I

Была осень.

Шли дожди, улицы Берлина были полны раскрытыми зонтиками и мокрыми верхами экипажей, блестели асфаль­том, точно черное зеркало.

А Штейн, молодой ученый, готовившийся к отъезду, к научной экспедиции в тропические страны, целые дни про­водивший в магазинах, в транспортных конторах, в бюро спальных вагонов и пароходных обществ, мысленно жил уже не в Берлине, не забывая, впрочем, что делать заказы и наводить справки надо здраво и расчетливо.

Несмотря на свои скромные средства, он постарался об­ставить свое путешествие всеми доступными для него сред­ствами и обеспечить себе его плодотворность насколько возможно: в глубине души он таил твердую уверенность, что когда-нибудь оно будет рассматриваться как событие, что оно не пройдет бесследно для науки, "для великого дела познания единосущного во всем своем многообразии миро­вого бытия, на разумном понимании которого человечество уже воздвигает свою новую, истинную и незыблемую рели­гию", как не раз думал он, верный ученик и последователь Геккеля.

Все свои вещи, все те сундуки и ящики разной величи­ны и формы, куда было уложено все необходимое для его работ, а также тропические костюмы, охотничья обувь, до­рогое английское ружье, револьверы, принадлежности для фотографирования, он отправил на пароход "Лютцов", в Геную.

Затем сделал прощальные визиты знакомым и товари­щам, написал прощальные письма родным и друзьям и нако­нец сел в автомобиль, который и помчал его на Ангальтский вокзал.

Было тихое и светлое утро начала ноября, с блеском низкого солнца на перекрестках и легким голубым туманом в перспективе сыроватых улиц.

При повороте на Унтер-ден-Линден, где на черных де­ревьях еще висели редкие канареечные листья, на минуту пришлось задержаться: щеголяя своими ранними выездами, медленно ехал, в блестящей каске и серой летней шинели, император, сидевший рядом со старым, ужасным в своей апоплексической крепости генералом; Штейн хорошо ви­дел не в меру властный профиль императора - и с достоин­ством поднял котелок.

Потом автомобиль пошел еще шибче и через пять минут доставил его на место, а синие блузы носильщиков, гулкие громадные залы, толпа, льющаяся к высоким дверям дебар­кадера, вид стройного, шипящего под его стеклянным кол­паком поезда, кислая вонь газа и каменного угля, мальчики с тележками-буфетами и звонкие их крики уже совсем пе­ренесли его в дорожный мир.

Поезд, в который он сел, был великолепный.

Вагон, раскачиваясь и пружиня, летел почти без оста­новок.

Стекла нагревались от солнца, по купе ходили полосы го­рячего света, из-за белого дыма, проносившегося назад, то и дело открывались солнечные осенние поля, суглинистые пашни, красные крыши ферм, мелкорослые сосновые пе­релески, серебристо-песчаные бугры, трубы заводов, иног­да - улицы городов, их разнообразно теснившиеся крыши и стены, так близко мелькавшие с обеих сторон, что взгляд улавливал внутренность комнат с открытыми на время ут­ренней уборки окнами.

Штейн курил, читал газету; на остановках он быстро спускал широкую раму своего окна, быстро брал из рук мальчика, бежавшего по солнечной прохладной платфор­ме, длинный стакан с пивом...

II

В Генуе его встретил дождь и мягкий морской воздух.

Все привычное, европейское осталось по ту сторону снежных и туманных Альп.

Здесь было все другое - другой вокзал, другой народ. Другая суета, даже другая грязь на дурной мостовой.

Чувствуя себя человеком другой, высшей расы, Штейн, однако, не без удовольствия взглянул на итальянцев, на этих торопливых и разговорчивых, небольших и легких лю­дей, и на мокрую зелень пальм на площади перед вокзалом.

Ночь он провел в сырой комнате, окна которой выходили в узкие и глубокие, нищенски и мрачно освещенные улицы на белье и тряпки, развешанные на веревках, протянутых от дома к дому.

На другой день, под дождем, на плохом извозчике, на ху­дой лошади, которая все шла боком, точно норовя непре­менно попасть под трамвай, переехал на "Лютцов", который вскоре и отчалил под звуки немецкого гимна.

Натянулся канат, на котором повлек его тупоносую гро­маду побежавший к выходу из порта маленький буксир, и мыльная вода, взбитая его винтом, лодки, волнорезы, паро­ходы - все поплыло назад.

Сумрачные облака тяжко спускались по горам, синев­шим за холмами, на которых покато белел отдалявшийся го­род; разомкнулся и снова сомкнулся последний мол - и от­крылась впереди равнина неприветливого моря, сверкавшая барашками под ненастным низким небом; снег прибоя высо­ко взметывался вокруг темневшего вдали мыса, ветер буйно трепал еще не спущенный на корме большой флаг; музыка смолкла, пассажиры, придерживая шляпы, покидали упруго оседавшую и поднимавшуюся палубу...

Штейн, рослый, рыжеусый, светлоглазый, в сером ти­рольском костюме, с крупными и сильными ногами, в увеси­стых шерстяных чулках, в дорогих грубых башмаках, в ти­рольской шляпе, долго стоял один, глядя на уменьшавшиеся и мутневшие берега.

III

В сумерки девятого ноября "Лютцов" прошел мимо Неа­поля, и сумерки эти были еще мягче и темней, чем в Генуе, веяло еще более вольным ветром над огромным смутным за­ливом, за которым длинной цепью переливались манящие к себе огни города.

Потом, в серый, совсем весенний день, Штейн увидал среди серо-жемчужной морской равнины одинокий фиоле­товый конус дымящегося Стромболи, перед вечером кур­чавые облака на горах Сицилии, а ночью - новые огни, в Мессине.

На розовой утренней заре, разбуженный медленной, но глубокой качкой, мерно отделявшей от койки занавеску, о любовался в отпотевшее окно каюты, под которым глянцевитыми буграми ходила холодная вода, полосатым шатром Этны, распластанным и повисшим в ясном небе; в полдень, при южном ветре и веселом жидком блеске, записал в сво­ем журнале, что цвет моря изменился, стал густо-лиловый...

Двое суток пробыл "Лютцов" в великолепной иониче­ской пустыне, полной призраками воздушно-сиреневых ост­ровов, а на третьи сутки пыльной полосой означился на го­ризонте низкий берег, показались мачты и дома Порт-Саида.

В Порт-Саиде несколько часов стояли, и Штейн посетил город.

Назойливость несметных попрошаек, не дававших ему проходу, возмутила его; однако, вынув книжечку, он запи­сал, что движения этих семитов, не связанных европейской одеждой, восхитительны.

Он ходил по улицам, пробовал греческие сласти и турец­кий кофе, сидя возле кофейни и протягивая ноги чернома­зому мальчишке, стоявшему перед ним на коленях, ожесто­ченно работавшему сапожными щетками и порой с очарова­тельной детской радостью сверкавшему на него белками.

IV

Возвратясь на пароход и полулежа на палубе в полотня­ном кресле, он глядел, как копошились возле парохода сот­ни худых, полуголых грузчиков, ведрами перекидывая с ши­рокодонных барок в их трюмы горы кокса и покрываясь его металлической пылью с ног до головы; солнце грело, чайки кричали страдальчески-блаженно, а он смотрел и думал о гении Лессепса, о том, что Лессепс совершил величайший переворот в судьбах человечества...

Когда же солнце спустилось за дальние труби и мачты, в шафрановое зарево, "Лютцов", точно кит, заплывший в ре­ку, потянулся по Каналу, зеленой полосой пролегавшему среди кустарников, насаженных по его бугристым песча­ным берегам.

Быстро блекла и темнела, в смуглой мути терялась пусты­ня, вставала с востока ночь древних аравийских земель, ее молчаливая печаль, осторожно подвигался затихший паро­ход - и сознание близости Синая будило в душе отзвук ка­кого-то священного, тайно сохранившегося от детских дней чувства...

А потом, слегка хмельной, самоуверенный и гордый, во фраке и с сигарой, Штейн долго стоял в толпе нарядных мужчин и женщин, вышедших после обеда полюбоваться на редкое зрелище: на носу "Лютцова", под бушпритом, солн­цем пылал громадный электрический фонарь - и далеко бил от него в темноту белый слепящий свет: влачась по из­вивам Канала, "Лютцов" зорко озирал все, что было на его пути, - мутную воду, пласты бурого ила, пересыпанные пе­ском кустарники, лодки возле сторожевых постов, жен­ские фигуры босоногих феллахов, на корточках сидевших в своих длинных рубахах на кормах лодок.

Этот ил, эти аравийские и египетские пески, эти перво­бытные фигуры напоминали о жизни глухой, дикой, ветхо­заветной.

Но темнота на горизонте все время сквозила и серебри­лась от приближающихся прожекторов встречных паро­ходов.

И раз "Лютцов" совсем замедлил ход и привалился к бе­регу, чтобы пропустить чуть не целый плавучий город: он на­двигался, резко и фиолетово сияя своими широкими, не­стерпимо блестящими, как зажженный магний, лучами, за­топил дневным светом всех стоявших на "Лютцове" и с шумом прошел мимо - всеми своими этажами, высокими мачтами, трубами, золотом освещенных иллюминаторов и раскрытых на палубы дверей...

В эту ночь, у преддверия тропиков, небо от большого ко­личества звезд первой величины казалось мрачным и тор­жественным.

И, чувствуя себя в избытке всех своих сил и способно­стей, исполненным надежд и твердой веры в себя, в свой ум, в свое сердце, в свое миропонимание, Штейн медленно ходил по палубе, строго глядя в черное звездное небо свои­ми надменными германскими глазами.

1916