Как жутко и сладостно-весело находиться у самого края того кратера, где кипит и бурлит расплавленная лава, называемая человеческою жизнью. Перевесишься через край, заглянешь в бушующую стихию, и голова закружится.

Моя профессия (я писатель и редактор журнала) даёт мне возможность частенько проделывать это, потому что моем кабинете в приёмные часы толчётся много странных разнообразных диковинных людей.

Недавно на одну из моих пятниц пришлось три визита — как на подбор странных и удивительных.

I. Женщина из Ряжска

Это была скромно одетая дама, с величаво-медлительными движениями рук и выражением лица, в достаточной мере скорбным.

Впрочем, вначале она была очень спокойна и даже оживлена.

Когда я усадил её, она неторопливо вынула из ридикюля какую-то сложенную вчетверо бумагу и, помахивая ею, спросила:

— Вы знаете нашего члена управы Голоротова?

— Гм!.. Пожалуй, что и не знаю. То есть я даже наверное могу сказать, что он мне не знаком.

Дама значительно сжала губы и веско сказала:

— Он мерзавец!

— Да?

— Мерзавец, каких мало. И он думает, что на него в Ряжске не найдётся управы. Нет-с, миленький… На всякого человека в конце концов есть палка. И эта палка — ваш журнал!

— Палка? Журнал?

— Да. Вы его должны распечь хорошенько, этого мерзавца. Вот, я привезла вам стихотворение — тут все штучки Голоротова выведены на чистую воду, — и если вы это напечатаете, он издохнет от злости.

Я сделал шаблонное лицо и сказал шаблонным тоном:

— Хорошо. Оставьте. Ответ через две недели.

— Две недели? — воскликнула чрезвычайно удивлённая дама. — Но я не могу ждать две недели. Я приехала всего дня на два, на три.

— О, Господи! нервно засмеялся я. — Ведь не ради же этого стихотворения о Голоротове приехали вы в Петербург?

Посетительница из Ряжска спокойно взглянула на меня и сказала:

— Именно из-за этого стихотворения я и приехала в Петербург.

— Боже ты мой! Неужели вы не могли послать его по почте?

— Что вы! Это слишком опасно посылать такие… вещи по почте. Если бы там оно попало кое-кому в руки… Да, кстати! Я вас умоляю, ни под каким видом не открывать фамилии автора. Просто как там подписано: «Ряжский Мефистофель» — так и печатайте. Если откроется, что это писал мой сын, — мы погибли! Вы не можете себе представить, на что способен Голоротов. Я должна сказать откровенно: он и вам может сделать большие неприятности. Это ужасный человек.

— Знаете что, — задумчиво сказал я, желая сплавить даму и отделаться поскорее от её стихотворения. — Вы уезжайте-ка обратно в Ряжск, а я вам денька через два напишу… Гм… Сообщу, как говорится, результаты. А?

— В таком случае, — сказала дама, — я лучше подожду здесь… Два — три денька мне многого не будут стоить. Если уж поднялась с места, двинулась, то хоть доведу своё дело до конца.

— Позвольте стихотворение, — со вздохом попросил я. — Гм… Что это такое?

Ряжский Малюта Скуратов

— Позвольте, — спохватился я, прочтя начало. — Да ведь ваше стихотворение очень большое!

— Да, не маленькое, — с горделивой усмешкой и тайным восхищением перед талантом сынка подтвердила приезжая из Ряжска.

— В нём строк 200?

— Да уж… не меньше! Хе-хе. Если не больше.

— Ну, вот видите. А наш журнал таких длинных стихов не печатает.

Дама побледнела.

— Ну что вы такое говорите. Почему ж его не напечатать?

— Именно потому, что оно очень длинное. Не касаясь его литературных достоинств, мы не можем просто его напечатать вследствие размера.

Какая-то внутренняя борьба отразилась на лице посетительницы. Она встала и решительно сказала:

— Ну, хорошо! В таком случае печатайте без гонорара.

— Сударыня! Дело не в гонораре. За всё то, что напечатано, мы платим… Но ваша… эта вещь… просто не подходит.

Лицо её исказилось ужасом, и на глазах выдавилась пара слезинок.

— Господин редактор! Ради Бога… умоляю вас — напечатайте. Вы увидите, какой это будет иметь успех. В Ряжске этот номер журнала прямо-таки расхватают…

— Но уверяю вас, что нам это безразлично… Для журнала, обслуживающего Россию, эфемерный успех в Ряжске…

— Вот что… Я подписываюсь на ваш журнал на целый год! Могу даже сейчас внести деньги… А?

— Я не знаю, как мне уверить вас, что это нам безразлично, что это не имеет для нас никакого значения…

— Не имеет значения? Ну, а если я, скажем, покупаю у вас сразу сто номеров журнала с этими стихами…

— Да чёрт возьми! — злобно сказал я. — При чём тут сто номеров, когда у нас десятки тысяч идут каждую неделю! Можете вы понять или не можете, что просто ваши стихи не нужны. Хоть вы тысячу номеров купите, хоть всё издание! И ответьте вы мне: почему вы так хотите всучить их нам? Кому, в конце концов, интересен ваш Голоротов, который чем-то вас там обидел и которому вы хотите насолить?

Дама утёрла слёзы, с достоинством взглянула на меня и сказала:

— Я не насолить хочу, а стремлюсь к тому, чтобы негодяй хоть каким-нибудь образом понёс заслуженное наказание… Суд с ним, конечно, ничего поделать не может. Пусть хоть печать. Приехала, стратилась…

— А знаете что? Напечатайте это в ряжской газете… — посоветовал я.

— О, там-то уж наверно не напечатают. Побоятся… Нет, я уж прямо ехала к вам. Была уверена, и вдруг!.. А? Приехала, стратилась…

Она призадумалась, притихла. Потом положила свою руку на мою и попросила:

— Разве вот что: вы их немного сократите, а? Там можно будет выбросить то место, где сказано о его проделке с дровами для городской столовой. И ещё насчёт его поступка с бонной. Вот это место:

— Нет, — решительно сказал я. — Тут уж сокращать не стоит. Всё стихотворение не подходит.

Она поднялась, убитая горем? на её лице была написана такая тоска, такая безысходная мука, что моё суровое, ожесточившееся в стычках с начинающими авторами сердце дрогнуло. И я не мог найти в себе мужества сказать то, что следовало: что стихи никуда не годятся, что их нигде не возьмут и что самое лучшее — сейчас же выбросить их на улицу, купить билет и уехать обратно в Ряжск.

— Неужели я даром проехалась? — скорбно прошептала посетительница. — Думала как, мечтала. Собралась, приехала, стратилась… На тебе! Скажите — ну, если не в ваш журнал, то куда их можно пристроить?

По скверной петербургской манере я обрадовался возможности сплавить её с рук на руки и поэтому, не задумываясь, сказал:

— Я думаю, в газете вам будет легче пристроить эти стихи. Это, так сказать, газетная тема. Голос из провинции… Зайдите в «Вестник жизни» или «Ежедневное обозрение». Они нуждаются в материале и гм… того…

Она неторопливо свернула рукопись, с благодарностью пожала мне руку и направилась к дверям…

Вдруг вернулась и снова приблизилась ко мне, причём на губах её сияла улыбка, а в глазах сверкали искорки:

— Вы можете себе представить, что сделается с этим вором, с этим негодяем, когда он увидит воздаяние себе по заслугам!.. О, тогда мы с сыном можем спокойно заснуть, потому что послужили не только себе, но и ряжскому обществу!..

II. Человек с испорченными часами

Усевшись поудобнее в кресло, он осмотрел меня и, удовлетворённый, сказал:

— Вот вы какой!

— Да, — скромно улыбнулся я.

— Давно пишете?

— Четыре года.

— Ого! А я тоже, думаю: дайка что-нибудь напишу!

— Написали? — полюбопытствовал я.

— Написал. Принёс. Хочу у вас напечатать.

— Раньше писали?

— Нет. Другим была голова занята. А нынче с делами управился, жену в имение отослал, ну, знаете ли, скучно. Эх, думаю, попробую-ка что-нибудь написать. Вот написал и притащил — хе-хе! Печатайте новоявленного Байрона.

— Хорошо-с. Одну минутку… кончу корректуру и тогда к вашим услугам.

Это был длинноносый немолодой человек, в чёрном сюртуке и с бриллиантом на худом узловатом пальце.

Он осмотрел свои ногти и, улыбнувшись, сказал:

— А приятно, когда везёт.

— Кому?

— Да вот, например, вам. Пишете, зарабатываете деньги, вас читают.

— Трудно писать, — рассеянно сказал я.

— Ну, как вам сказать. Я, например, сел, и у меня это как-то сразу вышло.

Я отодвинул неоконченную корректуру и сказал:

— Где ваша рукопись?

— Вот она. Условия: пятнадцать копеек строка. А следующие вещицы — по соглашению. За дебют можно и подешевле…

— Ладно. Ответ через две недели.

Я бросил косой взгляд на начало лежавшей передо мной рукописи и сказал:

— Кстати, нельзя писать: «Солнце сияло на закате небосклона».

— Ну, ничего, — добродушно усмехнулся он. — Исправите. Это первые шаги. Ну — я пойду. Не буду отнимать у себя и у вас драгоценное время.

Он вынул часы, взглянул на них и сказал с досадой:

— Вот анафемские! Опять стали.

— Испортились? — спросил я.

— Да. Давал чинить — ничего не выходит.

— Да, уж эти часовые мастера! Позвольте, я посмотрю их. Может быть, что-нибудь можно с ними сделать.

Он удивлённо посмотрел на меня.

— А вы и часы можете починить?

— Отчего же… Пустяки!

Я взял протянутые им часы, открыл заднюю крышку и стал внимательно разглядывать сложную комбинацию колёсиков и пружин.

— Ну-с… попробуем.

Я взял перочинный ножик и ковырнул механизм. Два колёсика отскочили и упали на письменный стол.

— Ага! — удовлетворённо сказал я. — Ишь ты, подлые.

Нащупав пальцем тонкую, как паутина, спираль, я подцепил её ногтем и, размотав, вытащил. Заодно выпали и два каких-то молоточка, соединённых дужкой.

— Ну что? — спросил писатель, с недоумением следя за моей работой.

— Да что ж, — пожал я плечами, выковыривая из футляра последние остатки механизма. — Часы как часы. Тут столько всякого напутано, что сам чёрт не поймёт.

Он вскочил, бросил растерянный взгляд на выпотрошенные часы и вскричал:

— Да вы-то сами… понимаете что-нибудь в часах?

— Как вам сказать… Скорей не понимаю, чем понимаю.

— И вы никогда не занимались часовым делом?

— Откровенно-то говоря — нет. Вот сейчас только… немножко.

Он заревел, собирая в опустевшие часы все свои колёсики, пружины и молоточки:

— Так какого же дьявола, ни черта не смысля, выберетесь не за своё дело?!

Заревел и я:

— А вы-то тоже! Какого вы дьявола взялись за литературу, ни черта в ней не смысля?! Что ж, по-вашему, починять часы труднее, чем написать хорошее литературное произведение?

Потом мы оба сразу остыли. Он засмеялся и сказал:

— Ну, чёрт с вами. Если эта моя вещица не подойдёт — принесу другую.

— Ладно, — согласился я. — Если ещё будут у вас часики, притащите и их. Может быть, мы оба в конце концов научимся…

III. Господин с полузакрытыми глазами

Я не люблю и осуждаю тех авторов, у которых в несложном арсенале их творчества только и существует для создания гнетущего настроения два средства: «дождь плакал за окном холодными слезами» и «где-то вдали уныло завывала шарманка».

Некоторые писатели так и пробродили весь свой век по жизненному полю с этой шарманкой за плечами, упорно вертя её ручку под обильными струями «плачущего за окном» дождя.

Если отобрать у такого писателя шарманку — он расплачется не хуже дождя, потому что без шарманки, уныло завывающей вдали, — настроение рассказа исчезает, фонтан творчества иссякает и писателю приходит конец.

Эти строки написались сейчас потому, что третий визит ко мне совпал с очень скверной петербургской погодой, когда дождь плакал за окном холодными слезами и где-то вдали уныло завывала шарманка. Однако надо признаться, что если бы даже за окном сияло лучезарное солнце и откуда-то издали доносились мелодичные звуки штраусовского вальса (вторая форма настроения — «бодрое»), то и тогда бы третий визит произвёл на меня крайне отталкивающее впечатление.

На внешности вошедшего ко мне человека не мешает остановиться подробнее: громадный лысый лоб его украшался по бокам двумя густыми кустарниками рыжих волос, которые в своей стремительности выбегали даже на щёки, расстилаясь у углов губ мелкой травкой. Губы были бледные, бескровные, безмолвно шевелившиеся даже в то время, когда посетитель слушал кого-нибудь. Глаза были быстрые, беспокойные, сомневающиеся в чём-то и чего-то боящиеся. Полузакрытые веками, они глубоко запали, уйдя в тёмные впадины, будто в овраг, одна сторона которого густо поросла жёлтым растрёпанным кустарником — бровями.

Да и вообще вся физиономия пришельца чрезвычайно напоминала странный пейзаж. Лоб, например, показался мне чрезвычайно похожим на проезжую дорогу, изборождённую глубочайшими продольными колеями — морщинами. Долго, вероятно, нужно было тяжёлой колеснице времени ездить по этой дороге, чтобы оставить такие глубокие, нестирающиеся следы.

Ноги незнакомца были очень тонки и в коленях не сгибались? опирался он на очень толстую палку, и так как она тоже не сгибалась, то можно было подумать, что человек пришёл на трёх ногах.

Голос у него был противный, мерно скрипучий, с лёгким, не вынужденным необходимостью покашливанием, интонация раздражающая, тон рассудительный.

— По редакционному делу? — отрывисто спросил я, рассмотрев его.

— Если хотите — да, если хотите — нет.

Он сел, расставив острые углы колен и опёршись руками и подбородком на палку.

— Скорее нет, чем да. Скажите, вы не отказываетесь от того, что вами был устроен десятого числа текущего месяца благотворительный вечер?

— Чего ж тут отказываться? Кажется, всему Петербургу было известно… Афиши были…

— Ага! Так, так. Не отказываетесь? Хорошо. В таком случае, мы быстро столкуемся. Итак, значит, пока что мы можем установить бесспорный факт: благотворительный вечер 10-го числа был, действительно, вами устроен? Да? Признаётесь?

— Ну, конечно, Господи…

— Ага! — вскричал посетитель таким торжествующим тоном, будто бы он поймал меня в расставленную им хитроумную ловушку. — Ага! Вот это-то мне и надо. В таком случае — уплатите же мне восемьсот рублей!

— Какие восемьсот?

— Те самые, — сказал посетитель хладнокровно, с со знанием своего права. — Те, которые мною утрачены на вашем вечере.

— Как… утрачены?

— Очень просто. Кто-то вынул их у меня из кармана.

Я удивился.

— При чём же тут мы? Вы должны были бы заявить полиции.

— И не подумаю, — пожал он плечами. — Вы ведь устраивали вечер 10-го?

— Устраивал.

— Деньги у меня похитили на этом вечере?

— Ну, предположим.

— Значит — кто должен вернуть их мне?

— Я думаю, вор не вернёт, — улыбнулся я.

— Конечно. Поэтому должны вернуть вы.

— Да почему же? При чём тут я?

— Вы при том, что устраивали вечер. Вы печатаете, что вы ответственный распорядитель. Понимаете — Ответственный Распорядитель.

— Да что ж я — ворами там распоряжался, что ли?

— Там — ворами или не ворами — это не моё дело. А то, что мне следует, позвольте получить.

— Да что вам следует? Вам ничего не следует!

Посетитель прищурился, будто взрослый, который терпеливо беседует с бестолковым ребёнком:

— Ничего? А восемьсот-то рублей? Мне мои денежки подайте. Я не какой-нибудь там Ротшильд, чтобы швыряться сотнями. Слава Богу — денежки не маленькие.

— Ну, так вот что, — нетерпеливо сказал я. — Никаких денег я вам не дам, так как ничего не должен!

— По-че-му?

Я вспылил.

— Да кто вы такой: человек или дерево? Русским вам языком говорят — я ни при чём. Какое мне дело, что где-то, у кого-то, у какого-то разини вытащили из кармана деньги.

Посетитель язвительно засмеялся.

— Это называется «где-то». На его же вечере, который он устраивал, у посетителя пропадают деньги, а он говорит «где-то»…

— Ну, хорошо: а если бы, скажем, вы шли по городской улице и у вас вытащили деньги. С кого бы вы требовали? С городского управления?

— То улица, а то — концертный зал, — сказал он с глупейшей рассудительностью. — Громадная разница.

— Знаете, что? Подайте-ка в суд: посмотрим, что вам там запоют. Вас засмеяли бы там с вашим нелепым иском.

— Да? Вы так думаете? А по-моему, дело моё настолько верное, что его даже смешно доводить до суда. Я думал, мы покончим миром.

Я потёр горячую голову.

— Ну, хотите — спросим сейчас какого-нибудь свежего человека, что он об этом думает?

— О, пожалуйста. Я уверен, всякий скажет одно и то же.

Я открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:

— Георгий Александрович! Пожалуйте-ка сюда. Вот — это наш секретарь. Спросите у него.

Секретарь внимательно выслушал, вздёрнул плечами и заявил:

— Никогда мне не случалось сталкиваться с более глупым шантажом. Я на вашем месте не разговаривал бы, а просто посоветовал обратиться в суд. Стоит ли понапрасну время терять…

— Вам же будет хуже, если я обращусь в суд, — сказал посетитель, положив подбородок на руки, покоившиеся на палке. — Придётся платить судебные издержки.

— За что-о?! — заревел рассерженный секретарь. — Полно вам дурака валять… У него кто-то вытащил деньги, а мы за это отвечай. Я ещё понимаю, если бы вы сдали их нам на хранение. А разве мы можем ручаться за всех посетителей вечера? Ведь могла явиться добрая половина жуликов всего города — и мы ничего не могли бы поделать.

Посетитель с гадкой, хитрой улыбочкой погрозил нам пальцем.

— Вы, конечно, тут человек служащий и поэтому должны держать руку хозяина. А в глубине души вы ведь чувствуете, что моё дело верное? А?

— А, будьте вы прокляты, — вскричал секретарь, не владея собой. — Эй, кто там есть в конторе? Бухгалтер! Кассир! Кто-нибудь из посторонних есть? Подписчик? Зовите, пригласите его сюда.

Пять человек вошли в мой кабинет, заинтересованные шумом.

— Вот! — сказал секретарь, потрясая кулаками.

— Вот… сей муж говорит, что устроитель благотворительного вечера должен ему вернуть восемьсот рублей, вытащенные у него каким-то жуликом.

— Вытащенные на этом вечере, добавьте, — солидно вставил посетитель, раскачиваясь в кресле.

— На этом ли, на том вечере — один дьявол! Вечер был публичный! Никто не может отвечать за контингент посетителей!!!

— Никто? Да-с? Вы так думаете? А ответственный распорядитель должен отвечать?

— Ну, вот что… — сказал я. — Эти люди все наши служащие, и вы можете упрекнуть их в пристрастности. Но вот человек посторонний. Случайный подписчик — спросите его! Что он скажет?!

— Чепуха! — сказал подписчик. — Ничего вы получить не можете. Заявите просто полиции о краже.

— Да ведь не полиция у меня украла, чего же я ей буду заявлять, — возразил посетитель с наружной рассудительностью.

— Подавайте в суд! — резко сказал я. — А пока, извините, прошу не отнимать у меня времени — я занят.

— А восемьсот-то рублей!

— Ни копейки!

Посетитель поднялся с кресла.

— Хорошо-с. В таком случае вы мне заплатите втрое.

— Да? Это на каком же основании? — подхватил подписчик.

— По закону. За находку полагается третья часть, а за пропажу — втрое. Я хотел с вами миром уладить, но если вы упрямитесь…

Секретарь схватил его за костлявые плечи, заглянул ему в глаза и, тряся, злобно сказал:

— В своём ли вы уме, что та…

Он вдруг закричал пронзительным голосом, оттолкнул упрямого незнакомца и выбежал в другую комнату.

Я, встревоженный, последовал за ним, нашёл его лежащим в углу на диване и нервно дрожащим, чуть не в истерике.

— Что такое? Почему?

— О, Господи! Глаза, глаза!.. Как же вы не догадались раньше заглянуть ему в глаза: ох, какие это страшные, душу холодящие глаза! Ведь он сумасшедший!

Я вернулся в кабинет. Посетитель холодно прощался со всеми, затянув свои безумные глаза холодными непроницаемыми плёнками век. Со мной холодно раскланялся и сказал:

— А так как я на эти деньги собирался открыть фабрику нарезных гаек, то вам и за это придётся заплатить. Считая в год по три тысячи, за десять лет — тридцать тысяч!