Какого-то архиерея угощали ухой из цыплят. И такая вот скромная уха -- вдова Полипанова. Степенная, в платье черном; косынка на брови насунута, как у чернички; на судью глаза поднимает -- как на Спаса Нерукотворного. А ручки сливочные, с перемычками на запястьях, а под черным кашемиром -- так и пружинит сдобь; а голос... ах, граждане судьи, не слушайте ее голоса.

У вдовы Полипановой украли в вагоне семьдесят миллионов рублей, а спрятаны были семьдесят миллионов под платьем в надежном месте, и в голову никому...

-- Прошу вас, гражданка, точнее: в каком таком надежном. Ну, что: ну в чулке, в юбке, ну?

-- Да уж диви бы в чулке, а то, батюшка мой, так запрятаны, так... Алахарей-то нынче всяких довольно на машине ездит, всяких пускают. Уж так-то, думаю, ни одна собака не найдет. А он, анчутка беспятый, иуда рыжий, вытащил ведь, а!

-- Прошу вас, гражданка Полипанова, все по порядку. Когда это случилось?

-- Да под Николин же день, когда же еще. На Николу -- Ивану Степановичу моему, царствие ему небесное, годок ровно. А тут -- слухи пали, в Задонске у Русина -- опять лавку открыли, торгуют -- по-старому. Сем-ка я, думаю, в Задонск съездию, поговею, и по Ивану Степановичу панихидку отслужу, и у Русина кой-что выберу.

Ну, стало быть, наняла за два миллиона до станции Николку гундосового, какой у нас перья-то на селе скупает. Приехали это загодя, час до поезда ждать. Сергею Мареву, буфетчику, -- дай-ка, говорю, кипяточку. Чай-сахар вынула, пышки на сметане. Сама за пышку, а сама в слезы: до чего Иван Степаныч мой пышки эти самые любил, как, бывало, ни испеку -- обкушается и от живота катается.

Откуда ни возьмись -- рыжий, вот этот самый... прикажите ему, гражданин судья, чтобы не ухмылялся! -- рыжий у буфета -- вилкой тык-тык, а сам на меня -- Сергею Мареву вот этак бровями. Ну, думаю, кобызись, кобызись, мое дело сторона. А он -- глядь, от буфета мне прямо: "Нам, говорит, с вами, мадам, по пути". -- "А вам, молодой человек, это откуда известно?" -- "А так, говорит, я -- в Задонск на богомолье". -- "И я тоже".

Послал, думаю, Никола-угодник попутчика. А он, собака рыжая, языком -- чисто хвостом: туды-сюды, так и стелет. "Я, мол, сирота. Место, говорит, получил -- банкиром, на сорок миллионов, так по обещанию еду. И как, говорит, вы одна за чаем слезно..." Расхлябячила я сдуру сердце: чаю ему, подлецу, с молоком, пышек ему. Сижу, уши развесила -- неведомо как, час проскочил, и уже звонят, повестку дают -- к поезду.

Взгончилась я: "Скорей, скорей", а он узел мой подхватил, скрозь народ -- сороконожкой, и был таков. Я взмыкалась, я взахалась, уж другой звонок, я -- по вагонам, что ни есть мочи. И уж бо-знать где у самого паровика в последнем вагоне -- гляжу: на лавочке сидит с узелком с моим. "Ну, говорит, слава Тебе, Господи, а уж я думал мы растерялись с вами, уж выскакивать хотел". А у меня от бегу -- головокружение в ногах изделалось, ни встать, ничего, только ох, ох... Глаза разинула, -- а уж он, змей прыткий, узел мой развязал и постель постелил, и все. "Пожалуйте, говорит, мадам, вы уморились, расстроились, а я посижу". А чего сидеть, когда в цельном вагоне -- мы двое, местов свободных -- хоть подавись.

Вскочил это он на лавочку, шторочку на фонаре спустил и ко мне присел. И, значит, это, свет -- чисто лампада под праздник, умильный такой и колеса эти качикачи. Рассолодела я, а он, сюда, зачал слова говорить, а сам рукой этак сквозь платье. "Что вы, что вы, говорю, молодой человек, я женщина честная, тут кондуктор кажную минуту может пройти". -- "Кондуктора, говорит, обязательно с энтого конца поезда начинают, им еще до нас, может, час целый". А сам мне, извините, под платье. Я, дура, лежу, растетехалась, а он по чулкам, дальше, и самое тут, значит, и нащупал семьдесят моих миллионов, в платочке вот в этаком, да как цапнет...

-- Постойте, постойте! Да ведь вы сами же в памяти были и не спали? Как же вы ему позволили под платье?

-- Господи, батюшка. Как же... Да разве я знала? Я думала -- он с честными намерениями.

6-8 сентября 1918