, а свободное от туч небо казалось бесконечно глубоким и точно звало птиц попытать силу крыльев -- достигнуть его глубины. То были хорошие дни, когда не нужно было принуждать себя жить, потому что жить хотелось, -- была цель и была надежда достичь её. И эти дни явились перед рощей и, как звёзды, заблистали в тумане, скрывавшем от неё небо.

Птицы встрепенулись и ожили. Где певец? Пусть он примет дань восторга и благодарности! Это, должно быть, великолепная, красивая птица!

Они собрались целой тучей и ринулись туда, откуда навстречу им летели бодрые и гордые звуки.

Но когда они прилетели, то увидали, что это просто чиж -- самый заурядный, маленький, серенький, с восковым носиком чиж. Он сидел на ветке орешника и был смущён оказанной ему честью; мизерный, взъерошенный и суетящийся, он возбудил во всех недоумение и никому не понравился.

Прочь!.. Здесь объявлена богам

За право первенства война!

Когда это кричит орёл, сокол, ястреб наконец, -- это и красиво, и мощно; но чиж -- чиж, объявляющий войну богам!.. Тут есть некоторое несоответствие, что-то странное и смешное. И это прямо-таки обидно для всех остальных птиц. Почему именно чиж, а не щеглёнок, зяблик, снегирь?..

Поражённые и обиженные птицы смотрели на чижа и думали: "Что же теперь будет?"

И невольно им вспомнилась эта смешная синица, которая однажды хотела зажечь море...

Но тут один находчивый щеглёнок, журналист по профессии, спросил чижа:

-- Послушайте-ка, это вы сейчас пели?

-- Я... -- ответил чиж, -- да, это я пел.

-- Гм... а чем вы это докажете? То есть мы, конечно, не сомневаемся в ваших способностях, но...

Чиж вздрогнул, у него встали дыбом перья, и он запел:

Во тьме нами созданной ночи

Проносятся серые совы...

И блещут их мрачные очи

И злы, и угрюмо суровы!..

И гулко их крики несутся,

Смеются они и рыдают,

Проклятья в них дню раздаются,

А ночь они смехом встречают...

О, если бы мрака оковы

С моей юной рощи упали,

Исчезли бы дикие совы,

И соколы только б летали!..

Но соколы, -- слабы и хилы, --

Забилися робко в ущелья

И злятся без чести и силы

Под звуки чужого веселья.

Их крылья уныло повисли,

Постыдно сердца у них дремлют,

И голосу чести и мысли

Свободные птицы не внемлют...

Некоторым птицам эта песня показалась личностью, и они засвистали чижу, а щеглёнок сказал:

-- Хорошо, этого достаточно для нас! Но, вот что -- скажите: вы, так сказать, будите общественное сознание... гм!.. а какие, собственно, у вас права на это? То есть я хочу сказать -- во имя чего поёте вы?!

Чиж изумился и молча смотрел на публику.

-- Мы, видите ли, хотим гарантировать себя от ошибок, которых, вы знаете, у нас было многонько-таки, и с этой целью мы хотели бы знать ваши исходные и конечные пункты, -- знать, куда и зачем нас зовут? -- поставил вопрос щеглёнок и, довольный собой, засвистал что-то чужое: у щеглят нет своих песен, как известно.

Чиж встрепенулся...

-- Я исхожу из непоколебимого убеждения в высоком призвании птиц, как конечного, самого сложного и мудрого акта в творчестве природы. Мы не должны уставать, мы должны всегда бороться и всё победить, чтоб оправдать самих себя в своих глазах, чтобы иметь право сказать: всё прошедшее, настоящее и будущее -- это мы, не слепая сила стихий. Путь, по которому нам нужно идти, мне незнаком, но я уверен, что нужно идти вперёд. Там страна, достойная быть наградой за те труды, которые понесли мы в пути!

Там вечный, неиссякаемый свет, неведомые нам чудеса; там мы, великие, свободные, всё победившие птицы, насладимся созерцанием нашей силы, и весь мир будет ареной наших деяний, величие которых невозможно представить нам теперь; там мысль наша разрешит всё, и наши чувства, осложнённые до чудесного, откроют пред нами новый мир неиспытанных наслаждений; там она -- жизнь, достойная нас!.. Уважайте и любите друг друга и, идя гордой и смелой дружиной к победе, не сомневайтесь ни в чём, ибо что есть выше вас?.. Обернитесь назад и посмотрите, чем вы были раньше -- там, на рассвете жизни? Вся ваша вера тогда -- не стоила одной капли сомнения -- теперь...

Научившись так страшно сомневаться во всём, вам пришла пора -- уверовать в себя, ибо только великая сущность может дойти до такого сомнения, до какого дошли вы!..

Туда -- в страну счастья! где ждёт нас великая победа, где мы будем законодателями мира и владыками его, где мы будем владыками всего... Туда -- в это чудное "вперёд"!..

-- Вперёд! -- крикнули птицы, ибо в их сердцах загорелась гордость собой.

Слёзы вдохновения и веры наполнили глаза чижа. И все птицы пели, и всем стало так легко, все чувствовали, что в сердцах родилось страстное желание жизни и счастья.

-- Позвольте, позвольте!.. Я прошу слова... Слово мне!..

Это кричал дятел с верхушки осины, и когда его услыхали, то ему тотчас же дали слово, потому что он кричал очень громко.

-- Милостивые государи и государыни! -- заговорил дятел. -- Рекомендуюсь: я дятел. Я питаюсь червяками и люблю истину, которой неуклонно служу и которая понуждает меня сказать вам, что вас нагло обманывают. Все эти песни и фразы, слышанные вами здесь, милостивые государи, не более как бесстыдная ложь, что я и буду иметь честь доказать вам с фактами в руках... С фактами в руках, милостивые государи! А спросите господина Чижа, где те факты, которыми он мог бы подтвердить то, что сказал? Их нет у него, а именно они-то и нужны ему более, чем мне; они -- всё, милостивые государи, и все мы -- не более, как только крошечные факты, подтверждающие грандиозный факт мудрости и мощи природы, которой мы должны подчиняться, как дети подчиняются матери.

-- Рассмотрим беспристрастно, что есть там -- впереди, куда зовёт нас господин Чиж. Все вы вылетали на опушку рощи и знаете, что сейчас же за нею начинается поле, летом голое и сожжённое солнцем, зимой покрытое холодным снегом; там, на краю его, стоит деревня, и в ней живёт Гришка, человек, занимающийся птицеловством. Вот первая станция по пути "вперёд", о котором так много наговорил здесь господин Чиж!..

-- Предполагая, что мы устремимся вперёд сообразно его желанию, -- в бескорыстии которого я позволю себе усомниться, ибо знаю, что чижи, как и все другие существа, непрочь от популярности, славы и т. п., -- предполагая, что мы благополучно минуем сети Гришки и пролетим мимо деревни, мы опять-таки очутимся в поле; а на конце его снова встретим деревню, а потом снова -- поле, -- деревня, -- поле... и так как земля кругла, то мы должны будем необходимо долететь до той самой рощи, в которой, в данный момент, я имею высокую честь говорить с вами.

-- Эта ли та страна, в которой, по словам господина Чижа, мы получим награду за наши труды?.. Это ли она?!.

-- Я знаю вас, милостивые государи и государыни, я знаю, сколь высоко вы летаете, но... как ни горько мне говорить вам это, -- я знаю и то, что никто из вас не взлетал и не может взлететь выше самого себя.

-- Попытка господина Чижа завоевать себе ваше внимание путём отуманивания вас блестящими и громкими фразами ясно указывает на степень высоты его мнения о вас, как о здравомыслящих существах!?. Эта попытка должна быть строго наказана, милостивые государи и государыни!..

И, преисполненный сознания выполненной им общественной обязанности, мудрый дятел, окинув торжествующим взглядом слушателей, стал долбить кору осины, на ветвях которой он восседал.

Птицы молча смотрели на чижа и видели, как из его глаз одна за другой скатывались слезинки. О чём он мог плакать, как не о своей вине пред ними?! Такой мизерный, серенький и лживый чиж!

А он понуро смотрел туда вдаль, и его глазки точно прощались там с чем-то.

Молчала роща, и птицы бесшумно разлетались по своим местам. Улетел и дятел, сопровождаемый почтительным преклонением пред его мудростью.

День был такой грустный; он точно расплакаться чем-то собирался.

И вот чиж, который лгал, остался один. Неподвижный и подавленный, он сидел на ветке орешника, и только одна сойка с любопытством поглядывала на него из робкой, дрожащей листвы осины. Но это ей скоро наскучило, и, насмешливо свистнув, она улетела.

А чиж остался и, сидя на ветке орешника, думал:

"Я солгал, да, я солгал, потому что мне неизвестно, что там, за рощей, но ведь верить и надеяться так хорошо!.. Я же только и хотел пробудить веру и надежду, -- и вот почему я солгал... Он, дятел, может быть, и прав, но на что нужна его правда, когда она камнем ложится на крылья?"

И, оглянувшись кругом, бедный, маленький чиж нахохлился.

Вот и вся история... Прочитав её, ты, конечно, увидишь, что чиж благороден, но не имеет веры и поэтому нищ духом; дятел благоразумен, но пошл, а птицы-слушатели отзывчивы лишь потому, что любопытны, но они в сущности черствы сердцем и мелки, позорно мелки... Увидав это, ты подумаешь, что я неверно рассказал эту до слёз смешную историю. Думай так, если это тебя утешает, думай!..