Матушка, голубушка,

Ирина, а по-домашнему Ариша, едва отворив дверь с лестницы, заслышала песенку и вздохнула. Это тетя Надя... Ах, как все надоело! И комнаты, и звук прокатного пианино, и песенки тети Нади (особенно эта, ее любимая), и сама тетя Надя, и... да все, все! Хоть не возвращайся домой. Но частные уроки стенографии, которые берет теперь Ариша, окончив русскую гимназию, не занимают много времени; болтаться по парижским улицам скромная Ариша не любит; волей-неволей надо идти домой. Обед, а вечером уж известно: придут Борины товарищи, и начнется... Хорошо, если Сережа придет и Лелечка Бер. Сережа славный, вежливый, много молчит; а Лелечка, если сказать правду, -- от нее шуму иной раз еще больше бывает: непременно в споры ввязывается. Но Ариша любит Лелечку: это ее единственная подруга, она все понимает.

Ариша разделась в темной передней, пригладила наскоро русые волосы, заплетенные в косы, и, не оглянувшись на тетю Надю за пианино ("пожалей, род-и-мая..."), прошла через "зал" в дальнюю комнату. Отца еще не было.

Капитан-инженер Тайранов с давних пор занимал какое-то место в одном из русских учреждений. Надеялся и Борю туда пристроить, но пока дело не выходило. Боря кричал, что найдет себе работу, чисто физическую, что он ни от какой не отказывается, что теперь долг -- иметь мозолистые руки... Но он был слаб, как цыпленок; из случайных попыток его толку до сих пор большого не вышло. Про себя, молчаливая Ариша считала его бездельником; она непременно свой заработок найдет, и такой, чтоб дома не сидеть; все сделает, чтоб найти, вот только эти курсы кончить. Да языки ей, странно, не даются...

Тетя Надя ничего не делала. Не умела ровно ничего, -- даже чулка не могла заштопать. К счастью, внизу была русская лавка, знакомых ихних, Свиридовых: оттуда приносили готовый обед, даже кофе утром с баранками. А тетя Надя -- только песенки свои, русские, напевает: специальность ее когда-то, лет тридцать тому назад. На каких вечерах выступала! Кто ее не знал в Москве! А начались, с войной, патриотические концерты, -- она первая, даром, что уж не молоденькая. Замуж так и не пришлось выйти: был жених, да славно под Цусимой погиб.

Теперь ничего не осталось у тети Нади: только память, да песенки эти родные. Вот и сидит, днями, за скверным пианино, худая, с шишечкой заколотых седоватых волос, вспоминает любимое, подыгрывая аккомпанемент слабыми пальцами. Нисколько не жалкая, очень довольная. Брат-капитан, нижние Свиридовы, даже Боря иногда, -- все любят ее песенки. Ариша их слышит, помнит, -- как себя помнит. О, как ей надоело!

Ежевечерние ссоры-свары начались нынче перед обедом. Начались понемножку, шуточками, едва пришел Боря, высокий, тонконосый мальчик с нежным лицом. Тетя Надя заливалась:

Не шей ты мне, матушка, красный сарафан,

Не входи, родимая, попусту в изъян...

Боря свистнул, тетя Надя вздрогнула, охнула, а Боря опять за свое: "Поздно пташечка запела, сшит сарафан, извините, самый красный! Вот разве позументику чуть-чуть не хватает, да завтра прикупим!".

Тетя Надя язвительно усмехнулась:

-- Стыдочку-то нет в глазах. Пробрать бы хорошенько, так с кожей бы эти революции с тебя слезли. Да вот, поперек лавки уж не ложишься!

Боря в долгу не остался:

-- Розги, тетенька, все вышли. Перепроизводство было в дореволюционное время. Погодите, свежие подрастут, для кого только, -- неизвестно...

Тетя Надя раскрыла рот, чтобы возразить, но в эту минуту раздался в передней голос капитана: едва ввалившись, он громогласно требовал обеда.

Мальчишка из нижней лавки уже стучался в кухонную дверь. Мигом накрыл стол в "зале" (тетя Надя и этого не умела), притащил уху с расстегаями, к сторонке поставил блюдо с котлетами, которые еще пощипывали, салатник с капустой, открыл квас. Погодя придет собрать посуду.

Капитан, благодаря крупной своей фигуре, толстым седым усам и лысине, вид имел грозный. Но никто его не боялся. Даже тогда, когда густой голос наполнял всю квартиру, а случалось это постоянно, так как был он великий спорщик. Любил свои взгляды отстаивать, никому не спуская.

-- Андик Белоусов хотел нынче зайти, -- сказал Боря. -- Может, и Арефьев.

-- А Сережа? Впрочем, он редко... -- проговорила Ариша.

-- Что он кривляется? На нашем собрании, третьего дня, стал возражать Андику... Против чего вдруг протестует? А еще редактор! Папа, вы читали наш последний номер?

Кружок Бори выпускал крошечный журнальчик в ремингтоне -- "Наша Россия". Капитан крякнул.

-- Читал, голубчики мои, читал. Эка скверно печатаете.

-- Вот еще! Дело в сути. Кабы не Сережкина статья, -- развел какие-то сомнения, -- так все хорошо, в неопределенности "Нашу Россию" не упрекнете.

-- Тэк-с. Одно только: хороша Маша, да не ваша.

-- Ваша, что ли, в порядке дня? Сплыла фондаментально! Тетя Надя взмолилась:

-- Бросьте вы, ради Христа! Дайте кусок проглотить!

