| |||
Владимир Евгеньевич Жаботинский. Задача (Вагонный рассказ) • Все авторы -> Владимир Евгеньевич Жаботинский. Владимир Евгеньевич Жаботинский. Задача (Вагонный рассказ) -- Это напоминает мне одну историйку... Вы не хотите спать? Я сказал, что не хочу. В дороге часто приходится лгать. В этом отношении вся жизнь вообще есть длинная, очень длинная дорога. Именно поэтому я не принимаю на себя ответственности за достоверность "историйки", которую мне рассказал этот соотечественник. Впрочем, мало ли что случается. -- Я ехал, -- начал он, -- по этой самой дороге и скучал немилосердно. Есть люди, которые думают, что путешествия исключают скуку. Действительно, со стороны оно кажется быстрой сменой впечатлений, если сегодня ты в Будапеште, а завтра в Фиуме, но для самого путешественника между этими двумя моментами тянутся двадцать четыре часа однообразной тряски в вагоне... Тьфу! Vae divitibus, vae divitibus [Горе богатым, горе богатым (лат.)], коллега, -- скука хуже плетей. Я сидел в купе в единственном числе, а за моим было купе дамское -- с венгерской надписью "ной сакас" и по-хорватски "za gospodje". От нечего делать я стал прислушиваться к тому, что говорилось в том купе. Прежде всего я разобрал возглас по-итальянски: -- Джаннино, не стучи в окошко, разобьешь! Очевидно, там был и мальчик. Затем тот же голос заговорил другим тоном и на другом языке -- я разобрал, что по-немецки. Другой женский голос ответил: Ja, Fräulein, nach Fiume [Да, барышня, в Фиуме (нем.)], -- и сейчас же за этим последовал окрик первого голоса по-итальянски: "Джаннино, не лезь на сетку!". Последовал прыжок и новый возглас: -- Сумасшедший, да ты разорвешь мне платье! Очевидно было, что в том купе находились три особы: маленький мальчик Джаннино, его спутница -- сестра или гувернантка, но не мать, потому что это была Fräulein, -- и другая дама или девица, немка, очевидно, чужая для первых двух. С этими мыслями я заснул и, засыпая, слышал еще два окрика, потому что Джаннино тыкал зонтиком в лампу и сделал из саквояжа чужой барышни пароход. Когда я проснулся, уже рассвело; было немного пасмурно, и мы проезжали по Кроации. Я очень люблю виды этого края... знаете: "на горы каменные там поверглись каменные горы" или как его бишь? Подлинно, "суровый край: его красам, пугаяся, дивятся взоры"... Он очень мило произносил стихи. Я начал каяться в своем первоначальном убеждении, что это коммивояжер, окончивший четыре класса заведения. -- Помню, -- продолжал он, -- я уселся у окна, вынул кошелек и стал считать. Я ехал в Венецию и должен был прожить там, по крайней мере, две недели, а у меня оставалось пятьдесят лир и австрийскими деньгами пять гульденов тридцать один крейцер, не считая билета на проезд из Фиуме до владычицы морей. Это было немножко мало. Я предвидел... одним словом, предвидел много скверных вещей. Я вышел в коридорчик и увидел тут всю тройку из "ной сакас". Действительно, я угадал. Во-первых, тут была чудная барышня, немка, прехорошенькая веночка с карими глазками. Затем, была тут спутница Джаннино, тоже очень хорошенькая, с русыми волосами и серыми глазками. А сам Джаннино был лучше их обоих, вместе взятых: черный итальянский бесенок с черными глазками, лет восьми -- ртуть, воплощенный "Дневник маленького проказника". Когда я появился, он прыгал на одной ноге вдоль коридорчика и кричал: -- Куджина Ванда, берегитесь! Едва я сообразил, что куджина означает "кузину", как Джаннино на скаку вышиб коленкой из рук своей спутницы книжку, и она полетела в меня. Я поднял ее и отдал. На ней было написано: "Bez dogmatu". Меня обрадовало то, что она была полька. Я почему-то очень люблю и этот народ, и его язык, и особенно его девушек. Меня обольщает в них сочетание запада с востоком: это славянские французы. Словом, мы разговорились по-итальянски, так как я по-польски очень плох. Через четверть часа Джаннино уже прыгал через мою палку, укрепив ее поперек купе. Мы перешли на немецкий язык, чтобы в разговоре могла принять участие и веночка. Мне стало так весело и легко на душе, что я только колебался, к