Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Случайный словарь

Владимир Евгеньевич Жаботинский. Бичетта


Все авторы -> Владимир Евгеньевич Жаботинский.

Владимир Евгеньевич Жаботинский.
Бичетта

Я жил тогда в очень бедном семействе почтового чиновника, против капуцинского монастыря. Чиновник постоянно возил почту на юг и на север, и это мне в нем очень нравилось. Дома оставалась его пожилая жена, добрая и неглупая женщина, и две дочки. Старшую звали Ольга, младшую Биче.


Биче было пятнадцать лет. У нее было такое славное серьезное личико, что все приходившие ко мне заглядывались и потом говорили:


-- У твоей хозяйки прелестная дочка.


Мне там жилось очень уютно. Дверь моей комнаты выходила прямо на лестницу, а снаружи, рядом с дверью, висел выдолбленный чурбан для цветов, наполненный землею. Но цветов там не было, а лежал там ключ от моей двери. И все мои приятели знали, что ко мне можно прийти в любой час, взять из чурбана ключ и расположиться, как дома. По утрам, около половины восьмого, ко мне стучались. Я просыпался и спрашивал:


-- Кто там?


-- Кофе.


Я оправлял одеяло и говорил:


-- Войдите.


Входили Ольга или Биче, поздравляли меня с добрым утром и ставили на дешевый плетеный стул старенький поднос с чашкой забеленного кофе и куском белого хлеба. Кофе было скверное, блюдце немножко грязное и хлеб пресный, но Ольга или Биче были так милы, что я прожил там три месяца, ни разу не восстав против того, что мне подавали слишком скудный завтрак (а ведь я им обедал) на недостаточно перемытой посуде и невкусное вино. У меня еле хватало жестокости даже на то, чтобы вовремя требовать перемены наволочек. Ольга и Биче были удивительно милы, хотя на них были бедные платьица, и не всегда чистенькие.


У Ольги был жених из немецкой Швейцарии, сахарный приказчик, здоровенный керл, который мог бы левой рукой отколотить двух корреспондентов из Одессы. Я его терпеть не мог. Стены моей комнаты были очень тонки. Вечером я садился работать -- а в соседней комнате Ольга с женихом мне мешали. Не то, чтобы они говорили чересчур громко: они говорили чересчур тихо. Я слышал только журчанье двух голосов -- баритона и контральто, и часто даже это журчание замолкало. Мне становилось не по себе. Не то завидно, не то обидно. В конце концов приходилось, бросив перо на пол, уходить в кафе Араньо или в театр, или просто по городу, лишь бы уйти от них.


Зато с Биче мы подружились. Когда Биче приносила мне кофе, мы всегда серьезно и тихо беседовали: я под одеялом,она -- прислонясь у двери. Я ее называл "синьорина", она меня "синьорино".


Она мне рассказывала, что до последнего года жила у монахинь, но теперь дела дома стали хуже, и ее взяли домой. У монахинь ей жилось очень хорошо, и она бы охотно вернулась туда. Но учиться ее не тянуло, и читать она не любила,а нравились ей женские рукоделия.


-- Вы и в монастыре, среди подруг, были всегда такой серьезной, синьорина?


-- Девушка должна быть серьезной, синьорино.


-- В ваши годы надо быть резвее.


-- Девушка не должна быть резва, синьорино.


Она всегда говорила сентенциями.


Я спросил как-то:


-- Вы любите синьорину Ольгу?


Она могла ответить "да" или "нет", но ответила буквально так:


-- Мы должны любить наших родных, особенно в первой степени родства, синьорино.


И все это говорилось степенно, вежливо, негромко, отчетливо; она давала ответы немедленно, как хорошо обученный солдат, и глядела прямо в глаза своими славными, спокойными темными глазками.


Я привязался к ее милому и открытому, еще полудетскому личику и любил в него всматриваться. И меня удивляла одна вещь: откуда брался на этом лице какой-то неопределенный оттенок затаенной веселости или, может быть, невысказанной восторженности? Ведь это была кукла, прелестная кукла, искусно сработанная монахинями и говорящая сто слов. Неужели в кукле таилась скрытая жизнь?


Я спросил у ее матери:


-- Отчего ваша младшая барышня так меланхолична?


Биче при этом не было. Мать всплеснула руками:


-- Биче меланхолична?! Биче -- дьяволенок. В этой девочке огонь говорит. Когда она вырастет, у меня с нею будет много хлопот.


На другой день Биче убирала мою комнату, сжав губы и внимательно следя за пучком перьев на палке, при помощи которого она стирала пыль с зеркала.


Я столь же внимательно всматривался в нее.


-- Синьорина! -- спросил я -- почему вы не подымаете волос надо лбом?


Она носила гладкую прическу и косу.


Она выпрямилась и неторопливо, но немедленно ответила, смотря мне в глаза


-- Девочка моих лет должна причесываться скромно.


Я подошел и прикоснулся к ее волосам: она чуть-чуть улыбнулась и покорно наклонила голову. У нее были каштановые волосы; я приподнял их спереди и закрепил гребешком, по тогдашней моде. Биче взглянула на себя в зеркало, опять улыбнулась и сказала:


-- Мне еще нельзя так носить.


И хотела пригладить, и я с трудом упросил ее оставить так до конца уборки.


Она стерла всю пыль, опустила руки будто по швам и сказала:


-- Теперь я приглажу волосы.


И когда она, без зеркала, подняла левую руку -- в правой была палка с пыльными перьями -- к волосам, я ее поцеловал. Она поступила так: встрепенулась и убежала и через десять минут опять вошла и спросила:


-- Синьорино будет обедать дома?


Я всегда обедал дома, спрашивать было незачем.


В сумерки она принесла мне новую свечу. Она всегда приносила свечи зажженными, а на этот раз не зажгла.


Мне казалось нехорошим целовать ее иначе, как в лоб; были густые сумерки, я поцеловал ее два раза в лоб, а она стояла тихо и терпеливо. Я отошел, и тогда она сказала, отчетливо, степенно и без выражения, как всегда.


-- Прошу у вас извинения, синьорино, что не зажгла свечи. У нас вышли спички. Спокойной ночи, синьорино.


Я провел ночь у одного приятеля, с которым мы вместе переводили русского писателя Массимо Горки. Надо была завтра доставить "Старуху Изергиль" в готовом виде редактору журнала, так что мы работали до пяти часов утра.


Я лег спать у него и проснулся к полудню. Мы пошли завтракать, потом к редактору, который заплатил нам двадцать лир (честное слово), и только часа в четыре вернулся домой.


Биче услышала мои шаги и вышла на лестницу.


-- Комната, синьорино, прибрана, -- сказала она.


-- Зачем же вы прибирали? Ведь я не ночевал дома, я ночевал у приятеля, с которым мы переводим одного русского писателя.


-- Синьорино имеет право ночевать, где ему угодно, и не обязан давать отчет, где он провел ночь. Наша обязанность следить, чтобы все было прибрано каждое утро.


Я всматривался в нее изо всех сил, но у нее на лице нельзя было прочесть ни мысли, ни чувства; и слова, в которых был несомненный намек, она произнесла по-всегдашнему, официально, открыто и вежливо.


Я стоял и молчал, она стояла и молчала. Я кивнул ей и пошел к себе.


Прошло дня два. Я возвратился домой к десяти часам вечера; Биче встречала меня на лестнице и покорно подставляла головку, а потом спрашивала:-- Синьорино что-нибудь нужно?


-- Благодарю вас, Бичетта, ничего.


-- Спокойной ночи.


На третий день она принесла мне завтрак, отошла к дверии сказала:


-- Синьорино больше не должен целовать меня.


-- Почему, Бичетта?


-- Не следует.


-- Но почему же?


-- Я не могу вам сказать теперь.


-- А когда?


-- Перед вашим отъездом.


-- Как прикажете, Бичетта. Простите, если это было вам неприятно.


Она выдержала паузу и произнесла:


-- Синьорино ничего больше не нужно?


Через два месяца я уложил свой гардероб в чемоданчик, и книги (у меня их мало: не люблю этого громоздкого предмета) обвязал веревочкой и пошел к хозяйке прощаться.


-- Куда?


-- В Россию.


Я расшаркался перед хозяйкой, учтиво попрощался с Ольгой и крепко пожал руку Бичетте.


-- Синьорино ничего не нужно?


-- Нужно, -- ответил я, -- вы мне обещали объяснить перед отъездом... Помните?


-- Помню.


-- Объясняйте.


Она колебалась.


-- Я лучше напишу.


Она довольно долго возилась с карандашом, потом подала мне записку, а сама отошла в угол и отвернулась к стене.


Письмо начиналось: Mio... -- потом "мio" было зачеркнуто и заменено так:


"Многоуважаемый синьорино! Причина, которую вы хотите знать, очень проста. Я была с вами строга для того, чтобы сохранить свою честь.


Уважающая вас Беатриче N".


Я расхохотался.


-- Да причем тут была ваша честь?!


Биче не отвечала. Я оглянулся и увидел, что она спрятала лицо в пыльную портьеру и как будто плакала.


Я подошел, поднял ее головку -- она не плакала, но это славное личико было серьезнее и задумчивее, чем обыкновенно, и не лежал уже на нем тот оттенок затаенной веселости, и глаза глядели хмуро.


И мне стало непередаваемо грустно.


-- Прощайте, Бичетта...


-- Вы вернетесь в Рим?


-- Бог знает, вернусь ли.


-- Я вас не забуду никогда.


И я ушел, унося на губах ощущение ее странного, неловкого, терпкого поцелуя -- и в душе мятежное воспоминание об этом полуребенке, о дьяволенке, которого монахини нарядили куклой.



Не пропустите:
Владимир Евгеньевич Жаботинский. Когда-то (рассказ)
Владимир Евгеньевич Жаботинский. Дон Альцехан
Владимир Евгеньевич Жаботинский. Описание Швейцарии
Владимир Евгеньевич Жаботинский. Edmee


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru