Это было в 92-м, голодном году, между Сухумом и Очемчирами, на берегу реки Кодор, недалеко от моря -- сквозь веселый шум светлых вод горной речки ясно слышен глухой плеск морских волн.

Осень. В белой пене Кодера кружились, мелькали желтые листья лавровишни, точно маленькие, проворные лососи, я сидел на камнях над рекою и думал, что, наверное, чайки и бакланы тоже принимают листья за рыбу и -- обманываются, вот почему они так обиженно кричат, там, направо, за деревьями, где плещет море.

Каштаны надо мною убраны золотом, у ног моих -- много листьев, похожих на отсеченные ладони чьих-то рук. Ветви граба на том берегу уже голые и висят в воздухе разорванной сетью; в ней, точно пойманный, прыгает желто-красный горный дятел-расудук, стучит черным носом по коре ствола, выгоняя насекомых, а ловкие синицы и сизые поползни -- гости с далекого севера -- клюют их.

Слева от меня по вершинам гор тяжело нависли, угрожая дождем, дымные облака, от них ползут тени по зеленым скатам, где растет мертвое дерево самшит, а в дуплах старых буков и ляп можно найти "пьяный мед", который, в древности, едва не погубил солдат Помпея Великого пьяной сладостью своей, свалив с ног целый легион железных римлян; пчелы делают его из цветов лавра и азалии, а "проходящие" люди выбирают из дупла и едят, намазав на лаваш -- тонкую лепешку из пшеничной муки.

Этим я и занимался, сидя в камнях под каштанами, сильно искусанный сердитой пчелой, макал куски хлеба в котелок, полный меда, и ел, любуясь ленивой игрою усталого солнца осени.

Осенью на Кавказе -- точно в богатом соборе, который построили ве′ликие мудрецы -- они же всегда и великие грешники,-- построили, чтобы скрыть от зорких глаз совести свое прошлое, необъятный храм из золота, бирюзы, изумрудов, развесили по горам лучшие ковры, шитые шелками у тюркмен, в Самарканде, в Шемахе, ограбили весь мир и все -- снесли сюда, на глаза солнца, как бы желая сказать ему:

-- Твое -- от Твоих -- Тебе.

...Я вижу, как длиннобородые седые великаны, с огромными глазами веселых детей, спускаясь с гор, украшают землю, всюду щедро сея разноцветные сокровища, покрывают горные вершины толстыми пластами серебра, а уступы их -- живою тканью многообразных деревьев, и -- безумно-красивым становится под их руками этот кусок благодатной земли.

Превосходная должность -- быть на земле человеком, сколько видишь чудесного, как мучительно сладко волнуется сердце в тихом восхищении пред красотою!

Ну да -- порою бывает трудно, вся грудь нальется жгучей ненавистью и тоска жадно сосет кровь сердца, но это -- не навсегда дано, да ведь и солнцу, часто, очень грустно смотреть на людей: так много потрудилось оно для них, а -- не удались людишки...

Разумеется, есть немало и хороших, но -- их надобно починить или -- лучше -- переделать заново.

...Над кустами, влево от меня, качаются темные головы: в шуме волн моря и ропоте реки чуть слышно звучат человечьи голоса -- это "голодающие" идут на работу в Очемчиры из Сухума, где они строили шоссе.

Я знаю их -- орловские, вместе работал с ними и вместе рассчитался вчера; ушел я раньше их, в ночь, чтобы встретить восход солнца на берегу моря.

Четверо мужиков и скуластая баба, молодая, беременная, с огромным вздутым к носу животом, испуганно вытаращенными глазами синевато-серого цвета. Я вижу над кустами ее голову в желтом платке, она качается, точно цветущий подсолнечник под ветром. В Сухуме у нее помер муж -- объелся фруктами. Я жил в бараке среди этих людей: по доброй русской привычке они толковали о своих несчастиях так много и громко, что, вероятно, их жалобные речи было слышно верст на пять вокруг.

Это -- скучные люди, раздавленные своим горем, оно сорвало их с родной, усталой, неродимой земли и, как ветер сухие листья осени, занесло сюда, где роскошь незнакомой природы -- изумив -- ослепила, а тяжкие условия труда окончательно пришибли этих людей. Они смотрели на все здесь, растерянно мигая выцветшими, грустными глазами, жалко улыбаясь друг другу, тихо говоря:

-- А-яй... экая землища...

-- Прямо -- прет из нее.

-- Н-да-а... а однако -- камень ведь...

-- Неудобная земля, надобно сказать...

И вспоминали о Кобыльем ложке. Сухом гоне. Мокреньком -- о родных местах, где каждая горсть земли была прахом их дедов и все памятно, знакомо, дорого -- орошено их потом.

Была там с ними еще одна баба -- высокая, прямая, плоская, как доска, с лошадиными челюстями и тусклым взглядом черных, точно угли, косых глаз.

Вечерами она, вместе с этой -- в желтом платке,-- уходила за барак и, сидя там на груде щебня, положив щеку на ладонь, склоня голову вбок, пела высоким и сердитым голосом:

За погостом...

во зелены-их куста-ах -

На песочку...

расстелю я белый плат...

Не дождусь ли...

дружка милого мово...

Придет милый...

поклонюся яй ему...

Желтая обычно молчала, согнув шею и разглядывая свой живот, но иногда вдруг, неожиданно, лениво и густо, мужицким сиповатым голосом вступала в песню рыдающими словами:

Ой да милый...

ой, миленок дорогой...

Не судьба мне...

боле видетьси с табой...

В черной душной темноте южной ночи эти плачевные голоса напоминали север, снежные пустыни, визг метели и отдаленный вой волков...

Потом косоглазая баба заболела лихорадкой и ее снесли в город на носилках из брезента -- она тряслась в них и мычала, словно продолжая петь свою песню о погосте и песочке. ...Ныряя в воздухе, желтая голова исчезла. Я кончил свой завтрак, закрыл листьями мед в котелке, завязал котомку и, не спеша, двинулся вослед ушедшим, постукивая кизиловой палкой о твердый грунт тропы.

Вот и я на узкой, серой полосе дороги, справа -- качается густо-синее море; точно невидимые столяры строгают его тысячами фуганков -- белая стружка, шурша, бежит на берег, гонимая ветром, влажным, теплым и пахучим, как дыхание здоровой женщины. Турецкая фелюга, накренясь на левый борт, скользит к Сухуму, надув паруса, как важный сухумский инженер надувал свои толстые щеки -- серьезнейший человек. Почему-то он говорил вместо тише -- "чише" и "хыть" вместо хоть.

-- Чише! Хыть ты и боек, но я тебя моментально в полицию...

Любил он отправлять людей в полицию, и хорошо думать, что теперь его, наверное, уже давно, до костей обглодали червяки могилы.

...Идти -- легко, точно плывешь в воздухе. Приятные думы, пестро одетые воспоминания ведут в памяти тихий хоровод; этот хоровод в душе -- как белые гребни волн на море, они сверху, а там, в глубине -- спокойно, там тихо плавают светлые и гибкие надежды юности, как серебряные рыбы в морской глубине.

Дорогу тянет к морю, она, извиваясь, подползает ближе к песчаной полосе, куда вбегают волны,-- кустам тоже хочется заглянуть в лицо волны, они наклоняются через ленту дороги, точно кивая синему простору водной пустыни.

Ветер подул с гор -- будет дождь.

...Тихий стон в кустах -- человечий стон, всегда родственно встряхивающий душу.

Раздвинув кусты, вижу -- опираясь спиною о ствол ореха, сидит эта баба, в желтом платке, голова опущена на плечо, рот безобразно растянут, глаза выкатились и безумны; она держит руки на огромном животе и так неестественно страшно дышит, что весь живот судорожно прыгает, а баба, придерживая его руками, глухо мычит, обнажив желтые волчьи зубы.

-- Что -- ударили? -- спросил я, наклоняясь к ней,-- она сучит, как муха, голыми ногами в пепельной пыли и, болтая тяжелой головою, хрипит:

-- Уди-и... бесстыжий... ух-ходи...

Я понял, в чем дело,-- это я уже видел однажды,-- конечно, испугался, отпрыгнул, а баба громко, протяжно завыла, из глаз ее, готовых лопнуть, брызнули мутные слезы и потекли по багровому, натужно надутому лицу.

Это воротило меня к ней, я сбросил на землю котомку, чайник, котелок, опрокинул ее спиною на землю и хотел согнуть ей ноги в коленях -- она оттолкнула меня, ударив руками в лицо и грудь, повернулась и, точно медведица, рыча, хрипя, пошла на четвереньках дальше в кусты:

-- Разбойник... дьявол...

Подломились руки, "она упала, ткнулась лицом в землю и снова завыла, судорожно вытягивая ноги.

В горячке возбуждения, быстро вспомнив все, что знал по этому делу, я перевернул ее на спину, согнул ноги -- у нее уже вышел околоплодный пузырь.

-- Лежи, сейчас родишь...

Сбегал к морю, засучил рукава, вымыл руки, вернулся и -- стал акушером.

Баба извивалась, как береста на огне, шлепала руками по земле вокруг себя и, вырывая блеклую траву, все хотела запихать ее в рот себе, осыпала землею страшное, нечеловеческое лицо, с одичалыми, налитыми кровью глазами, а уж пузырь прорвался и прорезывалась головка,-- я должен был сдерживать судороги ее ног, помогать ребенку и следить, чтобы она не совала траву в свой перекошенный, мычащий рот...

Мы немножко ругали друг друга, она -- сквозь зубы, я -- тоже не громко, она -- от боли и, должно быть, от стыда, я -- от смущения и мучительной жалости к ней...

-- Х-хосподи,-- хрипит она, синие губы закушены и в пене, а из глаз, словно вдруг выцветших на солнце, всъ льются эти обильные слезы невыносимого страдания матери, и все тело ее ломается, разделяемое надвое.

-- Ух-ходи ты, бес...

Слабыми, вывихнутыми руками она все отталкивает меня, я убедительно говорю:

-- Дуреха, роди, знай, скорее...

Мучительно жалко ее, и кажется, что ее слезы брызнули в мои глаза, сердце сжато тоской, хочется кричать, и я кричу:

-- Ну, скорей!

И вот -- на руках у меня человек -- красный. Хоть и сквозь слезы, но я вижу -- он весь красный и уже недоволен миром, барахтается, буянит и густо орет, хотя еще связан с матерью. Глаза у него голубые, нос смешно раздавлен на красном, смятом лице, губы шевелятся и тянут:

-- Я-а... я-а...

Такой скользкий -- того и гляди, уплывет из рук моих, я стою на коленях, смотрю на него, хохочу-очень рад видеть его! И -- забыл, что надобно делать...

-- Режь...-- тихо шепчет мать,-- глаза у нее закрыты, лицо опало, оно землисто, как у мертвой, а синие губы едва шевелятся:

-- Ножиком... перережь...

Нож у меня украли в бараке -- я перекусываю пуповину, ребенок орет орловским басом, а мать -- улыбается: я вижу, как удивительно расцветают, горят ее бездонные глаза синим огнем -- темная рука шарит по юбке, ища карман, и окровавленные, искусанные губы шелестят:

-- Н-не... силушки... тесемочка кармани... перевязать пупочек...

Достал тесемку, перевязал, она -- улыбается все ярче; так хорошо и ярко, что я почти слепну от этой улыбки.

-- Оправляйся, а я пойду, вымою его... Она беспокойно бормочет:

-- Мотри -- тихонечко... мотри же... Этот красный человечище вовсе не требует осторожности: он сжал кулак и орет, орет, словно вызывая на драку с ним:

-- Я-а... я-а...

-- Ты, ты! Утверждайся, брат, крепче, а то ближние немедленно голову оторвут...

Особенно серьезно и громко крикнул он, когда его впервые обдало пенной волной моря, весело хлестнувшей обоих нас; потом, когда я стал нашлепывать грудь и спинку ему, он зажмурил глаза, забился и завизжал пронзительно, а волны, одна за другою, всъ обливали его.

-- Шуми, орловский! Кричи во весь дух...

Когда мы с ним воротились к матери, она лежала, снова закрыв глаза, кусая губы, в схватках, извергавших послед, но, несмотря на это, сквозь стоны и вздохи, я слышал ее умирающий шепот:

-- Дай... дай его...

-- Подождет.

-- Дай-ко...

И дрожащими, неверными руками расстегивала кофту на груди. Я помог ей освободить грудь, заготовленную природой на двадцать человек детей, приложил к теплому ее телу буйного орловца, он сразу все понял и замолчал.

-- Пресвятая, пречистая,-- вздрагивая, вздыхала мать и перекатывала растрепанную голову по котомке с боку на бок.

И вдруг, тихо крикнув, умолкла, потом снова открылись эти донельзя прекрасные глаза -- святые глаза родительницы, синие, они смотрят в синее небо, в них горит и тает благодарная, радостная улыбка; подняв тяжелую руку, мать медленно крестит себя и ребенка...

-- Слава те, пречистая матерь божия... ох... слава тебе... Глаза угасли, провалились, она долго молчит, едва дыша, и вдруг деловито, отвердевшим голосом сказала:

-- Развяжи, паренек, котомку мою...

Развязали, она взглянула на меня пристально, слабенько усмехнулась, как будто -- чуть заметно -- румянец блеснул на опавших щеках и потном лбу.

-- Отойди-ка...

-- Ты очень-то не возись...

-- Ну, ну... отойди...

Отошел недалеко в кусты. Сердце как будто устало, а в груди тихо поют какие-то славные птицы, и это -- вместе с немолчным плеском моря -- так хорошо, что можно бы слушать год...

Где-то недалеко журчит ручей -- точно девушка рассказывает подруге о возлюбленном своем...

Над кустами поднялась голова в желтом платке, уже повязанном, как надобно.

-- Эй, эй, это ты, брат, рано завозилась!

Придерживаясь рукою за ветку кустарника, она сидела, точно выпитая, без кровинки в сером лице, с огромными синими озерами на месте глаз, и умиленно шептала:

-- Гляди -- как спит...

Спал он хорошо, но, на мой взгляд, ничем не лучше других детей, а если и была разница, так она падала на обстановку: он лежал на куче ярких осенних листьев, под кустом,-- какие не растут в Орловской губернии.

-- Ты бы, мать, легла...

-- Не-е,-- сказала она, покачивая головою на развинченной шее,-- мне прибираться надобно да идти в энти самые...

-- В Очемчиры?

-- Во-от! Наши-те, поди, сколько верст ушагали...

-- Да разве ты можешь идти?

-- А богородица-то? Пособит...

Ну, уж если она вместе с богородицей,-- надо молчать!

Она смотрит под куст на маленькое, недовольно надутое лицо, изливая из глаз теплые лучи ласкового света, облизывает губы и медленным движением руки поглаживает грудь.

Я развожу костер, прилаживаю камни, чтобы поставить чайник.

-- Сейчас я тебя, мать, чаем угощу...

-- О? Напои-ка... ссохлось все в грудях-то у меня...

-- Что ж это земляки бросили тебя?

-- Они не бросили -- зачем! Я сама отстала, а они -- выпимши, ну... и хорошо, а то как бы я распросталась при них-то...

Взглянув на меня, она закрыла лицо локтем, потом, сплюнув кровью, стыдливо усмехнулась.

-- Первый у тебя?

-- Первенькой. А ты -- кто?

-- Вроде как бы человек...

-- Конешно, человек! Женатый?

-- Не удостоился...

-- Врешь?

-- Зачем?

Она опустила глаза, подумала:

-- А как же ты бабьи дела знаешь? Теперь -- совру. И я сказал:

-- Учился этому. Студент -- слыхала?

-- А как же! У нас у попа сын старшой студент тоже, на попа учится... -- Вот и я из эдаких. Ну, пойду за водой... Женщина наклонила голову к сыну, прислушалась -- дышит ли? -- потом поглядела в сторону моря.

-- Помыться бы мне, а вода -- незнакомая... Что это за вода? И солена и горька...

-- Вот ты ею и помойся -- здоровая вода!

-- Ой?

-- Верно. И теплей, чем в ручье, а ручьи здесь -- как лед...

-- Тебе -- знать...

Дремля, свесив голову на грудь, шагом проехал абхазец; маленькая лошадка, вся из сухожилий, прядая ушами, покосилась на нас круглым черным глазом -- фыркнула, всадник сторожко взметнул башкой, в мохнатой меховой шапке, тоже взглянул в нашу сторону и снова опустил голову.

-- Эки люди здесь несуразные да страховидные,-- тихо сказала орловка.

Я ушел. По камням прыгает, поет струя светлой и живой, как ртуть, воды, в ней весело кувыркаются осенние листья -- чудесно! Вымыл руки, лицо, набрал воды полный чайник, иду и вижу сквозь кусты -- женщина, беспокойно оглядываясь, ползает на коленях по земле, по камням.

-- Чего тебе?

Испугалась, посерела и прячет что-то под себя, я -- догадался.

-- Дай мне, я зарою...

-- Ой, родимый! Как же? В предбаннике надо бы, под полом...

-- Скоро ли здесь баню выстроят, подумай!

-- Шутишь ты, а я -- боюсь! Вдруг зверь съест... а ведь место надобно земле отдать...

Отвернулась в сторону и, подавая мне сырой, тяжелый узелок, тихо, стыдливо попросила:

-- Уж ты -- получше как, поглубже, Христа ради... жалеючи сыночка мово, уж сделай поверней...

...Когда я воротился, то увидал, что она идет, шатаясь и вытянув вперед руку, от моря, юбка ее по пояс мокра, а лицо зарумянилось немножко и точно светится изнутри. Помог ей дойти до костра, удивленно думая:

"Эка силища звериная!"

Потом пили чай с медом, и она тихонько спрашивала меня:

-- Бросил ученье-то?

-- Бросил.

-- Пропился, что ли?

-- Окончательно пропился, мать!

-- Экой ты какой! А ведь я те помню, в Сухуме приметила, когда ты с начальником из-за харчей ругался; так тогда и подумалося мне -- видно, мол, пропойца, бесстрашный такой...

И, вкусно облизывая языком мед на вспухших губах, все косилась синими глазами под куст, где спокойно спал новейший орловец.

-- Как-то он поживет? -- вздохнув, сказала она, -- оглядывая меня.-- Помог ты мне -- спасибо... а хорошо ли это для него, и -- не знаю уж...

Напилась чаю, поела, перекрестилась, и, пока я собирал свое хозяйство, она, сонно покачиваясь, дремала, думала о чем-то, глядя в землю снова выцветшими глазами. Потом стала подниматься.

-- Неужто -- идешь?

-- Иду.

-- Ой, мать, гляди!

-- А-- богородица-то?.. Дай-ко мне его!

-- Я его понесу...

Поспорили, она уступила, и -- пошли, плечо в плечо друг с другом.

-- Кабы мне не трюхнуться,-- сказала она, виновато усмехаясь, и положила руку на плечо мое.

Новый житель земли русской, человек неизвестной судьбы, лежа на руках у меня, солидно сопел. Плескалось и шуршало море, все в белых кружевах стружек; шептались кусты, сияло солнце, перейдя за полдень.

Шли -- тихонько, иногда мать останавливалась, глубоко вздыхая, вскидывала голову вверх, оглядывалась по сторонам, на море, на лес и горы, и потом заглядывала в лицо сына -- глаза ее, насквозь промытые слезами страданий, снова были изумительно ясны, сн

ова цвели и горели синим огнем неисчерпаемой любви.

Однажды, остановясь, она сказала:

-- Господи, боженька! Хорошо-то как, хорошо! И так бы все -- шла, все бы шла, до самого aж до краю света, а он бы, сынок,-- рос да все бы рос на приволье, коло матерней груди, родимушка моя...

...Море шумит, шумит...