которой из двух почувствовать слабость. Полька была пластичнее и смелее, венка была пикантнее. Панна Ванда сказала Джаннино: -- Берегись, не трогай меня; синьор тебе спускает, а я тебя, в конце концов, запру. Джаннино отрезал: -- Если синьор меня боится, то вы тем более -- вы слабее его. Она заспорила, и это дало нам повод померяться силой. Я перегнул ее руку, причем мы хохотали, а веночка очень подозрительно щурилась на наше единоборство. Между Хорватией и Литторалем есть большой туннель... Эге, я вижу, что вы при этом слове насторожились -- и недаром. Когда мы очутились в темноте, то все четверо расхохотались от неожиданности -- говорю вам, что нам было очень весело. Пока исчезал слабый полусвет, я видел, как Джаннино припрыгивал от радости. Потом мы все замолчали. Ей-богу, я совершенно нечаянно прикоснулся мизинцем к ее ручке; и я не нахал -- я сейчас же отдернул руку. Потом -- я обомлел. Представьте себе, я почувствовал теплое дыхание на щеке и затем беззвучный, но крепкий поцелуй, прямо в губы -- ей-богу! А? Что скажете? Кровь бросилась мне в голову. Я точно сквозь какой-то грохот слышал голос Джаннино, который в коридорчике пытался отворить окно и звал на помощь куджину. А она спокойно ответила: -- Не надо, Джаннино, дым войдет. Наконец, мы выехали на свет Божий. Панна Ванда была совершенно спокойна. Венка тоже. Венка была еще без шляпки, а на панне Ванде был берет со спущенной вуалеткой. Как же?.. Но вуалетку легко поднять и отпустить, потому что несомненно было одно: веночка, при всей своей пикантности, не могла поцеловать меня как есть -- ни с того ни с сего. Но это спокойствие! Ай да панна Ванда! Замелькали белые дома Фиуме, и вот мы на вокзале. Я позвал носильщиков. Тогда панна Ванда, глядя мне прямо в глаза и улыбаясь, сказала: -- Так как вы только завтра уезжаете, то я буду очень рада видеть вас у себя, и тетка -- мама Джаннино -- тоже, потому что она варшавянка. Corsia Deak, номер такой-то. Я отвечал с очень большим ударением: -- Непременно! Веночку я проводил до самого HСtel de la Ville, где она остановилась. По дороге я окончательно отбросил вздорную мысль, что это была она. Приходилось бы приписать ей слишком уж большой артистический талант -- столько естественной невинности было в ее обращении со мной. Я оставил ее в HСtel de la Ville, а сам пошел на поиски какого-нибудь скромного albergo [Гостиница (ит.)], потому что о моих ресурсах вы уже знаете. Мы приехали в Фиуме в девять часов утра. В половине третьего я звонил у дверей мамы Джаннино. Вы поймете, что за этот промежуток времени я успел окончательно и погубительно влюбиться. Я сидел у них один час и упросил панну Ванду поехать со мною в Аббацию. Пароходик отходил в четыре часа, а последний из Аббации в шесть. Пока она одевалась, я сбегал в свой albergo за биноклем. Я чувствовал, что сейчас сделаю глупость, -- но не мог устоять. Я вошел в первую встречную меняльную лавку и обменял свои 50 лир на гульдены. Но день был такой славный, солнечный, Ванда такая хорошенькая и весь городок со своими стройными домами венского стиля и голубым морем был так приветлив, что я махнул рукой на политическую экономию и перестал думать о Венеции и о двух неделях, которые я должен буду там провести. Что мне "завтра" -- да здравствует "сегодня"! Я купил два свертка засахаренного миндаля; мы сидели на палубе первого класса и любовались пароходиком "Volosca": Он был такой беленький, такой умытый -- видно было, что он принадлежал немецкой компании. О чем мы говорили, в точности не помню, но могу вас уверить, что у панны Ванды был большой артистический талант. Скоро показалась Аббация. Это такой дивный уголок, что описывать его было бы кощунством. В конце ноября там было море, настоящее море темной зелени платанов и пальм и других деревьев -- я не знаю ботаники, -- и из этого моря пятнами выделялись, по всему склону горы, белые-белые виллы. Чудо! Чудо! Это было бы совершенством, коллега, если бы не надписи на немецком языке. Впрочем, неизбежное неизбежно. Моя задача вполне определилась для меня: нужно было заставить панну Ванду сознаться, а потом последовать моему принципу, который гласит, что грешно пренебрегать маленькими мимолетными amoretti [Любовные интрижки (ит.)]. И... Господи! Поверите, коллега, я еще и теперь злюсь при мысли, что я даром потерял время. Она хорошо знала Аббацию. Она провела меня по всем главным "улицам", а к концу, в виде десерта, приберегла парк при лечебнице -- прелесть, подобно которой я никогда не видал, -- но за весь этот час мне не удалось ни разу навести разговор на путь истинный. Это была полька, которая выскальзывала как змея. Когда мы забрели в глубину аллей парка, я предложил ей присесть, и она согласилась. Дорожка была узенькая-узенькая, вся закрытая густой зеленью и сверху, и с боков; кроме того, уже смеркалось. Среди зелени были разбросаны большие белые камни; в сумраке они казались статуями, так что мне стало чудиться, будто мы перенесены в какой-то античный мир. Было так красиво, что я боялся шевельнуться. Панна Ванда тоже говорила почти шепотом. Я сказал: -- Тьма... Она сказала: -- Дда... Как в том туннеле. Я потерял терпение и заговорил: -- Слушайте, синьорина. Я наконец должен у вас спросить прямо: зачем вы это сделали? -- Что? -- Да не хитрите, забудьте хоть на минуту, что вы дама, говорите -- зачем? Она хотела отвечать, но в эту минуту раздался звонок пароходика на пристани. Она вскочила и закричала: -- "Volosca"! Бежим, мы еще поспеем! Я ухватил ее за руку и сказал: -- Не пущу. -- Что вы? Ведь это последний -- уже шесть часов! Но при всем том она не отнимала руки, и я совершенно терял голову. Я взмолился: -- Синьорина, панна Ванда, милая, останемся еще на часок. Погода тихая, я возьму обратно ялик. -- Но ведь это бешеные деньги, что вы?! Я махнул рукой. Венеция? Две недели? Ге! Да здравствует "сегодня"! -- Панна Ванда, милая, добрая... -- Но... -- она замялась. -- Ей-богу, я проголодалась, невозможно... Я ответил: -- Мы закусим здесь. Венеция? А ну ее! Панна Ванда осталась, и ее рука осталась в моей. Послышался снова звонок и свист. "Volosca" ушла. Тогда панна Ванда сказала: -- Пустите мою руку. И... пройдемся, -- видите, как темно. Как это нехорошо, что я согласилась! Мы уже шли медленно-медленно по бесконечным аллейкам. Я сделал последнюю вылазку. -- Синьорина, теперь отвечайте! Зачем вы это сделали тогда? -- Но что и когда? Я никогда не слышал более искреннего удивления в тоне голоса. -- А тогда, в туннеле? -- В туннеле?! Она вся выпрямилась и точно задрожала, и, представьте, в ее голосе мне послышались слезы, честное слово, когда она сказала: -- Клянусь вам, что я не знаю, на что вы позволяете себе намекать. Но вы злоупотребляете тем, что я неосторожно осталась с вами здесь. Понимаете?! Проклятие! Это была веночка! Мои гульдены, мои гульдены -- и Венеция! Делать было нечего. Я кое-как извинился. Потом мы закусили -- отступать было поздно: три гульдена долой. Потом мы погуляли -- я делал любезную bonne mine au mauvais jeu(Хорошая мина при плохой игре) -- и пошли на маленькую каменную пристань. Море было великолепно, но яличник потребовал шесть гульденов -- и то не сразу согласился. Мимо! На другой день я не пошел к панне Ванде и только перед отъездом на пароходе "Daniel Ernö", уходившем в Венецию, забежал из вежливости прощаться. Мать Джаннино сказала: -- Джаннино не гулял сегодня, Ванда. Пойди с ним проводить пана, eh? Панна Ванда взяла за руку Джаннино, и мы пошли в порто-франко. Джаннино был очень весел, но я ни разу не улыбнулся и был сух, как пробка. Но когда я уже стоял на борту, когда мы уже тронулись, мне пришлось бросить свое самообладание, потому что Джаннино, хохоча во все горло, закричал с берега: -- Signore, а почему у вас такие жесткие усы? Понимаете?! Не пропустите: • Владимир Евгеньевич Жаботинский. Траттория студентов (рассказ) • Владимир Евгеньевич Жаботинский. Ученическая газета (Из школьных воспоминаний) • Владимир Евгеньевич Жаботинский. Бичетта (рассказ) • Владимир Евгеньевич Жаботинский. Когда-то (рассказ) • Владимир Евгеньевич Жаботинский. Дон Альцехан Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |