Роман Иванович Никитин отпустил шофера; с заседания торгового русско-французского общества, где был членом, он часто возвращался пешком. Приятно пройтись по темным левобережным улицам, а то и завернуть на светлые, шумные, выпить кружку пива в каком-нибудь кафе. Главное -- домой его не тянуло, в удобную и уютную квартиру; порядок, довольство и такое одиночество! Человек деловой, прямой, как будто суровый, -- жизненным одиночеством он всегда тяготился, а теперь, к старости, особенно. Да что будешь делать!

В кафе, куда зашел Роман Иванович, было шумно, тесно, душно и как-то выпукло, до наглости, светло. Публика самая разнообразная и привычно одинаковая; Роман Иванович любил смотреть так, видеть всех -- и никого. Любил и слушать говор вокруг -- и не слушать. Но вдруг русская фраза, благо сзади него произнесенная, и другая, ответная, остановили внимание. Не обернулся; он видел в зеркале очень ясно сидевшую за ним компанию. Глаза у Никитина были зоркие, слух тонкий, да и компания, говорившая вперемежку то по-русски, то по-французски, ничуть и не стеснялась; плотный старик с аккуратно подстриженной седоватой бородкой, прекрасно одетый, сидящий к тому же спиной, ее не занимал.

Четверо: 3 молодых человека, на первый взгляд неразличимые, -- с подклеенными волосами, с четвероугольными плечами, -- и барышня в темном берете, очень молоденькая, очень бледная. Приподнятая верхняя губка давала ее лицу презрительное выражение. Барышня и один из компании были, кажется, французы: лишь двое других перекидывались иногда русскими словами.

"Саврасы", -- подумал Роман Иванович, прекрасно зная, впрочем, что название это не совсем подходит к известному ему типу "кофейной" парижской молодежи. Тип вообще неопределимый. Молодые люди без занятий и не желающие никаких занятий, живущие изо дня в день "pour s′amuser" {"ради развлечений" (фр.).}. Социальное, семейное и материальное положение малую играют роль: обычно все это среднее, бывает и ниже среднего, и выше. Поглощенные главной целью, они изобретательны в изыскании средств; не брезгуют никакими; и тут уж все зависит от случая и ловкости. Но длительных удач не бывает, так как остановиться ни на какой уже нельзя.

Все это думал Роман Иванович, следя в зеркало за молодой компанией, и тут же осудил себя за суровость: "Что это, Господи, да чем они, такие, виноваты? Особенно русские, мало ли брошенных, сызмальства непритык? И времена-то какие нынче! Сколько пропащих зря. Хотя бы Никаша Машечки покойной, где-то он, бедняга?".

Любимая "Машечка" -- была вдова Чалова: Роман Иванович женился на ней во времена войны. В первый же год эмиграции, в Берлине, она бросила Никитина ради немецкого офицера Типица, лет на десять ее моложе, ушла к нему, вместе с маленьким сыном. Когда, через несколько лет, Роман Иванович услышал стороной (на письма не отвечала), что она умерла, поехал в Берлин, из Парижа, но ничего толком не добился; и куда девался Типиц с пасынком, так и не узнал.

Молодая компания, между тем, болтала все оживленнее. Обсуждался какой-то блестящий план.

-- Нет, ты простофиля, mon vieux {старина (фр.).}, -- сказал русский молодой человек постарше, черноволосый, с кривым и нагловатым лицом. -- Упустил тогда "боперчика" номер второй... да я бы сам лучше на американке той женился, а не позволил бы себя rouler! {облапошить (фр.).}

-- Ну, эти коровы, -- проговорил, морщась, другой, тонкий, блондинистый, с синими подглазниками. -- Да и разве я мог тогда жениться? А про этого, ном. 1, у меня из головы вон. Недавно только, случайно, узнал... И сообразил...

-- Главное, все заранее установить, -- сказал первый. -- Ты расскажи толком, вместе обдумаем.

Заговорили по-французски. Героем предприятия оказывался блондинистый юноша. Он был полон надежд. Молодой француз настаивал, что тут нужно знать психологию "старика" и с ней считаться. Если он, действительно, сентиментален и действительно богат... Но он может быть хитрым деспотом...

-- Не беспокойся, -- кричал блондинистый. -- Я даже письма его к ней открыл. Чувствительнейшее сердце. Не то, что этот ном. 2, которому я был так глупо поручен! На этой струнке и будем играть. На днях, вы увидите...

-- J′aurai mon renard, Nick? {Будет ли у меня лиса, Ник? (фр.).} -- сказала, не улыбаясь, барышня с презрительно поднятой губкой.

Опять заговорили сразу, и блондинистый, -- что renard! A вот, если удается ауто добыть, да в Sable d′Olonne вместе, pour une quinzaine... {на две недели (фр.).} Да и тем не кончится. Ведь все известно.

Много еще говорили, подробно. Роман Иванович, не отрываясь, смотрел в посиневшее от табачного дыма зеркало. Когда в первый раз у него стукнуло, толчком, сердце и холод побежал по спине вниз, он подумал: "Вот, говорят, не бывает..." -- но додумал уже без слов, -- мгновенным представлением: "Говорят, что не бывает случаев таких, встреч случайных и узнаваний; а вот -- бывает же, потому что ведь это, блондин этот, Машечкин Никаша. И говорит он обо мне, -- это я бопер ном. 1, богатый и чувствительный, и это у меня он придет денег просить для своей компании, для ренара для девицы; и психологию это мою они обсуждают...".

Сомнений у него не было, да и не могло быть: слишком обстоятельно рассказал все блондинистый; иные подробности были Роману Ивановичу неизвестны, но все связывалось. Да теперь он уж и узнавал белые Никашины ресницы, -- Машечкиного диковатого мальчика в развязном молодом человеке с подклеенными волосами.

Заплатив за недопитое пиво, Роман Иванович тяжело поднялся и, не обернувшись, вышел.

* * *

Дела, конечно, не ждали; они и шли своим чередом, но около дел была, в эти дни неотступающая мысль о Никаше. Роман Иванович, человек справедливый, прямой и решительный, впервые, кажется, находился в смятении и не знал, как ему, по справедливости, с Никашей быть. Он когда-то вел немалые дела с заграницей, считался, в коммерческом мире, одним из дельцов самых надежных и честных; состояния, попав в эмиграцию, не потерял, с течением времени приумножил; но сказать, что гонялся за деньгами, никак было нельзя. Имел только руку легкую, и когда деньги шли, заботился, главное, распорядиться с ними умно и по справедливости. Беду с Машечкой принял мужественно, -- воля Божия, сердца не насилуешь! Обеспечил ее с мальчиком (да у нее и свои деньги еще были). А вернулась бы -- с любовью назад бы принял. Но не вернулась. Ища потом следов, Роман Иванович не раз думал, что мальчика хорошо бы к себе взять. Ради Машечкиной памяти, образованием его озаботился бы, в люди вывел бы; пригодилось бы тогда имение его, и опыт; да и утешение какое в одинокой старости.

Давно это было. И вот когда только нашелся Никаша! Ему уж теперь под тридцать. Роман Иванович слишком хорошо знал жизнь и людей, чтобы после встречи в кафе обманывать себя насчет Машечкиного сына. Не переделаешь его. Но... как все-таки быть с ним теперь "по справедливости"? Ведь он придет.

Никаша пришел дней через пять. Было воскресенье. Роман Иванович лег, было, отдохнуть после завтрака, -- встал, принял его в кабинете. Принял спокойно; не удивился, что молодой человек из кафе был теперь одет нарочито бедно: грязный пиджак, рваные башмаки. "На психологию бьет", -- подумал Роман Иванович. Спокойная встреча несколько смутила Никашу; рассчитывал, очевидно, что старик будет потрясен и тронут, -- старики ведь живут воспоминаниями! Быстро оправился, впрочем, и начал плести свою историю, пока Роман Иванович мысленно отмечал, где он вставляет в густую кашу лжи изюминку правды.

"Когда мама умерла, я в русской гимназии учился, в берлинской, -- частил Никаша, похлопывая белыми ресницами. -- Потом Типиц меня взял, в Париж с собой повез; опекун он мой был. Мама не хотела, вам меня хотела бы поручить, я знаю... Но Типиц такой... он не желал вас искать. Наконец, женился, внезапно, и в Америку уехал. Оставил мне пустяки, я не знаю... Я вынужден был искать работы, -- чего только не делал! Наконец, совсем остался без куска. Все время искал вас... как мама велела. Едва вчера, по чистой случайности... Ни души знакомых здесь...".

-- Та-ак, -- прервал болтовню Роман Иванович. -- Вы с Типицем деньги, значит, прожили. И теперь ни души у тебя знакомых? Чего же ты от меня хочешь?

-- Ясно, кажется, -- уже с некоторым раздражением произнес Никаша, уставший скромничать. -- Вы человек состоятельный... И мама ни минуты не сомневалась...

-- Ну, мать оставь, -- сдвинул брови Роман Иванович. -- Каково мое состояние тоже тебя не касается. А ежели правда ищешь работы... -- остановился, поглядел гостю в глаза, -- я могу в конторе моей тебя занять... под началом доверенного моего человека. Он увидит, что ты умеешь и какое твое старание. У нас баклуши не бьют.

Сказал -- и опять поглядел, пытливо и грустно.

-- Но я не понимаю... -- уже не без наглости заговорил Никаша. -- Я желал бы докончить образование... И мне надо экипироваться. Я решительно не понимаю. У меня есть ваши письма к матери...

-- Это оставь, говорю тебе. И какое теперь еще образование.

Роман Иванович ясно видел, что Никаша не остановился бы и перед шантажом, имей на то возможность. Да и резонов у него нет, которые бы перед чем-нибудь его остановили, когда сулится желанное. Видел ясно и другое: невозможность устроиться с ним "по справедливости". Так, чтобы самому-то Никаше не было скверно. Временные подачки? Не жаль, да ведь они только раздразнят его, с компанией, аппетиты; дальше -- больше, закрутят во вранье без конца-краю, -- до чего доведут? А ежели все прямо, сразу, отрезать... ведь на каком пути скользком лживый этот парень, не очень, притом, умный и хитрый, до чего он докатиться может, в подходящей-то компании? Жалко парня, вины на нем нет, и Машечкино ведь рождение... "Нет, где уж по справедливости, -- стиснув зубы, думал Роман Иванович. -- А просто ради Машечки как-нибудь"... Готов был на все, даже мелькнула мысль взвалить его на себя, неустанно следить, действовать строгостью, лаской, убеждением... только знал, что и не по силам это, и бесполезно.

-- Вот что, Никандр Степаныч, -- сказал он устало, поднимаясь с кресла. -- Ты мне достаточно врал, и психологии этой со мной больше не разводи. Надумаешь работать -- место в конторе будет. Вознаграждение по заслугам. Как решишь -- хоть завтра являйся, а даром ко мне больше не ходи, тебя и Василий мой не примет. На экипировку не дам. В конторе не на балу... да у тебя, верно, есть сапоги поцельнее, -- прибавил он с улыбкой. -- Прощай покуда.

Тон у старика был такой для Никаши непривычный, что он как-то осел и только бормотал злобно, пятясь к дверям:

-- Не понимаю... Вы безобразно поступаете... Этому имени нет... Я этого так не оставлю. Я вам не чужой... Вы хоть бы ради матери моей...

-- Поди. Поди. Я сказал. Сам посмотришь. Сообразишь.

Когда Никаша, сопровожденный бравым служителем Василием, ушел, Роман Иванович долго еще сидел у стола, склонив голову на руки, прикрыв глаза, и шептал про себя: "Ради Машечки покойной... Ради нее... Что деньги эти, на кой? А как ради Машечки-то мне быть с ним?".

1935