| |||
Владимир Евгеньевич Жаботинский. Бичетта • Все авторы -> Владимир Евгеньевич Жаботинский. Владимир Евгеньевич Жаботинский. Бичетта Я жил тогда в очень бедном семействе почтового чиновника, против капуцинского монастыря. Чиновник постоянно возил почту на юг и на север, и это мне в нем очень нравилось. Дома оставалась его пожилая жена, добрая и неглупая женщина, и две дочки. Старшую звали Ольга, младшую Биче. Биче было пятнадцать лет. У нее было такое славное серьезное личико, что все приходившие ко мне заглядывались и потом говорили: -- У твоей хозяйки прелестная дочка. Мне там жилось очень уютно. Дверь моей комнаты выходила прямо на лестницу, а снаружи, рядом с дверью, висел выдолбленный чурбан для цветов, наполненный землею. Но цветов там не было, а лежал там ключ от моей двери. И все мои приятели знали, что ко мне можно прийти в любой час, взять из чурбана ключ и расположиться, как дома. По утрам, около половины восьмого, ко мне стучались. Я просыпался и спрашивал: -- Кто там? -- Кофе. Я оправлял одеяло и говорил: -- Войдите. Входили Ольга или Биче, поздравляли меня с добрым утром и ставили на дешевый плетеный стул старенький поднос с чашкой забеленного кофе и куском белого хлеба. Кофе было скверное, блюдце немножко грязное и хлеб пресный, но Ольга или Биче были так милы, что я прожил там три месяца, ни разу не восстав против того, что мне подавали слишком скудный завтрак (а ведь я им обедал) на недостаточно перемытой посуде и невкусное вино. У меня еле хватало жестокости даже на то, чтобы вовремя требовать перемены наволочек. Ольга и Биче были удивительно милы, хотя на них были бедные платьица, и не всегда чистенькие. У Ольги был жених из немецкой Швейцарии, сахарный приказчик, здоровенный керл, который мог бы левой рукой отколотить двух корреспондентов из Одессы. Я его терпеть не мог. Стены моей комнаты были очень тонки. Вечером я садился работать -- а в соседней комнате Ольга с женихом мне мешали. Не то, чтобы они говорили чересчур громко: они говорили чересчур тихо. Я слышал только журчанье двух голосов -- баритона и контральто, и часто даже это журчание замолкало. Мне становилось не по себе. Не то завидно, не то обидно. В конце концов приходилось, бросив перо на пол, уходить в кафе Араньо или в театр, или просто по городу, лишь бы уйти от них. Зато с Биче мы подружились. Когда Биче приносила мне кофе, мы всегда серьезно и тихо беседовали: я под одеялом,она -- прислонясь у двери. Я ее называл "синьорина", она меня "синьорино". Она мне рассказывала, что до последнего года жила у монахинь, но теперь дела дома стали хуже, и ее взяли домой. У монахинь ей жилось очень хорошо, и она бы охотно вернулась туда. Но учиться ее не тянуло, и читать она не любила,а нравились ей женские рукоделия. -- Вы и в монастыре, среди подруг, были всегда такой серьезной, синьорина? -- Девушка должна быть серьезной, синьорино. -- В ваши годы надо быть резвее. -- Девушка не должна быть резва, синьорино. Она всегда говорила сентенциями. Я спросил как-то: -- Вы любите синьорину Ольгу? Она могла ответить "да" или "нет", но ответила буквально так: -- Мы должны любить наших родных, особенно в первой степени родства, синьорино. И все это говорилось степенно, вежливо, негромко, отчетливо; она давала ответы немедленно, как хорошо обученный солдат, и глядела прямо в глаза своими славными, спокойными темными глазками. Я привязался к ее милому и открытому, еще полудетскому личику и любил в него всматриваться. И меня удивляла одна вещь: откуда брался на этом лице какой-то неопределенный оттенок затаенной веселости или, может быть, невысказанной восторженности? Ведь это была кукла, прелестная кукла, искусно сработанная монахинями и говорящая сто слов. Неужели в кукле таилась скрытая жизнь? Я спросил у ее матери: -- Отчего ваша младшая барышня так меланхолична? Биче при этом не было. Мать всплеснула руками: -- Биче меланхолична?! Биче -- дьяволенок. В этой девочке огонь говорит. Когда она вырастет, у меня с нею будет много хлопот. На другой день Биче убирала мою комнату, сжав губы и внимательно следя за пучком перьев на палке, при помощи которого она стирала пыль с зеркала. Я столь же внимательно всматривался в нее. -- Синьорина! -- спросил я -- почему вы не подымаете волос надо лбом? Она носила гладкую прическу и косу. Она выпрямилась и неторопливо, но немедленно ответила, смотря мне в глаза -- Девочка моих лет должна причесываться скромно. Я подошел и прикоснулся к ее волосам: она чуть-чуть улыбнулась и покорно наклонила голову. У нее были каштановые волосы; я приподнял их спереди и закрепил гребешком, по тогдашней моде. Биче взглянула на себя в зеркало, опять улыбнулась и сказала: -- Мне еще нельзя так носить. И хотела пригладить, и я с трудом упросил ее оставить так до конца уборки. Она стерла всю пыль, опустила руки будто по швам и сказала: -- Теперь я приглажу волосы. И когда она, без зеркала, подняла левую руку -- в правой была палка с пыльными перьями -- к волосам, я ее поцеловал. Она поступила так: встрепенулась и убежала и через десять минут опять вошла и спросила: -- Синьорино будет обедать дома? Я всегда обедал дома, спрашивать было незачем. В сумерки она принесла мне новую свечу. Она всегда приносила свечи зажженными, а на этот раз не зажгла. Мне казалось нехорошим целовать ее иначе, как в лоб; были густые сумерки, я поцеловал ее два раза в лоб, а она стояла тихо и терпеливо. Я отошел, и тогда она сказала, отчетливо, степенно и без выражения, как всегда. -- Прошу у вас извинения, синьорино, что не зажгла свечи. У нас вышли спички. Спокойной ночи, синьорино. Я провел ночь у одного приятеля, с которым мы вместе переводили русского писателя Массимо Горки. Надо была завтра доставить "Старуху Изергиль" в готовом виде редактору журнала, так что мы работали до пяти часов утра. Я лег спать у него и проснулся к полудню. Мы пошли завтракать, потом к редактору, который заплатил нам двадцать лир (честное слово), и только часа в четыре вернулся домой. Биче услышала мои шаги и вышла на лестницу. -- Комната, синьорино, прибрана, -- сказала она. -- Зачем же вы прибирали? Ведь я не ночевал дома, я ночевал у приятеля, с которым мы переводим одного русского писателя. -- Синьорино имеет право ночевать, где ему угодно, и не обязан давать отчет, где он провел ночь. Наша обязанность следить, чтобы все было прибрано каждое утро. Я всматривался в нее изо всех сил, но у нее на лице нельзя было прочесть ни мысли, ни чувства; и слова, в которых был несомненный намек, она произнесла по-всегдашнему, официально, открыто и вежливо. Я стоял и молчал, она стояла и молчала. Я кивнул ей и пошел к себе. Прошло дня два. Я возвратился домой к десяти часам вечера; Биче встречала меня на лестнице и покорно подставляла головку, а потом спрашивала:-- Синьорино что-нибудь нужно? -- Благодарю вас, Бичетта, ничего. -- Спокойной ночи. На третий день она принесла мне завтрак, отошла к дверии сказала: -- Синьорино больше не должен целовать меня. -- Почему, Бичетта? -- Не следует. -- Но почему же? -- Я не могу вам сказать теперь. -- А когда? -- Перед вашим отъездом. -- Как прикажете, Бичетта. Простите, если это было вам неприятно. Она выдержала паузу и произнесла: -- Синьорино ничего больше не нужно? Через два месяца я уложил свой гардероб в чемоданчик, и книги (у меня их мало: не люблю этого громоздкого предмета) обвязал веревочкой и пошел к хозяйке прощаться. -- Куда? -- В Россию. Я расшаркался перед хозяйкой, учтиво попрощался с Ольгой и крепко пожал руку Бичетте. -- Синьорино ничего не нужно? -- Нужно, -- ответил я, -- вы мне обещали объяснить перед отъездом... Помните? -- Помню. -- Объясняйте. Она колебалась. -- Я лучше напишу. Она довольно долго возилась с карандашом, потом подала мне записку, а сама отошла в угол и отвернулась к стене. Письмо начиналось: Mio... -- потом "мio" было зачеркнуто и заменено так: "Многоуважаемый синьорино! Причина, которую вы хотите знать, очень проста. Я была с вами строга для того, чтобы сохранить свою честь. Уважающая вас Беатриче N". Я расхохотался. -- Да причем тут была ваша честь?! Биче не отвечала. Я оглянулся и увидел, что она спрятала лицо в пыльную портьеру и как будто плакала. Я подошел, поднял ее головку -- она не плакала, но это славное личико было серьезнее и задумчивее, чем обыкновенно, и не лежал уже на нем тот оттенок затаенной веселости, и глаза глядели хмуро. И мне стало непередаваемо грустно. -- Прощайте, Бичетта... -- Вы вернетесь в Рим? -- Бог знает, вернусь ли. -- Я вас не забуду никогда. И я ушел, унося на губах ощущение ее странного, неловкого, терпкого поцелуя -- и в душе мятежное воспоминание об этом полуребенке, о дьяволенке, которого монахини нарядили куклой. Не пропустите: • Владимир Евгеньевич Жаботинский. Когда-то (рассказ) • Владимир Евгеньевич Жаботинский. Дон Альцехан • Владимир Евгеньевич Жаботинский. Описание Швейцарии • Владимир Евгеньевич Жаботинский. Edmee Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |