Третьего дня вечером нам, собравшимся по обыкновению в caffe` Greco на via Condotti [кафе Греко на рим. ул. Кондотти было местом встреч художников, писателей, композиторов со всего мира], было особенно скучно. Дождь хлестал упорнее, чем когда-либо. Кроме нас, в кафе никого не было.

Мы только что окончили разговор о натурщицах. Больше говорить было не о чем. Идти домой под проливным дождем тоже не хотелось...

Вдруг старший из художников, полуседой импрессионист М., поднял голову и проговорил:

-- Я вам расскажу историю о натурщице -- в этой истории

я был одним из действующих лиц. Ладно? Мы сразу оживились. Александр принес кофе, мы уселись поудобнее; М. начал свой рассказ.

* * *

-- Было это десять лет тому назад, здесь же, в Риме. Я задумал картину "Купающаяся Джульетта" и подыскивал подходящий оригинал. Это было трудно.

Дело не в том, конечно, что моя Джульетта должна была быть почти подростком. Дело в идее этой картины. Она должна была выражать полную, настоящую невинность. Купающаяся Джульетта должна была любоваться своею красотой и со знавать ее, но в то же время быть совершенно чистой духовно и даже не подозревать, что в ее красоте есть что-нибудь грешное, запретное. Она должна была любоваться своим телом с той же невинной простотой, с какой любовалась бы хорошенькой игрушкой или свежим, румяным яблочком. Понимаете? А такого выражения "из головы" не напишешь. Надо было найти его в натуре. Изволь, ищи, в нынешние дни, когда у людей воображение до того развращено, что матери считают неприличным кормить грудью своих детей при мужчинах.

Я каждое утро проходил по нескольку раз по piazza di Spagna и искал свою Джульетту. Эта площадь была и тогда местом сборища крестьянок из округа Рима, среди которых мы, художники, находили себе натурщиц. Вы, может быть, не знаете, что народ называет их le ciociare [крестьянка -- итал.].

Я долго искал и не находил. Наконец, в одно воскресенье я невольно обратил внимание на красоту молоденькой, лет пятнадцати, чочары, которая пила воду у каменной лодки, служащей бассейном фонтана на piazza di Spagna.

Только завидя ее, я сейчас же подумал: Eccola! [Вот она! -- итал.]

Я позвал ее к себе в студию, сговорился с нею, и с того же дня она начала позировать. Когда она снимала с головы уродливый убор, который носят чочары, что-то вроде пледа, сложенного вчетверо, она казалась еще лучше.

Звали ее Анджолита. Она была очень разговорчива, и во время работы мы постоянно болтали с нею.

-- Анджолита, -- спросил я ее однажды, -- в моей стране, в России, очень трудно найти оригинал для картины. Там девушки стыдятся позировать. Я бы хотел знать, отчего это? Ведь ты не стыдишься?

Вопрос был неосторожный, но я не раскаялся, что предложил его.

Она расширила глаза, словно удивилась, и ответила:

--Стыдиться? Но ведь синьор сам понимает, что это глупо. Как я могу стыдиться того, что я хорошенькая и что синьор нашел, что с меня стоит написать картину? В прошлое воскресенье il tata (отец) повел меня в галерею; там масса картин, где изображены раздетые женщины, и если сам папа велит сохранять эти портреты, то нечего стыдиться. Ecco! [Вот! -- итал.] Il tata прочел в каталоге и сказал мне, что для многих из таких картин позировали графини и принчипессы [принцессы -- итал.]...

Клянусь честью, тут я поверил в могущество древнеитальянской крови и в живучесть итальянского духа!

У этого народа было столько любви к красоте, что графини и принчипессы соглашались во имя этой красоты позировать перед художниками, и народ сохранил в себе эту древнюю черту до нашего хмурого fin-de-siеcle [Конец века -- фр.]. Но это в скобках.

По ответу Анджолиты вы можете судить о том, насколько она подходила к характеру моей картины. И действительно, работа подвигалась вперед быстро и удачно.

Черт побери! Я не окончил ее и не окончу никогда!

* * *

Однажды утром, выходя из этого самого caffе Greco, я встретил на улице молодого человека, лицо которого показалось мне знакомым.

Пройдя пять шагов, я вспомнил, что это был Генрих Потоцкий, мой бывший однокашник, чудный, душевный малый, но мистик, оставивший гимназию после пятого класса и поступивший потом в какую-то клерикальную школу в Кракове.

Я бросился за ним, и он сейчас же узнал меня. Мы встретились очень радушно. На радостях я чуть было не позвал его в caffе Greco, но вовремя вспомнил направление его мыслей и воздержался. Я повел его в свою студию, которая была тут же, на via Corso; квартира моя была далеко, на Транстеверинской стороне. [Трастеверинская сторона -- рим. заречье, "простонародный" р-н на правом берегу Тибра]

Оказалось, что Генрих жил уже вторую неделю в Риме. Видеть Священный город было его мечтой, и осуществить ее помогли ему какие-то краковские отцы, выдававшие ему пособие. Он собирал здесь материалы для работы по истории папского престола.

Я показал ему свои картины и, конечно, Джульетту. Увидев ее, он покраснел, быстро отвернулся и сказал:

-- Мой бедный друг, ты все еще не поправился?

-- Подожди, Генрих, -- ответил я, -- я рассчитываю на то, что именно ты одобришь идею этой картины.

Но когда я разъяснил ему, в чем моя идея, он ужаснулся.

-- Это ты называешь невинностью?! -- спросил он взволнованно. -- Это? Господи! Да ведь твоя Джульетта не знает, в чем добро и в чем зло, и именно из этого неведения надо выводить человека, чтобы он не совершал зла, принимая его за добро!

В эту минуту дверь моей студии отворилась. Это Анджолита явилась позировать.

Генрих взглянул на нее и остолбенел.

-- Ты с нее пишешь свою картину? -- почти закричал он.

-- Да, -- ответил я, -- а что?

-- Да ведь это еще дитя! И ты взял ее в натурщицы? Ты учишь ее этому ужасному ремеслу? Господи! Да ведь ты честный человек?!

Я не успел ему ответить. Он схватил свою широкополую шляпу и ушел.

-- Что с этим синьором? -- спросила Анджолита.

Она не поняла ничего: мы говорили по-русски.

Я сердито ответил:

-- Этот синьор просил у меня денег, а я сказал, что он не получит ни одного сольдо!..

* * *

Прошло две недели. Но теперь моя работа плохо подвигалась вперед, потому что Анджолита стала хандрить. У нее появилось выражение задумчивости, совершенно не подходившее к Джульетте. Болтливость с нее как будто соскочила. Я стал было ее расспрашивать, но ничего не добился.

Наконец, в один прекрасный день она не пришла. На следующий сеанс тоже не явилась, и я увидел ее только на четвертый день.

-- Что с тобой сталось, Анджолита?

-- Niente. Ничего. Я не могла.

Я заметил, что она за эти дни побледнела и осунулась. И руки у нее заметно дрожали, когда она стала расстегивать свой корсаж. И вдруг, представьте, она упала на кушетку, закрыла лицо руками и залилась слезами:

-- Что такое?

-- Я не могу больше! Это стыдно, стыдно!..

-- Что стыдно, Madonna ti guardi? [Бог с тобой; букв.: "храни тебя Матерь Божья" -- итал.] Позировать?

-- Да...

Я остолбенел.

-- О, черт побери! -- и меня осенила вздорная, но верная мысль: -- Да уж не сошлась ли ты с тем синьором?

Она сразу перестала плакать и вскочила.

-- Да это он мне объяснил. Вы солгали мне: тот синьор не просил у вас денег; синьор упрекал вас за ваши отношения ко мне, и вот почему вы так гневались!

-- Побойся Бога, ciociarina, какие это "отношения"?!

Она опять заплакала.

-- Это правда, что вы мне ничего дурного не сделали; я сама согласилась стать вашей натурщицей... Но ведь это ужасно! Я только теперь поняла, как это ужасно!

-- Да где ты с ним встречалась?

Оказалось, что он назначал ей свидания в via Albani, где-то у черта на куличках.

Мне хотелось сказать ей: "Моя дорогая, почтенный синьор просто-напросто влюбился в тебя!" -- но что-то непонятное удерживало меня. Однако эта история мне надоела: я не выношу женских слез. Я сказал ей:

-- Знаешь, fanciulletta, я не могу принуждать тебя. Если ты не хочешь позировать, вот твой расчет, и ты свободна. А когда ты очнешься, приходи опять ко мне, и мы окончим нашу картину.

Я настолько хорошо знал этого веселого котенка, что был уверен в скоротечности такого "затмения". Но прошла целая неделя, и она не являлась.

Наконец -- было это, как теперь помню, в четверг -- я увидел ее снова. Я сидел в своей студии, смотрел на неоконченную картину и злился, что не могу дописать ее. Увидев Анджолиту, я радостно кинулся ей навстречу. Но ликовать было нечего.

-- Я пришла к синьору, -- заявила она мне почти с первого слова, -- с великой просьбой. Я хочу... Я буду умолять его, чтобы он уничтожил эту бесстыдную картину -- codesto quadro impudico!

Моя злость сразу вернулась.

-- Ты с ума сошла? -- раскричался я.

-- Я не сошла с ума. Но я умоляю! Умоляю!..

Я холодно ответил:

-- Ни за что.

Анджолита бросилась передо мной на колени. Но я уже не помнил себя от досады. Я схватил "Джульетту" с мольберта, запер ее в соседней комнате и ушел из студии, крикнув на прощанье:

-- Скажи своему синьору, что он не только большой дурак, но и большой грешник!

Больше я уже не видел моей Анджолиты.

* * *

Через четыре дня ко мне пришла пожилая, но еще красивая чочара, мать девочки, и спросила, не видал ли я за последнее время ее дочери, которая куда-то исчезла. Я предложил ей тот же вопрос, и она ушла. А через полчаса я получил городское письмо, в котором прочел:

"Ради Бога! Ты не знаешь, где она? Генрих".

Прошел день.

Вечером дверь моей студии отворилась. Вошел Генрих.

Не снимая шляпы, он сел у стола, опустил голову на руки и словно задумался.

-- Ну? -- спросил я.

Он глухо ответил:

-- Утопилась.

1898