| |||
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. На ночлеге • Все авторы -> Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. На ночлеге Короткий зимний день подходил к концу. Потянулись тёмные тени, вырос точно оголённый лес, белым снегом занесённые поля стали ещё сиротливее, ещё неуютнее. Я в последний раз пригнулся к трубе теодолита, но уже ничего не было видно. Рабочие лениво ждали обычного приказания: — Баста. Складывают геодезические инструменты, топоры, побежали за санями. Я и мой помощник совещаемся, где ночевать нам. Решаем ночевать в только что пройденном посёлке. В Ярославской губернии почти в каждой деревне вы встретите несколько богатых домов, владельцы которых разного рода подрядчики (маляры, столяры) живут сами с семьёй в Питере, а дома оставляют на какую-нибудь старую родственницу. Дома хорошие, двухэтажные, родственница живёт где-нибудь в подвале, в конурке и на совесть стережёт хозяйское добро. Добро оригинальное и разностороннее: какой-нибудь старинный подсвечник или редкие бронзовые часы рядом с самодельным диваном; какая-нибудь ненужная здесь из богатого дома безделушка и громадная, половину комнаты занимающая, печь. Всё это достаточно некрасиво, безвкусно, ярко и неуютно. И всё напоказ. На ночёвку впускают охотно, не хотят рядиться с вечера, а утром требуют столько, сколько стеснились бы попросить даже в столичной гостинице. Но в выбранном нами посёлке ни одного такого дома не оказалось. Мы за день достаточно продрогли и потому, не теряя времени, остановились перед первой ничем не лучше, не хуже других старенькой избой. Мы вошли в неё. Посреди избы стоял прядильный станок, — он работал, шумел и во все стороны разлеталась от него пыль. Крупные частицы её тут же опускались на пол, на стол и скамьи, на платье, а мелкая так и стояла в воздухе, погружая избу, не смотря на горевшую лампочку, в удушливый полумрак. Казалось сперва, что в избе никого не было. Но на вопрос: — А что, можно у вас переночевать? Поднялись сразу несколько фигур и маленький корявый крестьянин спросил, бодрясь: — А вы чьи? — Мы изыскания делаем: линию наводим. Этого было достаточно. Крестьянин, успокоенный, скрывая даже удовольствие, ответил с напускным равнодушием: — Что ж?.. Милости просим… Самовара только нет… Окромя писаря и во всей деревне нет. — А попросить у писаря? Крестьянин почесал затылок, подумал, опять почесал и решительно проговорил: — Не пойду! — Чего не пойдёшь? — спросила спокойно, в упор, пожилая, измождённая высокая женщина, оставляя работу у станка. И, помолчав немного, она бросила мужу укоризненное восклицание и начала торопливо натягивать на себя тулуп. В дверях, накидывая уже платок, она сказала нам: — Будет самовар! — и исчезла. Мы разделись, внесли наши вещи, достали свечи, хлеб, закуски и, присев за стол, принялись за свой обед. За день ходьбы аппетит нагуливается хороший и, хотя и мёрзлое, мы едим усердно, жуём, глотаем и в то же время знакомимся с окружающим. Корявый крестьянин, — глава, — оставался и при более ярком освещении всё таким же корявым. Всклокоченный и напряжённый он напоминал собой загнанного петуха, совершенно помятого, но готового, несмотря на это, отстаивать и дальше свою позицию. Эта взвинченность — явление заурядное в теперешней обстановке деревни: нужда лезет во все щели и в конец обесцененной работой не заткнуть этих щелей. Старшая дочь села за станок. Такое же испитое, зелёно-жёлтое лицо. Остальные обитатели, один другого меньше, до пятилетнего и у всех тот же болезненный, изнурённый вид. Впечатление какого-то походного, где-нибудь на войне, лазарета выздоравливающих тифозных. Ещё бы: такой ужасный воздух! — Зачем вы этот станок в избе держите? — А куда же его? — В пристрой. — Пристрой — построй, — обидчиво бросил крестьянин и завозился с таким решительным видом над куском кожи, что я на время оставил его в покое. Он заговорил сам нехотя и раздражённо: — В этой не знаю, как усидеть, — того и гляди свалить велят… — Кто? — Кто?.. Мир… Вишь, не по планту изба, а что такое не по планту? Только и всего, что место приглянулось у кого мошна потуже… Тебе ни строить, ни чинить не дают: как развалится — уходи… Хозяин нервно хватает руками и опять складывает их. — Да… вот так и уйду: ночью и выхожу на починку… так и тянем. Да, вот так и ушёл тебе: небойсь. Хозяин жаловался на мир, порядки, а я слушал. Кто знаком с деревней, тот знаком с такого рода жалобами. И нельзя не признать основательности таких жалоб, конечно. Я сижу и вспоминаю… Человек двадцать лет платил выкупные за надел: умер — и семья его нищая. С вдовы мир торопится сорвать всё, что может и пускает по миру её и детей. Когда дети вырастут (только мальчики), они сядут опять на землю, но до тех пор они могут и умереть с голоду… Страховку фабричного получит семья, состояние в остальных сословиях частная собственность; только крестьяне лишены её. Неравенство в сравнении с другими, говорящее громко за себя. Игнорировать его грех и тяжёлый. Это пример из имущественных отношений. Я не говорю уже о круговой поруке. Не лучше живётся в деревне и в других отношениях. Мальчик-пастух научился грамоте, сделался миссионером и сдал, наконец, экзамен на священника. Кто знает деревню, знает какую страшную волю нужно, чтобы в глухой, без школы, деревушке проделать всё это… Труд Ломоносова бледнеет перед этим трудом. Я знал этого человека. Сколько стадной ненависти встретил он на своём пути. — А ты умнее отцов хочешь быть?! Врёшь, не будешь! И добились своего: не пустили в попы. Шестьсот рублей недоимки насчитали на его семью. — Уплатишь, — иди. Уплатить было нечем и теперь этот выдержавший на попа пьёт горькую, валяется по кабакам, а деревенская мораль, в лице своих представителей, показывает на негодного пьяницу: — Хотел умнее нас быть! Станок стучит однообразно и мерно, летит пыль, девушка раскорякой сидит, работает ногами, высоко подняв их и перегибаясь то в ту, то в другую сторону, то и дело бросая челнок. Сколько быстрых движений и каких разнообразных и неудобных: одна нога так, другая иначе, перегнулась в одну сторону, что то делает рукой, а другой, неудобно занесённой, ловит челнок. И всё это быстро, быстро. — И дети работают? — Как же можно детям? Только эти трое. Хозяин показал на трёх девушек. — Этой сколько? — спросил я, указывая на младшую. — Тлинадцатый, — бойко ответила белокурая с рыбьим некрасивым лицом девочка. — Так что ж, — огрызнулся хозяин, — в невесты глядит. Стук утомлял, пыль раздражала. — А когда вы кончаете работу? — Никогда и не кончаем. — Как! День и ночь? — Ведь дежурят: их с матерью четыре смены. Дверь отворилась, клубы морозного пара задвигались по избе, а за ними показалась и хозяйка с самоваром под мышкой. — Дали?! — усмехнулся вдруг повеселевший хозяин. — Ну, вот и чайку напьёмся, — сказал я. Хозяйка принялась ставить самовар, а хозяин вышел во двор. — Для кого вы ткёте? — На фабрику, купцу, — ответила хозяйка. — Много зарабатываете? Хозяйка не сразу ответила. — Полтора рубля в неделю. — Это сколько же в день? В воскресенье не работаете? — В праздник девушки на себя работают. — В сутки, значит, двадцать пять копеек, по копейке за час. — Этак. — На работника по шести копеек. — А привезти, да отвезти пряжу? ещё два дня с мужиком, да с лошадью прикинь. — И тяжёлая работа? — Нет её тяжелее. — А воздух какой? От него ведь не долго проживёшь на белом свете. — Вот в Абрамовском сам купец особый дом выстроил, — у всякого свой станок… Там хорошо… И челночок самолёт устроил: сам челночок перепрыгивает, а здесь видишь как — изломаться пять раз на минуту всем телом надо… И проворная работа: в три раза скорее против нашей. — Что ж у себя не заведёте такого самолёта? — Где завести? Десять рублей такой челнок стоит — где их взять? — Десять рублей? А сколько лет уже работает самолёт? — Лет сорок работает. — А вы давно работаете? — Я-то? У неё умное длинное белобрысое лицо. Она поднялась от самовара, спрятала руки под мышки и с удовольствием вспоминает. — Тридцать второй год. Она опять быстро наклоняется к самовару и я снова вижу только её костлявую длинную спину в грязном сарафане. Я начинаю подсчитывать. Челнок-самолёт в три раза быстрее: в неделю на три рубля больше… в месяц двенадцать рублей, в год сто сорок четыре. В тридцать лет 4.500 рублей. В пятнадцать лет капитал удваивается — итого до девяти тысяч рублей сбережения. Я совершенно ошеломлён и делюсь впечатлением с хозяйкой. Она бросила совсем самовар, подсаживается ко мне и начинается проверка моих вычислений. Мы по несколько раз возвращались назад, она впилась в меня и когда, наконец, снова получается девять тысяч сбережения, она замирает и так и сидит недоумевающая, огорчённая. — У вас была бы такая пенсия, такое состояние… Она напряжённо думала и вдруг, встав, равнодушно сказала: — Суета бескорыстная… — Как вы сказали? — Говорю: суета бескорыстная вся наша работа. Она отошла к самовару и то рассеянно, то убеждённо всё повторяла: — Суета бескорыстная. Хорошее выражение. А от станка всё так же несётся пыль, забиваясь плотнее в углы старой избы и в грохоте и стуке его, точно эхо, по слогам, кто-то повторяет в душной, смрадной избе: — Суета, суета, суета. С рассветом мы покинули избу в тот момент, когда за станок усаживалась новая заспанная очередная и, уже за окнами, я всё слышал ещё знакомое: — Суета, суета, суета… И долго ещё я не мог отделаться от мысли и об этом станке, сорок лет тому назад выдуманном, с его стоимостью в десять рублей, и об этой семье, пристёгнутой ещё к деревне и уже тяжело и грубо отрываемой от неё иной жизнью. Не пропустите: • Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. На станции (рассказ) • Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Как одна маленькая девочка заснула (сказка) • Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Книжка счастья (сказка) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |