I

Московский хирург Модлинский имел огромное несчастие уморить пациентку, которой он сделал опасную операцию, не спросив на то разрешения ни самой больной, ни её родных. Впрочем, если бы он и спросил разрешения, много толку из того не вышло бы, ибо и больная была, и родители её суть люди тёмные, мужики. Раз доктор со светлыми пуговицами приказал бы им необходимость операции, единственным ответом с их стороны медицинскому начальству могло быть:

— Вы наши отцы, мы ваши дети. Батюшка, делай!

Батюшка сделал и — зарезал. Зарезал по всем правилам искусства: сам В. Ф. Снегирёв свидетельствовал на суде, что операция была произведена на славу, хирург не мог работать чище, а уж В. Ф. Снегирёву — известное дело — не только книги, но и Драги в руки. Г. Модлинский не забывал в животе оперируемой ни пинцетов, как делывали это иные хирурги, ни клубка ниток, как случалось с другими; всё было чисто, аккуратно, мило, благородно. Но больная. по упрямству и неблаговоспитанности своей мужицкой натуры, всё-таки взяла да умерла. И не от чего было умереть, а умерла. На зло науке, на зло искусству хирурга, на зло констатированной необходимости сделать операцию, — по какому-то таинственному, посмеявшемуся и над наукою, и над хирургом, процессу организма, который операции не пожелал и отомстил за неё жесточайшим воспалением брюшины с быстрым смертным исходом.

Итак, положение лиц и обстоятельств в трагической истории этой таково.

Учёный врач. Безграмотная больная.

Безграмотной больной, по мнению учёного врача, подтверждаемому теорией его науки, необходима немедленная и ранее непредвиденная операция. Без операции этой больная — человек пропащий. Спрашивать у больной, желает она быть человеком пропащим без операции, или хочет рискнуть, авось выправит её операция, — совершенно излишне: больная — невежда, родители — невежды. Обязанность врача — спасать находящийся в руках его, болеющий организм всеми средствами своего знания и искусства. Указуемым средством спасения является для г. Модлинского операция. Прибегая к ней, он исполняет свой долг. Исполнил долг — и зарезал. И родители кричат, что он не имел права исполнять свой долг, потому что они не спрошены были о разрешении оперировать, и вот — потому, мол, что операция была произведена без нашего разрешения — больная вместо того, чтобы спастись, неожиданно и нелепо умерла. Судите г. Модлинского! Убийца г. Модлинский! И г. Модлинского судили и нашли виновным, и присудили к семидневному аресту. Наказание до-смешного малое, если считать г. Модлинского ответственным и повинным в смерти больной, но очень неприятное нравственно, если принять в соображение, что все подробности операции, зависевшие от воли г. Модлинского, за которые он ответствен перед законом, врачебною этикою и собственною совестью, были выполнены им не только образцово, — блестяще. Г. Модлинский — сам не из маленьких хирургов, практик, каких мало: тридцатью тысячами больных похвалился он на суде! — говорит, что операция не могла погубить его пациентки. Г. Снегирёв, уже совсем большой медицинский авторитет, его поддерживает. Надо верить. Будем верить.

Следовательно, г. Модлинский судился и обвинён только за то, что произвёл необходимую по науке операцию, не спросив на неё позволения у людей, которые ни в каких операциях ровно ничего не понимают, и которых — добавлю — он обязан был не послушаться в том случае, если бы, например, они запретили ему операцию, а он бы видел, что без операции больная задыхается и готова умереть. Иначе он был бы повинен в оставлении больной без необходимой помощи, и — вопреки всем желаниям и нежеланиям родных — подлежал бы суду товарищеской корпорации, а через таковую, затем, весьма вероятно, и уголовному.

Посмотрим же теперь: что за счёты имеются между врачом, больным и родными последнего в праве и способах лечения? Насколько сам больной, родные и проч. властны «разрешать» и «не разрешать», «соглашаться» и «отвергать»?

Нечего и говорить, что принципиальный ответ на этот вопрос может быть только один: всякий человек — хозяин своей жизни, своего тела, и без его личного позволения нож хирурга не может коснуться его членов. Но — даже что касается «личного позволения» — нет правила без исключения, а уж что касается «личного позволения», перешедшего в другие руки, т. е. к родителям, опекунам, родственникам, то практика житейская здесь, право, похожа на глаголы третьего греческого спряжения, которые чуть ли не все изменяются по формам исключений, еле соприкасаясь с формами правила.

Умершая пациентка г. Модлинского была невежественная крестьянка, таковы же и её родители. Но ведь надо же сознаться откровенно: если бы и нам, гг. интеллигентам, авторитетный врач поставил на выбор — делать или не делать близкому нам человеку такую-то и такую-то операцию — мы оказались бы, в девяти случаях из десяти, в затруднении ответить, ничуть не меньшем, чем эти невежественные люди. Ибо несть незнания вящего, чем незнание российского интеллигента во всём, что касается его белого тела. Г. Протопопов, сотрудник «Нижегородского Листка», напечатал свои разговоры с различными российскими интеллигентами по вопросам анатомии, физиологии, естественных наук. Я давно не хохотал более от души, чем читая этот свод почти фантастической белиберды, но — над чем смеётесь? над собой смеётесь! То-то и ужасно, что г. Протопопов совершенно прав: он ничего не преувеличил, и россиянин, часто украшенный титулом доктора прав или истории, не знает, где у него печень, где почки, сколько у него в спинном хребте позвонков, и каково строение самого мозга, которым он неустанно работает изо дня в день. Помню такой московский анекдот. В моду вошла «блуждающая почка». К Остроумову, который и ввёл её в моду, приезжает товарищ-профессор, филолог, человек насчёт здоровья мнительный.

— Алексей Александрович, помогите.

— Что с вами?

— Почка блуждает.

— Где же боли вы чувствуете?

— А вот тут: сбоку, пониже правого плеча, между рёбрами…

Покачал Остроумов головою:

— Да, говорит, здорово у вас эта почка заблудилась, — отсюда, пожалуй, ей никогда и домой не попасть…

За весьма немногими исключениями, мы — пред лицом медицины и естественных наук — хуже, чем дикие: те своё тело знают, — мы просто звери, в роде того раненого льва, который попался на встречу беглому Андроклу в пустыне. Лев занозил себе ногу, выл, погибал и не знал, как от занозы освободиться. Андрокл вынул ему занозу, и лев исцелел. Разумеется, Андрокл не спрашивал на подвиг своего милосердия согласия у бессловесного льва, и, покуда производил операцию, лев и рычал, и голову ему готов был скусить. Однако, из того не следует, чтобы Андрокл должен был оставить льва без помощи. Не следует и того, — чтобы, если операция не удалась бы, и лев бы подох, Андрокл повинен был в его гибели, ибо сделал операцию без предварительного о том совещания с самим львом или с его степными родственниками.

Так вот, — что касается этой чисто практической стороны в современной хирургии, как в искусстве вынимания всякого рода заноз и болячек у бессловесно-недугующих пациентов — то вопрос, возбуждённый процессом г. Модлинского, почти во всех его житейских приложениях на русской почве, покуда решительно не стоит медного гроша. Авторитетный хирург может заявить русскому пациенту, что, для спасения жизни ему необходимо удалить оба мозговые полушария, кусочек сердца, весь позвоночный столб — и пациент, в невежественной кротости своей, поверит. Согласится, нет ли, — другой вопрос, оно от храбрости пред ножом зависит, — но поверит. И, если не согласится, то впоследствии, хворая, даже жалеть будет:

— Вот ведь — говорили мне, дураку: надо желудок вырезать… не послушался, — ан теперь в нём и катар.

Я знал доктора, старого, пьяного госпитального шутника который с серьёзным видом спрашивал больных:

— Угодно вам, чтобы я подвергнул вас акефализации? Это единственный способ возвратить вам здоровье.

И, — по собственному его сознанию, — был лишь однажды обруган за свою неуместную остроту каким-то «изверженным» дьяконом, не позабывшим греческого языка.

Знал я и управляющего одним большим южным имением, человека необразованного, но весьма смышлёного, который позволил отрезать себе ногу, только потому, что ему понравилось слово «ампутация».

— Я тогда на паровой мельнице под приводной ремень попал. Поранило не ахти как, да запустил рану — загноилась. В Харьков, в клиники. Смотрят — сам Грубе покойный! — головами качают. Спрашиваю: операция, пожалуй, понадобится?.. Нет, уж, говорят, какие тут операции! Ампутировать ногу надо. Согласны на ампутацию?.. А я и рад, что без операции. Ампутация! Слово звонкое! На амбицию даже похоже!.. Согласен!.. Ну, дали хлороформу понюхать, — очухался: нет ноги. Где нога?! — Отрезали! — Да ведь не хотели резать? Ампутацию обещали? — И была вам ампутация, да ещё какая блестящая…

Если бы г. Модлинскому удалось поставить на ноги больную, за которую его судили, никто бы не поднял даже голоса, чтобы спросить его, по какому праву произвёл он операцию, спрашивал он или не спрашивал пациентку и родных. Зверь Андроклов выздоровел — только это и требовалось доказать. Молодец Андрокл! Да здравствует Андрокл. Зверь Андроклов умер, — а, это уморил его Андрокл! Негодяй Андрокл! К зверям зато самого Андрокла!

Хирургия — наименее гадательная область медицины; если проследить статистически, то врачебные ошибки и несчастия в её области реже, чем во всех других. Но каждая ошибка хирургии производит огромную сенсацию. Ибо хирург в белом переднике ходит, сталью сверкает, кровью обливается. Он — явление яркое, заметное, его неудачи трагически бросаются в глаза. Их характеризуют словом «зарезал» — словом жутким, более страшным, чем даже «залечил», «отравил», которыми весьма часто чествуем мы неудачи терапевтов. Но, на самом-то деле, какая принципиальная разница существует между положением хирурга, который чтобы спасти жизнь больного, вынужден пустить в ход нож, и терапевта, вынужденного прописать стрихнин, мышьяк, вообще сильно действующее средство? Решительно никакой. И здесь, и там орудия смерти должны стать в руках искусного и знающего человека орудиями спасения человеческих жизней. В девяносто девяти из ста случаев, когда врач оставляет на письменном столе вашем рецепты, вы не знаете: ни что он прописал, ни на какие ткани и вещества в организме человеческом составные части прописанного действуют, — ждёте только целебного действия от лекарства по рецепту. И, разумеется, ни одному врачу не приходит в голову, когда он поставил диагноз, требующий подвергнуть организм действию таких-то и таких-то лекарств, спрашивать больного:

— Позволяете прописать вам мышьяк?

— Родители ваши согласны, чтобы я прописал вам стрихнин?

— Угодно вам принимать cannabis indica[1]?

Ибо и больной, и родители, на вопросы эти, хлопали бы только глазами: а почём же они-то знают, позволять ли, соглашаться ли, угодно ли? Вопрос не в том, вопрос — надо ли; а, надо ли, может решить только врач, который для того и призывается, а никак не собственное их невежество.

— Но, — скажут мне, — терапевтам указаны пределы, в которых они могут прибегать к сильнодействующим средствам, не рискуя жизнью больного, и за которыми для них тоже начинается уже область преступных злоупотреблений и жестокой уголовной ответственности. В хирургической же области риск жизнью больного не ограничен, почему и произвол врача стесняется в гораздо более узкие рамки.

1) Это возражение практическое, а не принципиальное. 2) Пределы риска, о котором в нём говорится, до такой степени растяжимы, что их в конце концов почти не существует. Почитайте-ка в великолепной и мрачной книге, которою талантливый Вересаев[2] так жестоко потряс современную русскую медицину, о непостижимых случайностях и qui pro quo[3] в этих «пределах». 3) И терапевт с мышьяком, и врач с ножом подступают к больному одинаково не за тем, чтобы его губить, но за тем, чтобы дать ему выздоровление, — оба предполагаются на то имеющими право и достаточно искусными, — оба имеют регламентацию своего образа действий, — и обоим равно — чтобы точно объяснить пациенту, что и зачем с ним будут делать, пришлось бы, предварительно, месяца два читать ему лекции по анатомии, физиологии.

— Итак, спросят меня, ваше конечное мнение, что пациент в руках врача — до выздоровления своего — раб, вещь, и должен слепо подчиняться врачу во всём, что тот ему ни велит и что с ним ни сделает?

— Нет, это не моё мнение. Сохрани, Господи, чтобы я сказал такое «должен», — я, всю жизнь свою избегавший докторов старательнее, чем черкесов в горах, и боявшийся лекарств больше, чем самых лютых болезней. Нет. Это только — практическая точка зрения на современное отношение между обществом русским и его медицинскою помощью. Первое слишком мало развито, чтобы иметь возможность критиковать своих врачей по существу, а, не имея возможности критики, пользоваться правом её, значит работать не на дело, а на форму. Принципиально Модлинский кругом виноват, но между принципиальными требованиями и практическою жизнью легла пропасть такого взаимонепонимания, что в конце концов ведь Модлинский-то совершенно искренно недоумевал, а, может быть, и негодовал на суде:

— За что меня?! Кажется, я старался!

Невежество масс русского общества, не говоря уже о народе, создаёт тот учёный, медицинский деспотизм, проявлением которого провинился Модлинский. Провинился, потому что больная умерла, — и отличился бы, если бы выздоровела. А ведь, что деспот убивающий, что деспот излечивающий — всё деспот, всё носитель и выразитель начала противообщественного. Этот научный медицинский деспотизм, конечно, очень нежелательное явление, и бороться с ним надо. Но только не такими средствами, как обрушились на злополучного Модлинского, явившегося козлом отпущения — единственно за то, что его каста о здоровье человеческом знает очень много, а сами человеки не знают ровно ничего.

II

В Москве опять хирургическая трагедия, и на этот раз совершенно обратного порядка, чем с жертвою-Черновою и «злодеем»-Модлинским. В больницу поступил мальчик-крестьянин; спасти его жизнь могла только быстрая операция. Врач, «памятуя историю г. Модлинского», не решился на операцию без согласия родных. Родные в деревне. Послали письмо в деревню. Пока пришёл разрешающий ответ (через четверо суток!), больной умер. Кто виноват в его смерти? Вопрос нетрудный и ответ ясный: врач, который видел, что операция необходима, но не посмел её сделать. Но врач — лишь прямое, непосредственное, слепое орудие нового хирургического преступления, совершённого в Москве. Он виновен, но заслуживает снисхождения, как человек, действовавший не с полным разумением своих прав и обязанностей. Истинная же виновница деяния — та безобразная путаница, что царит в вопросе медицинской помощи вообще, хирургической, как видим, в особенности, а уж с процесса г. Модлинского, сбившего с толка и врачей, и пациентов, — нарочито.

Говорят, что Модлинский — грубый, самовластный, заносчиво-самонадеянный человек. В этом духе говорили о нём свидетели-сослуживцы. В этом духе получил я письмо от одного читателя, «имевшего несчастье» лечить у г. Модлинского свою дочь. Всё это весьма может быть. Но личные качества г. Модлинского к данному вопросу очень мало относятся. Можно лишь сожалеть, что оценка дурных нравственных сторон г. Модлинского, примешавшись к разбирательству принципиальной стороны «инцидента», до известной степени затемнила последнюю, и о деле г. Модлинского многие до сих пор судят, как о частном поступке дурного человека и злого врача Модлинского, а не об общей возможности такого же поступка для каждого врача-хирурга, — будь он новый Малюта Скуратов или ангел доброты и невинности, — безразлично.

Между тем, только этот вопрос принципиальной возможности и интересен общественно. Что нам до г. Модлинского? Важен врач-хирург. Пусть он будет хоть Вельзевул характером, — лишь бы хорошо лечил и лечил в объёме прав своих и обязанностей. Уж более крутого самодура, более типичного медицинского диктатора, чем покойный Захарьин, не выдумать. Да и вообще, медицинские знаменитости ни мягкостью характеров, ни вежливостью не отличаются. Покойный Боткин был отрадным исключением, — так зато и ставят же его в образец и поучение всем медицинским светилам, вот уже скоро четверть века: его одного, не находя ему, по сердечности, ни заместителя, ни в уровень товарища. Важен не Модлинский — представитель школы и поколения, щеголяющих деспотизмом и грубостью — важна даже не самая школа эта, ибо она есть явление преходящее и временное, — важно обсудить тут вечное и неизменное: юридическое и нравственное право врача-практика на необходимую помощь больному.

Врач грубый и решительный провинился тем, что у него умерла больная после операции, произведённой без разрешения родных. Врач слабохарактерный и трусливый провинился тем, что у него умер больной оттого, что не была сделана операция, которой осторожный врач не хотел произвести до разрешения родных. Два полюса условной медицинской этики, на которых, однако, как и на земных полюсах, несмотря на географическую противоположность их, картины и условия одинаковы. И у Модлинского — смерть, и у его коллеги-кунктатора — смерть. Но Модлинский имеет хоть то, если не извинение, то объяснение, что — хотел помочь больной, был уверен, что поможет, и, по отзывам экспертов, до Снегирёва включительно, сделал всё от него зависящее, чтобы помочь, и мастерски сделал. Кунктатор же памятовал единственно юридическую и нравственную ответственность, которая обрушится на него, «как на Модлинского», если он сделает операцию без разрешения родных. Он четыре дня смотрел на задыхающегося мальчика — весьма вероятно, что глазами, полными сочувственных слёз, — и ничего в помощь больному не сделал, хотя очень хорошо знал и видел, что и как надо сделать. Г. Модлинский слишком грубо и круто применил к хирургии вывернутый им на изнанку девиз, — «fiat mundus, pereat justitia»[4]: вышла беда. Кунктатор самоохранительно застыл на ортодоксальном девизе — pereat mundus, fiat justitia[5]: вышла беда вящая. Очевидно, гг. медикам, юристам и представителям общественной мысли надо посоветоваться и сговориться между собою о какой-нибудь благой средине между полюсами, на которой бы бед не выходило, или — если будут выходить — то ни mundus[6], ни justitia[7] не чувствовали бы себя так удручёнными и сконфуженными, как сейчас, пред двумя московскими жертвами.

Не мне, случайно столкнувшемуся с вопросом и случайно им заинтересовавшемуся, предлагать проекты к его разрешению. Тут нужны — говоря метафорически —

Häupter in Hieroglyphenmüzen,

Häupter in Turban und schwarzem Barett,

Perückenhäupter und tausend andre…[8]

Но полагаю, что в таковых, усердных и охочих, головах среди российской интеллигенции недостатка не окажется — тем более, что надо разрешить дилемму, роковую и кровную для всякого.

Странно и двусмысленно стоит сословие врачей в русском обществе. Это — какие-то и поклоняемые нами, и ненавидимые боги. Мне часто кажется, что, когда только ещё зарождалась теократия, когда пророки, высшие носители неведомых черни тайн духа, ходили по земле и властным словом покоряли народы своему этическому ярму, — происходил тот же смешанный процесс общественных умиления и ярости, какой окружает сейчас врачей, этих носителей неведомых тайн плоти, которые, с каждым днём, забирают над нами большую и большую власть. Если мы возьмём какую-либо из многочисленных современных утопий о будущих веках человеческой истории, во всех них без исключения врач-естествоиспытатель — господин мира, а наука его, питающая, охраняющая и совершенствующая тело наше, — новая форма религии, которою определяются и самые социальные условия, с их медовыми реками в кисельных берегах. Что верхние слои общественные уже повсюду, сознательно или бессознательно, исповедуют эту религию и молитвенно подчинены могучим жрецам её, несомненно: правила гигиены, санитария etc.[9] уже господствуют над обществом и управляют им, общество пропагандирует их, карает грехи против них. Образованные классы уверовали в них добровольно, по знанию, разуму и убеждению, — в тёмные массы вера проводится, как всегда, силою: хотя не огнём и мечем, — зато полицейскими протоколами. Как религии духа почитались от народов обязанными, в лице представителей своих, производить благие чудеса духа, — так и новая медицинская религия плоти, для поклонников её, имеет целую иерархию чудотворцев плоти, с каким-нибудь Захарьиным вверху и маленьким земским докторком внизу. Захарьин — великий чудотворец, папа медицины — обязан совершать и великие явления помощи здоровью своих верующих, кардиналы его — поменьше, прелаты — ещё меньше и так далее до скромных деревенских кюре, умеющих лишь, по старому Мольерову рецепту —

Clysterium donare,

Postea purgare![10]

И все эти люди большого и маленького чуда весьма любимы, чтимы и покланяемы, — покуда чудеса их, большие и маленькие, им удаются, и мы видим, что они, действительно, властью своею над телом нашим сильнее нас, и мы должны покоряться воле их, если хотим быть здоровы. Но обязанность этого повиновения, счёты с этим «если» втайне тяготят нас, и мы несём медицинский гнёт с такою же подавленной строптивостью, как иудеи в пустыне тайно ненавидели Моисея и, в благоговейном ужасе падая к ногам его после каждого грозного и благодетельного чуда, устраивали ему злейшие скандалы всякий раз, что пророк не торопился и не хотел свою паству чудом ублажить. В «Братьях Карамазовых» очень тонко и верно психологически описано злорадство, которое охватило целый город, когда умер старец Зосима, и никаких от него чудес, как все ожидали, не произошло, но стал он, самым естественным порядком, разлагаться. Когда старцы Зосимы медицины не оправдывают надежд наших на чудеса их in verbis, herbis et lapidibus[11], общество охватывает прилив такой же злорадной ненависти, и нет для нас уже существа более противного, более достойного побиения камнями, чем неудачный медицинский чудотворец. Зарезал! — Залечил! — Отравил!.. Разбойники! шарлатаны!.. под суд! в тюрьме сгноить!.. — весь этот гул проклятий приходилось слушать даже самым великим врачам-практикам, пред которыми ещё накануне с благоговением преклонялись Париж, Лондон, Петербург, да и завтра — после нового, очень уж ярко удавшегося чуда — опять преклонятся.[12] У того же Модлинского прошло через руки 30.000 больных, 29.999 он выпользовал, а на одном чудо не вышло. И 29.999 чудес удачных сразу забыты ради одного чуда неудачного, и хуже Модлинского нет уже человека на свете. Чисто — самоедские идолы, которых мажут салом по губам, когда самоеду везёт на охоте, и секут розгами, когда у самоеда ни пера, ни шерсти.

Когда, при холерных и иных эпидемиях, разыгрываются народные бунты, всегда дорого обходящиеся медицинскому сословию, — интеллигенция, обыкновенно, возмущается невежеством и грубостью тёмной массы, зачем она не понимает, что ей хотят пользы, и бьёт тех, кто несёт ей помощь и спасение. Мужик до сих пор видит в докторе усовершенствованного знахаря, способного вылечить, способного и уморить. Наблюдая смерть в массовом явлении, он, по прямолинейной логике первобытного неразвитого ума, приходит из ошибочной посылки к ошибочному выводу: очутившись на попечении учёных знахарей, холерные не выздоравливают, а умирают, — значит, учёные знахари не лечат, но морят. А — коли так — бей знахарей! Это ужасно, и интеллигенция хорошо делает, что возмущается и огорчается темнотою народною. Но то остервенение, с каким она сама набрасывается на каждую огласившуюся оплошку врача, — нельзя не сознаться — очень недалеко ушло от «холерных бунтов» нашего простонародья. Разница есть в размерах, формах, но не в принципе. Ненависть к идолу, не умевшему произвести целебное чудо, — та же самая, стремление уничтожить его или хотя высечь в зале суда и на газетных столбцах, — пожалуй, даже ещё вящее.

III

Опять выплыл на поверхность жизни вопрос о врачебной тайне и, главным образом, о праве или, по мнению других, даже обязанности врача быть не только целителем телес наших, но и, так сказать, «полицейским от медицины»: обличать гласно и уличать пациентов, к нему обратившихся, в случае, если таковые физически вредны для общества, в котором живут. Немцы, устами некоторых своих авторитетов, властно и категорически высказались за право разоблачения. Именем науки о здоровье они желают быть хозяевами народного здоровья. Хороший хозяин не допустит, чтобы в его стадо вошла паршивая овца, которая заведомо заразит и перепортит других овец. Раз врач становится и признаётся пастырем человеческого стада, логическая последовательность требует для него права удалять от своей паствы прокажённого, сумасшедшего, т. е. всякого, кто своим физическим недугом в состоянии нанести вред здоровью ближнего в настоящем времени чрез общение или в будущем чрез больное и порочное потомство.

Требование вполне основательное и последовательное, но, в то же время, ужасно непривычное и даже грозное. Если вдуматься хорошенько в этот, казалось бы, второстепенный общественный вопрос о врачебной тайне, он вырастает в неожиданно громадную величину. Я рискну даже сказать: разрешение вопроса в пользу разоблачения произвело бы столь глубокий этический и социальный переворот, что с него история могла бы начать новую европейскую эру.

В течение всего прошлого года не сходило с газетных столбцов шумное дело хирурга Модлинского, который погубил больную неудачною операцией, сделанною без разрешения родных пациентки. Врач, признавая себя ответственным за случившееся несчастие, как за плачевную нечаянность, с гордостью отстаивал своё профессиональное право распоряжаться жизнью больного, ему вверенного, как знание и наука велят ему, врачу, а не как хотят сами больные или их родственники… О Модлинском много писано pro et contra[13]. Оставим в стороне жалкие слова, рассыпанные по его адресу, сентиментальные упрёки, высокопарные апологии, выражения симпатий и антипатий образу его действий. Меня поразили в этом человеке не частные его достоинства и недостатки, о которых повествовалось и на суде. и в печати, как врагами Модлинского, так и его защитниками, в объяснение его диктаторского своеволия. Я был глубоко заинтересован тою повелительною силою веры в науку и в право науки, которая сказалась в этом своевольном акте. Заинтересовал меня жреческий фанатизм Модлинского к могучей богине Гигии, не изменивший ему нимало и пред лицом судилища.

Убеждённая властность Модлинского, твёрдая, искренняя уверенность его, что, если он знает, что надо резать тело, то и должен его резать, не справляясь, хочет ли тело быть изрезанным, — твёрдое исповедание им веры, что воля науки выше воли её пациента, таили в себе что-то, как я сказал уже, жреческое: религиозное, вдохновенное. Мы знаем, что Модлинский не остался одиноким: при множестве противников и порицателей, он имел не менее пылких защитников. Следовательно, врачей-фанатиков, для которых медицина сделалась повелительною научною религией, очень много на свете. Они проповедуют свою веру и словом, и делом, и уже требуют покорности ей от общества. Общество идёт навстречу их проповеди и притязаниям очень охотно. Век наш жизнелюбивый и болебоязненный. Храня свои тела грешные, мы ни в какой другой интеллигентной профессии не нуждаемся так часто и настойчиво, как в медицинской, никакому другому контролю над собою не подчиняемся с такою покорностью, как врачебному. Могучее течение общества под медицинский покров стихийно: его не в состоянии ни остановить, ни задержать даже откровенные предостережения таких доброжелательных «изменников корпорации», как талантливый г. Вересаев[2]. Общество ищет положительных ручательств за своё здоровье. Ручательства предлагает ей медицинский контроль. С каждым днём расширяя свои права и претензии, он готовит двадцатому веку как бы новую властную религию плоти, с такою же священною корпорацией жрецов профессионалов, с такими же повелительными заповедями и обрядами, как было в старых религиях духа.

Сейчас интервьюируют профессоров о врачебной тайне: в праве ли доктор, зная, что жених — люэтик, предупредить о том невесту и её родителей? Но ещё в 1901 году врачи Пироговского съезда выразили pia desideria[14], чтобы жених и невеста, до вступления в брак, обязаны были заручаться медицинским свидетельством, что они не больны дурною болезнью в заразительных и вредных для потомства формах. Вот — лучшее доказательство мысли, что медицина перестаёт быть только наукою и практикою науки, что она перерождается социально в силу высшую, что общество вручает ей понемногу власть и обязательность религиозные. Всякая религия получает властное общественное значение лишь в то мгновение и чрез то обстоятельство, когда она накладывает руку на формировку семьи, когда брак, чтобы стать законным и признанным общественно, нуждается в непременной его санкции ею. Сейчас брак узаконивается чрез церковный обряд, совершаемый священником, который, чтобы допустить жениха и невесту к венчанию, требует от них длинный ряд условий пригодности к браку с религиозно-нравственной точки зрения, установленных неподвижно и очень давно. Освободительный, свободомыслящий дух восемнадцатого и девятнадцатого веков мало-помалу расшатал авторитет этих условий, и так как церковь, в особенности католическая и православная, не хотели уступить в них обществу ни пяди, то исподволь создался компромисс гражданского брака. На Западе он получил или получает права законности, у нас, помимо фактического господства своего в нелегальной или полулегальной семье раскола, начинает перетягивать к себе симпатии огромных масс интеллигенции, громко взывает о правах для себя, резко и единодушно, устами всей почти печати, протестует против отчуждения, создаваемого для брачующихся граждански и для детей их законом государственным и церковным. Хорошо известно всем, что и правительственная воля отчасти пошла навстречу этим протестам: в России нет более «незаконнорождённых», гражданские права «внебрачных детей» несколько расширены, облегчены способы их узаконения и т. д. Трудно сомневаться, что рано или поздно общество вынуждено будет признать равноправие брака гражданского с браком церковным. Это — вопрос срока, а не принципа. Церкви, как то и было в первых веках её, останется обряд, символически создающий семью, практическая же санкция создания перейдёт в руки государства или, как на Западе, местного самоуправления, причём, конечно, в корень изменятся и условия, и процедура санкции. Замечательная вещь! Мне приходилось говорить на эту тему со многими просвещёнными представителями нашего духовенства, и, к удивлению моему, я ни в одном из них не встретил вражды к этим перспективам:

— Наше искреннейшее желание, — говорили они, — чтобы от брака, как таинства церковного, отпало всё, что приносит в него гражданский закон; чтобы в вопросе брачном священник был только священником, не примешивая к духовным обязанностям своим функций гражданского чиновника; чтобы всё предварительное следствие брачного процесса (так называемый обыск) о правах вступления в брак, со всеми их гражданскими условиями и последствиями, совершала светская власть, гражданское же учреждение, а к нам приходили бы верующие лишь получить просимое таинство, которого они достойны, в обряде и духе нашей матери-церкви.

Итак, семейное начало можно считать уже на пути, хотя, может быть, и не близком, к эмансипации от церковного контроля, на переходе к контролю общественно-государственному, т. е. к свободному гражданскому контракту между брачующимися, проверенному специальным государственным учреждением в правоспособности сторон и освящённому, — для людей религиозных, верующих, — обрядом церковным. Закон, глаголавший к человеческим обществам именем Бога, ослабляет свою принудительную волю, смягчает силу, карающую ослушников, принимает компромиссы и даже ищет компромиссов.

Но привычка человека к дисциплине, диктуемой силами, высшими его личной воли, не в состоянии оставить общество без пастыря. Ослабела власть стремившихся вещать духом, нарождается власть учителей и жрецов, вещающих религию плоти.

Общество оставляет тех, кто хотел спасти его душу, и подчиняется тем, кто обещает ему сберечь как можно дольше и возможно благополучно его тело. Все, кто учит видеть в теле врага человеков, — враги медицины и медиков, так как медицина есть именно наука телолюбия… На заре христианского аскетизма апостол Иаков запрещал верным лечиться иначе, как молитвою и освящённым елеем пресвитеров церковных. И, почти две тысячи лет спустя, творец религии самоотречения, вышедшей из христианских начал, Лев Николаевич Толстой, обрушился на медицину с тою же отрицающею ненавистью в «Крейцеровой Сонате». Врагов у медицины много, но всё враги не сильные, не исключая даже и Льва Толстого. Расшатанный было медицинский девиз древней европейской культуры: mens sana in corpore sano[15] две тысячи лет боролся за своё существование и, наконец, вторично покорил общество. Corpus sanum[16] повсеместно становится общественным идеалом. Наука, обещающая превратить членов общества в corpora sana[16], делается владычицей общества. Она требует непреложной себе покорности, — именно религиозного пред собою благоговения, — желает получить власть и силу подчинять личность своим запросам, ищет права и возможности карать за неподчинение. Сеньора пятнадцатого века никто не мог обязать держать в чистоте двор своего замка или отправить в госпиталь слугу, заболевшего заразительным недугом; но, если до ушей инквизиции доходил слух, что сказанный сеньор произвольно толкует догмат о Непорочном Зачатии или отрицает существование дьявола, его тащили в суд, сажали в тюрьму, сжигали на костре. Сеньор двадцатого века свободно толкует о каких угодно глубинах духовной религии, но ежели санитарный осмотр найдёт двор его палаццо в свинском виде, то сеньора оштрафуют, а при дальнейшем упрямстве в нечистоплотности он может посидеть и под арестом. Религия corporis sani[16] давно уже требует из семьи в своё ведение заразительно-больных её членов. Она вмешивается в похоронный ритуал, предписывая порядок погребения дифтеритных, оспенных и т. п. мертвецов, безопасный для живых и здоровых. Она входит в дома с дезинфицирующими средствами и брызжет сулемою в углы и стены, чтобы убить кишащих в воздухе микробов совершенно с тою же энергией и настойчивостью, как исстари в домах верующей паствы кропят святою водою, чтобы брызгами. её освободить жилища людские от нечистой силы.

Контроль брака религией положил начало церковной общине, в которой благом считалась строгая, взыскательная дисциплина духа, злом — сильная плоть, торжествующая над этою дисциплиною. Контроль брака медицинскою наукою создаёт общину иного вида. Благом в ней будет признаваться сильная, жизнеспособная плоть, злом — всё, что уменьшает силу и жизнеспособность. Христианин первого века полагал грехом лечиться от болезни. Культура века двадцатого объявляет грехом болезнь. В старом греко-римском мире человеком, угодным божеству, почитался властный богач, в мире христианском — нищий и больной страдалец, измождивший своё тело, чтобы возвысить дух. Любимцем богов, по взглядам наплывающей в мир культуры, должен почитаться человек, в котором огромное телесное здоровье станет фундаментом для огромной мыслительной способности. Задача века — оздоровление общества.

Сифилис — первая болезнь, полицейскую власть над которою врачи ищут взять в своё ведение: первая, так сказать, ересь человеческого организма, против которой хочет учредиться благожелательная медицинская инквизиция. Но ведь заразителен и способствует вырождению не один сифилис. Страшен туберкулёз, страшна проказа, страшны психозы, да, наконец, мало ли болезней могут быть признаны и объявлены заразительными и вредными для потомства с течением времени? Принцип, что врач может налагать veto[17] на брачную правоспособность жениха и невесты по их болезненности, не может остаться без развития: уж слишком он широк, даёт слишком большую власть над обществом, слишком соблазнительно растить его и укреплять и слишком удобно ему расти и укрепляться. В чьих руках власть над браком в обществе, та сила и господствует в нём. Как знать? Быть может на рубеже двадцать первого столетия, правнуки наши, влюбясь и мечтая побрачиться, будут волноваться уже не теми затруднениями, что вот — они кум и кума, что его брат женат на её сестре, что не истёк срок безвестного отсутствия первого мужа или первой жены и т. д.

Но:

— Я люблю вас, Марья Ивановна, будьте моею женою.

— Ах, Иван Иванович! Не сомневайтесь в моей взаимности, но, увы! жестокий рок разлучает нас на веки. Ведь, если не ошибаюсь, ваша маменьки умерла от туберкулёза лёгких?

— К сожалению, это так.

— А у меня дядя сидит в больнице Николая Чудотворца, на попечении доктора Томашевского-правнука. Сами посудите: возможен ли наш союз? Какой врач согласится утвердить наше брачное свидетельство? Разве мы имеем право на потомство? Это — уголовное преступление. Нас под суд отдадут.

Религия духа исходит из идеи, что дух человеческий — дуновение Божие, и человек не есть собственник, но только владелец души своей, которая должна рано или поздно возвратиться к Богу, и Бог спросит ответ с неё за жизнь на земле, в теле, чем она погрешила, чем она спаслась. Это — идея ответственности за себя. Из неё выросло понятие долга, которое, развиваясь в благую сторону, породило цивилизацию, а, в обратной эволюции, тормозило цивилизацию, создавая косное невежественное суеверие и духовный деспотизм. Не ушли от этих зол ни еврейство, ни ислам, ни христианство. Последнее, как скоро восторжествовало в Европе и, дробясь на вероисповедания, стало в ней государственною религией, повсеместно и значительно утратило свою первобытную чистоту и кротость. Восемнадцатый и девятнадцатый века усердно работали, двадцатый работает, чтобы снять с религий своих чуждое им наслоение повелительной властности, — возвратить личности свободу воли.

Добыв или добывая себе право существовать по свободной воле, личность, естественно, дорожит прежде всего сама собою, заботится о самоохранении, которое обеспечило бы ей как можно более длинный срок наслаждения жизнью: долголетие, силу, здоровье, хорошо работающие мозги и мускулы. Раз смысл жизни сводится к физическому самоохранению, естественно, что господами мира становятся не аскет и самоотреченник, не идеалист и презритель тела, не теолог и философ-метафизик, но тот, кто умеет содействовать физическому самоохранению: учёный естествоиспытатель, как теоретик, и врач, как практик. Будущее за врачами. Долго ли оно продлится, — Бог весть; но ближайшее будущее — за ними.

Примечания

1. лат. cannabis indica — конопля индийская

2. См. В. М. Дорошевич «О Вересаеве»

3. лат. qui pro quo — путаница, недоразумение, один вместо другого (букв.: кто вместо кого).

4. лат. «Fiat mundus, pereat justitia» (да здравствует мир, хотя бы и погибла справедливость) — искажённое изречение австрийского императора Фердинанда I: «Fiat justitia, pereat mundus» — «да совершится справедливость, хотя бы и погиб мир».

5. лат. Pereat mundus, fiat justitia — да погибнет мир, хотя бы и свершилось правосудие.

6. лат. mundus — мир.

7. лат. justitia — справедливость.

8. Häupter in Hieroglyphenmützen,

Häupter in Turban und schwarzem Barett,

Perückenhäupter und tausend andre…

Голов в колпаках с иероглифами,

Голов в чалмах и чёрных беретах,

Голов в париках и тысячи других…

— цитата из стихотворения Генриха Гейне Fragen (Вопросы — перевод М. Л. Михайлова).

9. лат. etc. — и прочее.

10. Clysterium donare,

Postea purgare!

Вставлять клизму,

А после — очищать

— немного искажённая цитата из пьесы Мольера Мнимый больной.

11. лат. in verbis, herbis et lapidibus — в словах, травах и камнях.

12. См. в моей книге «Недавние Люди» некролог Захарьина

13. лат. pro et contra — за и против

14. лат. pia desideria — благочестивое желание.

15. лат. Mens sana in corpore sano. — В здоровом теле здоровый дух.

16. лат. Corpus sanum — здоровое тело.

17. лат. veto — запрещаю