Кусок проглотили, мальчишка унес посуду. Капитан надел очки, развернул газету. Скоро явились какие-то Борины товарищи; он увел их в свою комнатку, крошечную, как чемодан. Но тут подошли нижние Свиридовы, Марья Федотовна сварганила в кухне чай, и все, к удовольствию капитана, собрались в зале, за круглый стол. Ариша не любила этих чаепитий, зная, что, в конце концов, Боря непременно сцепится с капитаном; но сегодня, к чаю, пришла неожиданно Лелечка Бер, а потом и другой редкий гость, единственный из Бориных товарищей, который ей нравился, -- Сережа Чагин.

Появление Лелечки, а затем Сережи, прервало на минуту уже разгоравшийся спор. Капитан к Лелечке относился с неодобрением и подозрением: Аринку сбивает.

-- Здравствуйте-с. Все докладики читаете? Об интернационалах? Лелечка, не смущаясь, тряхнула рыжеватыми кудрями.

-- Читаю-с. А о чем, -- придите, послушайте.

Капитан побагровел: "Чтобы я... и здесь довольно наслышаны. По-звольте-с, позвольте...". И спор поднялся с новой силой. Капитан гремел, но Боря, хоть и срывался иногда с голоса, его перекрикивал. Приятели ему посильно вторили, -- Андик, заикающийся юноша с маленькой головкой на длинной шее, и не очень юный Арефьев, -- только Сережа молчал. Скромный Свиридов, хромой интеллигент из самарских журналистов, поддакивал капитану, но с оговорками, которых никто не слушал. Спор шел, конечно, о России. И так, будто Россия лежала вот тут, на этом самом круглом столе, рядом с пузатым жестяным чайником, и каждая сторона заявляла свои права на нее, свою исключительную любовь к ней, и тащила ее к себе.

"Странно! -- думал Сережа, слушая. -- Точно нет никаких "сторон"; точно все они и согласны, и в то же время ни один ни с кем...".

У него начиналась мигрень. Боря, тем временем, кричал капитану и Свиридову:

-- Она нас и не знает, забыла давно! Вы -- остатки! Не сущие обломки бывшего! Оплакивайте его, если угодно, нам дела нет! Мы...

-- Кто это -- "мы"? -- хрипел капитан.

-- Борис разумеет новейшее поколение, -- вставил Арефьев, плотненький человечек с серым лицом. -- Во всех проекциях оно, здешнее, совпадает с тамошним. Заметьте, как быстро последнее национализируется. И нам, отсюда, стоит лишь дать знак... Принятие нашей линии неизбежно...

-- Позвольте, -- возражал Свиридов, спешно глотая слюну. -- Я не вполне согласен с капитаном. Но ваш национализм... Вы забываете, Россия всегда любила свободу... Ее шири, ее просторы...

-- Ну, вы еще... просторы... -- замахал на него руками капитан, не слушая. Никто не слушал и торопливого, полушепотного разговора тети Нади с Марьей Федотовной. Оне тоже говорили о России: "А помните Кунцево? Весной? Колокольчики?". -- "Нет, я Волгу люблю... Для меня, Волга... Никогда здешние не поймут...". -- "Да что они понимают?...".

-- Вы ответьте мне раз навсегда, -- гремел, между тем, капитан, -- вы какую Россию любите? Какую? Какую?

Андик, заикаясь, тонко, но властно прокричал:

-- Россию и-истинную любим! Великую Русь нашу на-нацио-нальную, православную...

Капитан, было, опешил: ведь и он тоже говорил, что любит "великую Русь православную". Но Андик, запнувшись, докончил:

-- Русь по-по-революционную! Единую сущую!

Тут произошел бы, вероятно, особый шум, -- капитан слова "революция" не выносил ни без приставок, ни с приставками, но в эту минуту Лелечка, спокойным и ясным голосом, произнесла:

-- А я никакой России не люблю.

Все замолкли, почти в испуге. Но тут случилось еще более удивительное: заговорила Ариша, всегда молчавшая:

-- Да, да, и я тоже никакой. Любить, -- это чувствовать, правда? Мы с Лелей не можем чувствовать. Откуда мы знаем Россию? По рассказам? По картинкам? А когда всю жизнь твердят: ты должна любить, должна... так еще хуже.

-- Бесстыдница, -- начал капитан грозным шепотом, но Лелечка, не обращая на него внимания, прибавила:

-- И эти тоже... Боря, Андик, кружковцы наши... Разве они, по-живому, могут чувствовать? Один в Берлине родился, другой в Константинополе.

-- А я в Белграде, -- заспешила Ирина, сама немножко испуганная. -- Родная земля все-таки Россия, да, но как по-родному чувствовать, -- я не знаю. Вы, папа, и тетя Надя, -- другое: вы чувствуете любовь, помните. Она пропала, та Россия, но все-таки ничего. А мы все -- иначе. Боря навообразил себе Россию и доволен. А мне надоело, я хочу по-честному. Не хочу спорить и болтать о том, чего не знаю.

-- Дура несчастная! -- презрительно сказал Боря и, обратившись к отцу, прибавил: -- вот вбивали ей в голову старую Россию, -- что получилось? Между вами и нами -- бездна, но мы знаем, где мы. А Ирина где, спрашивается?

-- Постой, Боря... -- начал, было, Сережа Чагин, но, не кончив, замолчал.

Капитан ворочал глазами, искал, на кого вперед обрушиться. Свиридов грустно-извиняюще бормотал что-то о "денационализации юных"... Марья Федотовна, как разумная женщина, встала и громко произнесла:

-- Душечка, Надежда Ивановна, спойте нам что-нибудь. Спойте "Яблоньку" сибирскую, все мы ее любим. А там мы с Евсеем и побежим...

Когда Ариша, проводив Лелечку и Сережу, возвращалась по коридору к себе, до нее долетел слабенький голос тети Нади и тоскующе-напевные звуки "Яблоньки":

...Поливала, укрывала

1936